Накануне Рождества

 

 

Хвойные громады елей, сосен, разодетые в меховой снежный пушистый белый песец, были так величественны, так спокойны. Занесенный сугробами дом, с залепленны­ми стеклами, пушинками снежинками, службы, оранжерея, плетеный забор ого­рода утопали в снегу, а у сторожки моего Степана торчала только крыша с трубой. Снега в этом году выпало как-то сразу очень много. Разгребать его, делать до­рожки, чистить террасы, увозить излишек на розвальнях, было для меня большим удовольствием и развлечением. Физичес­кая работа освежала мою голову.

— Танечка, ну чего ты себя так ма­ешь? — сокрушенно говорила Елизавета Николаевна, — Разве Степан с Марьей не могут это сделать?

Вместо ответа я обняла мою милую старушку, просидела с ней до сумерек. Мне захотелось сделать ей удовольствие, и я стала расспрашивать, много ли она насо­лила грибов, и каких сортов наварила ва­ренья, и хватит ли на зиму.

В сумерки у меня начиналась другая жизнь. В теплой дохе, на верхней террасе, в лонгшезе, „звез­ды на небе считать" стало потребностью. Москва, Дима, все-все, от момента встречи, тоненькой ни­точкой на клубок наматывалось, до самых мельчай­ших подробностей. Вот мы с Димой второй раз в Сергиевой Лавре, на этот раз немного раньше при­ехали до всенощной, и сразу прошли в музей, вер­нее, в хранилище старинной церковной утвари, от начала возникновения Лавры хранившееся. Чаши, кресты, Евангелия, рукописи, книги, митры, одея­ния, лампады, облачения, все относящееся к церкви, к монастырю. Первые чаши, кресты — из камня, из дерева выдолбленные, затем — оловянные, позднее — медные, а еще позднее, дарованные царями — се­ребряные, золоченные, с камнями драгоценными. Не помню, когда именно, но кажется, на первой неделе Великого Поста, вся эта утварь выставлялась на по­каз, для странного народа (странников) с пометка­ми по годам, по столетиям, с обозначением событий, ведь Лавра существовала почти шестьсот лет.

До всенощной оставалось мало времени, а Диме очень хотелось показать мне сегодня слепого тено­ра. Музей решили более подробно осмотреть, не на­спех, а приехать специально как-нибудь пораньше днем. Вот мы и около келий слепого монаха-тенора. Мне, как женщине, в келию войти было неудобно, и я осталась у открытой двери. Слепой громко дикто­вал: „До-ре, пауза, до-соль", а другой монах за сто­лом, спиной к двери, писал. К вошедшему Диме и на его приветствие, оба с радостью бросились. „Поло­жительно, он здесь свой", — опять подумала я.

— Спасибо за все присланное, — сказал слепой, — особенно за Гречанинова. Некоторых вещей не знал, брат Иван наиграл мне их.

Слепой стоял против дверей и смотрел широко раскрытыми светло-голубыми глазами сквозь Диму на меня, и как бы пронизав меня, видел все, что дальше за мной своими слепыми, невидящими глаза­ми. Медики, конечно, будут смеяться, если я скажу, что глаза этого слепого были удивительные, не стек­ляшки, а чистые, светлые, в которых застыла дума, мысль, как будто он смотрел глубже, чем мы, и что-то видел. Прекрасное одухотворенное лицо, не ху­дожника, не поэта, не наше, не мирское, в нем было что-то „то", что люди называют „не от мира сего". За сегодняшней всенощной голос слепого опять уво­дил в горные вершины, а обличив его, вернее, духов­ный облик открывал нечто новое, другой уголок ми­ра, где мало спят, умеренно едят, много работают, постоянно молятся, много молчат, и где нет своей воли. Голос слепого звал молиться, умиляться и ка­яться, сладостно растворяться, стенать и плакать.

Все это являлось фоном моего трехнедельного пребывания в Москве, но главным действующим ли­цом был Дима, перевернувший все мое мышление, выбивший из налаженной, казавшейся определен­ной установки повседневной жизни. Он заслонил все и неудержимо вел за собой. Дима был не поверх­ностным любителем старины, он не только понимал и любил ее, он знал, изучал, глубоко чувствовал ис­кусство, музыку, любил все русское, Москву, роди­ну, как мой отец, как я.

Были мы и в Музее Изящных Искусств имени Императора Александра III, открытом в 1912 году. Там было богатейшее собрание гипсовых слепков с памятников скульптуры. С каким умением, последо­вательностью и совершенным знанием знакомил Ди­ма меня с фресками, копиями слепков катакомб, об­ратил мое внимание на чудесную копию-мозаику со­бора Святого Марка в Венеции и на строение египет­ских памятников. Он буквально обладал манерой мо­его отца — мертвый предмет оживить, увлечь, одним-двумя замечаниями сделать его выпуклым. Это сходство с отцом каждый раз волновало меня, Дима все больше и больше делался близким, дорогим, родным.

Небезынтересна была для нас и Московская Оружейная Палата — хранилище отечественных древностей, царской утвари, оружия, знамён, одеж­ды и прочего. А также и Исторический Музей, ос­нованный в 1875 году. Состоял он, главным обра­зом, из собраний и предметов, из находок, собран­ных на территории Российской Империи. Были в Румянцевском Музее, в Третьяковской Галерее, где я бывала и раньше не раз, но с моим ученым гидом все это приняло другие формы, другое освещение. Да, еще ярко осталась в памяти „Патриаршая риз­ница" — богатейшие собрания предметов обихода светской и духовной жизни древней Москвы. В Ус­пенском Соборе Дима показал мне чудотворную икону Владимирской Богоматери, написанную, по преданию, евангелистом Лукою. Во время нашест­вия Тамерлана в 1395 году из Владимира эта святы­ня была перенесена в Успенский собор в Москву.

— А вот эта икона Святой Троицы подлинного классика древнерусской национальной живописи, она написана русским гением XV века, в расцвете Православия на Святой Руси, монахом Андреем Рублевым.

Дима как-то особенно это подчеркнул. Так мы с ним, можно сказать, обошли всю Белокаменную.

Побывали два раза у Пелагеи Ивановны, ката­лись на одиночках-беговушечках, на Красавчике, единственном, которого Дима оставил, других ло­шадей дядиной конюшни он ликвидировал. Он ска­зал, что все хочет сократить до минимума, и только родовой старинный дом в Москве очень дорог ему.

— А как насчет театра? — спросил Дима.

— Весьма желательно, но только на студенчес­ких местах, на галерке, — сказала я.

Конечно, он понял, что я не хочу встретить зна­комых, а потому ни ложа, ни партер не подходят ни мне, ни ему. Также и на доске приезжих в „Лоскут­ной" моей фамилии не было.

На другой день Дима принес мне кучу театраль­ных билетов: в Большой театр (балет, опера), в Ма­лый (драма), в Художественный (Станиславский), в театр Зимина, в Русское Музыкальное Общество (концерты) и еще, где я никогда не была, Чудов-ский и Синодальный церковные хоры, пользующие­ся широкой известностью, как сказал он.

— Позвольте, это как же, сразу в два или в три театра в один вечер?

— Очень просто, на Ваш выбор, — сказал он.

— Ну а оставшиеся билеты?

— Подарим.

Глаза Димы искрились, улыбка разгуливала по его лицу, в минуты эти, в проявлении какой-то осо­бой веселости, так хотелось запустить всю пятерню в его волосы и оттаскать за кудри молодецкие, но всегда вспоминала Николая Николаевича, ведь Ди­ма-то действительно был мужчиной. „Подожди, — подумала я, — а все-таки когда-нибудь оттаскаю".

Я положительно была уверена, что мы оба оди­наково все время рассматривали друг друга, друг за другом наблюдали. Не раз ловила я на себе его пыт­ливый взгляд. Когда он мне, например, неожиданно предлагал проехать в Зарядье, Замоскворецкий мост, в церковь Николы Мокрого, покровителя пла­вающих, или еще куда-нибудь. Иногда он останав­ливался у богатых витрин магазинов с нашими жен­скими тряпками-шляпками, или около ювелирного, и буквально наблюдал за мною. Я чувствовала, что ему, как и мне, одной красивой оболочки и прекрас­ных глаз мало.

За два дня до моего отъезда, шли мы мимо Иверской часовни.

— Посидите минутку, я сейчас.

Я осталась сидеть на лавочке. „Почему он меня с собой не взял?" — подумала я. О многом говори­ли, многого коснулись, но религию молча отложили на после. Меня, типичную интеллигентную „право­славную язычницу" того времени, конечно, поража­ло и удивляло открытие, что Дима был глубоко веру­ющим, этого не стеснялся, но и не подчеркивал, не навязывал. „Откуда это у него?" — думала я. Моло­дой аристократ, бывший гусар ставит свечи, прикла­дывается к иконам, подходит под благословение к священнику, истово крестится, а не машет рукой, как большинство, где-то около груди или живота.

— О чем задумались? Пошли дальше.

— Отчего Вы меня здесь оставили? Может быть, и я хотела бы свечку поставить.

— А потому что я поставил и за Вас.

На этом кончилось. Мы пошли дальше. Дима взял мою руку, погладил и глазами сказал: „Ничего, когда-нибудь ты поймешь и не будешь удивляться".

Я не заметила, как снег крупными, мягкими хло­пьями, плавно густой стеной падал и покрывал вычи­щенные дорожки, террасы и меня. Голос Елизаветы Николаевны оборвал ниточку воспоминаний. Через минуту я была в доме. Чтобы сделать удовольствие старушке, предложила поиграть с ней в „шестьдесят шесть" (ее любимая карточная игра), но мой азарт вначале всегда быстро выдыхался, и к ее удовольст­вию она выигрывала все партии, а я боролась со сном, который на меня быстро наступал от всяких карточ­ных и прочих игр — лото, шашки и в этом роде.

Хотя Дима тревожил мои девичьи грезы и был абсолютной действительностью, я все же заставила себя ответить на все письма, играть на рояле не ме­нее четырех часов, останавливать свой блуждающие глаза на предметах, требующих рассмотрения, вооб­ще походить на нормального человека. Это не означало, что мое чувство ослабело или изменилось, совсем нет. Оно стало еще крепче и глубже, жило где-то около сердца, но не пьянило, не туманило голову. Я больше не задавала наивного вопроса: „Это любовь?"

До Рождества оставалась неделя. Сегодня чудес­ное солнечное утро, бриллианты снега горели — сле­пили глаза. Бегать на лыжах в такой день... Для сравнения не подходит ни одно слово. Вы пред­ставьте себе группы громадных елей, с ребятишка­ми, мелкими елочками внизу, как бы у их ног. Или над обрывом в два-три обхвата величественные со­сны, или седой старый кедр. Или нечеловеческими руками горка из камушков сложенная, а внизу у по­дошвы мелким кустарником обнесенная, сразу не подберешься, не взберешься высоко. И все это в пышном одеянии снега, голубое-голубое небо и ти­шина... Слышу голос слепого монаха: „Слава в Выш­них Богу, и на земле мир..." О! Как близко можно быть к Тебе, Господи, в такие минуты.

Я уже давно болталась по лесу, домой не хочет­ся. На рождественских каникулах обязательно на­учу Олю бегать на лыжах, и в связи с этой мыслью я взяла направление обследовать мелкий лесок с се­верной стороны дома, где осенью мы собирали клю­кву, там было ровно и много полянок. Я очутилась от дома с полверсты, почти около железной дороги. Вдали, еще далеко-далеко, уловила звук приближаю­щегося поезда. Всегда безошибочно определяла, ка­кой идет, товарный, тяжело пыхтящий, громыхаю­щий оглушительным эхом, по горам грохочущий, или легкий пассажирский, или пулей летящий экс­пресс. Сегодня суббота, около

Теперь час, Степан приедет к пяти, как обыкно­венно, в сумерки, а то и позже. Ловлю себя, что жи­ву средой и субботой, в эти дни нахожусь с утра в ненормально повышенном настроении и жду телег­рамм из Москвы, остальной почты хоть бы и не бы­ло. Не будь Рождества на носу, сегодня же уехала бы в Москву, но перед матерью, даже ради Димы... Нет, нет, лучше не думать. Даже телеграмму, которую я получила в Вологде, в мою последнюю поездку, я в первые дни по приезде на груди носила, как ладанку, как талисман, а потом позже когда тоска меня грыз­ла, вынимала ее из потайного ящичка письменного стола, перечитывала, к сердцу прижимала, как живое существо, уподобляясь шестнадцатилетней девочке. Сегодня и это мне не помогло. Вам, может быть, эта телеграмма покажется пустяшной, в ней всего лишь девять слов, вот она:
„Сестреночка, помните, у Вас есть родной брат в Москве". Для меня же слово „сестреночка" было равно признанию, ведь мы друг друга не называли, а родной брат — близкое, родное существо. На эту телеграмму я только неделю тому назад ответила тремя словами: „Дима, ау! Сестре­ночка". Изорвала предварительно много бумаги, вы­держала борьбу с гордостью и со всем, что еще силь­но цеплялось и не позволяло признаться в ответном чувстве. Да не покажусь я Вам смешной и сентимен­тальной. Поверьте, человек всегда хочет тепла ду­шевного и тянется к нему, как растение к солнышку, ни возраст, ни обстоятельства не удержат, и какое-нибудь слово, вроде „сестреночка", или какая-ни­будь самая ничтожная, ничего не значащая для дру­гих вещь, будь то пуговица, какой-нибудь значок, лента, локон, или даже вот эта телеграмма будет Вам особенно дорога и близка, и их не заменит никакая другая бриллиантовая.

Как убить время до сумерек? И это нарастаю­щее, неумолчно сверлящее „я хочу". Время ползло, да оно просто останавливалось, а нетерпение увели­чивалось и не подчинялось ни уговорам, ни логике, а здравый смысл... Ну уж тут остается только рукой махнуть. Какой тут смысл? Да еще здравый, когда занять себя ничем не можешь. Книга не читается, на рояле не играется. Ну что ж тут будешь делать, ко­гда, как говорят, человек места себе не находит?

О, как хорошо я помню этот беспокойный день. Побывала в птичнике, у Маши-скотницы, жены Сте­пана, черного хлеба, только что испеченного, с гус­той сметаной, с удовольствием попробовала, и загля­нула в оранжерею. Салат, редиска будут к Рождест­ву, а вот огурчики мелки. Ведь у нас на севере све­жая зелень зимой большая редкость. Земляника то­же подгуляла, мелка и зелена, к Рождеству не будет, не стоит выгонять, мало ей солнца. А вот цинерарии — красота, и гиацинт почти доспел, только, низень­кий в этом году. Хоть и тупица наш Степан, а все же вымуштровала его Елизавета Николаевна, и темпе­ратуру и влагу поддерживает правильно. Елизавета Николаевна как раз пересаживала помидоры, с вер­шок уже были, весной в гряды пойдут. Мы почти всю рассаду для огорода с ней выгоняли, и зимой зе­ленью баловались. Пересадка помидоров взяла у нас с час. Время к сумеркам клониться стало, уже было около четырех. Обедали мы по-столичному в шесть. Зимой всегда быстро сумерки с темнотой встречают­ся. Сегодня я не пошла на верхнюю террасу, а оста­лась на нижней, которая огибала передний фасад до­ма и главный подъезд. На ней и зимой разбросаны кресла-плетушки, которым от снега и мороза ничего не делалось. А полулежать в них было очень удобно и особенно приятно в лунную ночь.

Снега дня три не было, дорога накаталась, и скрип полозьев саней далеко слышно, к чему я при­слушивалась до боли в ушах. Начала считать до ты­сячи, но, досчитав до трехсот, мне стало стыдно. Прожить до тридцати лет и потом вдруг за три по­следних месяца так поглупеть, быть в плену неведо­мых до сего времена ощущений, которые овладели, околдовали и парализовали волю. Что за ребячест­во? Все мои доводы и рассуждения не достигали це­ли, все они вели к одному упорному, страстному же­ланию, возрастающему с ураганной стихийной си­лой напряжения, превращая желание в требование „я хочу". Хочу видеть самого Диму сейчас, сию ми­нуту. Пусть это совершится, каким бы ни было пу­тем, какой бы ни было ценой...

Дойдя до полного исступления, я швырнула стул с такой силой, что у него отлетела ножка. Вот она-то эта ножка, пресекла овладение или наважде­ние и привела меня в себя. В первую минуту мне стало стыдно, но в следующую меня охватил ужас. Да, ужас! Как же это

могло случиться, и что это было? Были ли Вы когда-нибудь во власти стихий­ного вихря эмоций?

Боже мой, неужели средневековье Великого Па­на человечество еще не изжило? Тогда человек на­ходился во власти демонов, духов природы и сти­хийных сил, но ведь это было в мире дохристиан­ском. Христианство впервые и окончательно от­крыло миру начало и понятие духовной свободы. И в то же время в наш XX век еще существуют одер­жимые, сатанисты, черная магия, а наш мужичок верит в домового, который по ночам плетет косы из гривы его лошади.

Значит, пять минут тому назад я была во влас­ти... Но кого? Демонов? Духов природы или сти­хийных сил? Что же это было? Извне или внутри меня? Неужели я таю, и во мне живет наследие про­шлого, эти глубочайшие сокровенные пласты скры­той таинственной жизни? То, что я пережила не­сколько минут тому назад, было форменное нападе­ние. Предположим, назовем темные силы, которые к моему страстному желанию видеть Диму подбрасы­вали горючее, взрывчатое топливо, которое и дове­ло меня до исступления. Я не берусь дать название этому овладению человеческой душой, оно ужасно, оно страшно! Господь дал людям молитву, и вот слова защиты в ней: „Не введи нас во искушение, но избави от лукавого". Ребенком с няней Карповной я читала эту молитву утром и вечером. А теперь? Ко­гда я ее читала? Когда? И помню ли я ее также твердо, как тогда? Я всеми силами стала припоми­нать порядок слов молитвы. Подсознательное все сохранило, я все припомнила.

Мысли переключились, перелетели, разверну­лись. Вот няня, милая моя старушка... Как любила меня... Как сокрушали тебя „великие грехи" моих детских проказ... Помню, помню, как с глазами, полными слез, и с отчаянием, однажды ты восклик­нула: „Нет в тебе страха Божия! Горе мне, беста­ланной... Не сумела обучить". Вот комната моя с большими окнами в сад. Вот Сэр, мой верный това­рищ по дурке, как говаривала няня Карповна. Бед­ный пес, он трагично кончил... Зарыт в саду. Даль­ше, дальше. Не хочу вспоминать. Скрипка. Десять лет дисциплинарного отбывания. О, как давно, дав­но это было. Отец, Николай Николаевич... Если бы один из них был жив, встретила ли бы я Диму? Бы­ла ли бы я такой вольной птицей, как сейчас? А

Урал? А мой домик в лесу? Существовали ли бы? Каковы были бы рамки моей жизни? Все ушло, все прошлое, сон. Настоящее — школа. Будущее — тай­на. Так я думала, так воспринимала жизнь.

Однако я замерзла, но совершенно успокоилась, взвинченное состояние, нетерпение, все нелепости, очевидно, также замерзли. Скорее в дом, в тепло. Я была уже у входных дверей, но уши еще и еще цеп­лялись за малейший звук. Открывая дверь, вдруг ясно услышала, сани въехали на мостик, в сорока шагах от дома, через бурную весной речушку Северку. Глаза, привыкшие к темноте ночи, видели приближающийся возок. Вот он уже у дома. Оста­новился, разговаривают. Кто может быть? Их двое. Это приехал Макар за сеном, мамин кучер. Кто-то выходит из саней... Ничего не понимаю. Скинул верхнюю доху и...

— Дима!— крикнула я.

— Дима, — крикнул лес.

— О-го-го! — ответил Дима.

— О-го-го, — рассыпалось по лесу. Еще мгнове­ние, он крепко обнял меня.

— Сестреночка, — тихо-тихо услышала я над своим ухом. Мы вошли в дом.