Мы рассказываем друг другу

Утро Нового, 1914 года было хмурое, не­приветливое. И на душе у меня, после вальса, было не то что неприветливо и не то что хмуро, а все же как-то не по себе. И я поймала себя на мысли, что немедлен­но должна глянуть в глаза, душу Димы, видеть его ласковое веселое лицо, услышать его голос, который не опишешь, его надо самой слышать. Находясь в другой комна­те, Вы обязательно будете к нему прислу­шиваться, а если начнете с ним разговари­вать, то поддадитесь его обаянию. Так как Дима был волшебником и мог мгновенно барометр моего настроения перевести с непогоды на ясный, солнечный день, то я немедленно отправилась на поиски.

— Маша, почему в доме так тихо? Где Дмитрий Дмитриевич?

— Они со Степаном Ивановичем, как только рассвело, террасу от сугробов чис­тят, — объяснила Маша.

„Со Степаном Ивановичем? Это кто же будет? — подумала я. — Ах да, ведь

Дима стал называть Степана Степаном Иванови­чем". Или, вернее: „Ты, паря Степан Иваныч, за­пряги-ка Гнедка, — или, — приготовь-ка баню". И все вроде этого. Надобно было видеть физиономию Степана: к обычно глупо-неподвижной прибавилось что-то очень важное, от неожиданного производ­ства в высший чин. С этого времени не только вся дворня стала его величать по имени и отчеству, но и собственная жена Марья. Как ни учил Михалыч, как ни начинал с обычного: „Ты, Степан, смотри..." — причем всегда грозил пальцем. Но Степан в об­ращении выучил только одно слово „благородие". И Дима тоже получил производство чином выше, Сте­пан стал прибавлять: „Ты, паря-барин, благородие, Дмитрий Дмитриевич". Все-таки муштровка Миха­лыча всадила в глупую голову Степана некоторое достижение. Терраса со стороны столовой была уже очищена и половина окна вестибюля. Сугробы с этой стороны были выше человеческого роста. Я по­стучала Диме в окно и показала кофейник, не про­шло и пяти минут, как он вошел в столовую.

— О! Я вполне заработал сегодня стакан кофе и Ваш любимый трехэтажный бутерброд, собственно­ручно Вами приготовленный.

Трехэтажный бутерброд состоял из куска чер­ного хлеба с маслом, затем полагались холодный рябчик, индейка или утка, затем второй ряд — сыр, и третий — ветчина.

Я не раз писала Вам, что Дима весьма легко се­рый день превращал в солнечный. В мороз у него пе­ли соловьи, и зима походила на весну. Не прошло и получаса, как мы оба были около дома, поиграли в снежки и усердно принялись сбрасывать снег с верх­ней большой террасы. Любили мы на ней, особенно вечером, да еще лунным, с лесом, с горами, с вол­шебством ночи беседовать.

В двенадцать часов дня приехала Елизавета Ни­колаевна, для нас это была большая радость. Так на­чался наш новогодний день. Привезла она всякой вкуснятины, главное, для Димы. Надо сказать, что старушка баловала его, то есть делалось только то, что ему нравилось, и меню они оба с вечера состав­ляли. Конечно, он делал это только для нее, и я его заподозрила, что он приходил в восторг от всего только ради ее удовольствия. Дима был сыновне ла­сков, предупредителен по отношению к Елизавете Николаевне. Не любя карт, но, узнав от меня ее сла­бость к игре в шестьдесят шесть, как-то находил время и старался проиграть все партии, чем приво­дил ее в очень хорошее настроение. Сегодня мы объ­явили, что она наша дорогая гостья, и мы ей ничего не дадим делать. А потому оба отправились в кухню и организовали завтрак из всего того, что у нас ока­залось на леднике, и сервировали его в столовой по случаю ее приезда и Нового Года. „А знаете, Елиза­вета Николаевна, у меня сегодня есть Вам кое-что рассказать", — сказал Дима с интригующим видом. Она была растрогана приемом, нашим вниманием, и ее глаза были влажны. В один из вечеров я расска­зала Диме об ее семейной драме, и как мой отец спас ее, и мне казалось, что Дима, как и я, старался заполнить пустоты ее прошлого. За кофе Дима под­сел к Елизавете Николаевне, раскрыл свой портси­гар, говоря:

— Вот, посмотрите, такие же глаза, как Ваши, такая же прическа, такое же платье с белоснежным воротничком, и такая же камея, как была на Вас в первый день моего приезда. Вы не похожи и похожи. Когда я Вас тогда увидел, я даже оторопел, мне ка­залось временами, что предо мною моя любимая Аг­лая Петровна, моя кормилица, моя мать, мой друг.

Елизавета Николаевна взяла портсигар и долго рассматривала портрет. А я действительно вспомни­ла, что глаза, или, скорее, их выражение, были мне знакомы, хорошо знакомы; но я не могла тогда при­помнить, у кого я их видела...

После кофе Елизавета Николаевна, смеясь, сказала:

— Как ни хорошо в гостях, а все же я хочу до­мой, и вы меня отпустите.

Я знала, что она не успокоится, пока не погово­рит с Машей о коровах, курах, а также если не загля­нет в оранжерею. Потом Елизавета Николаевна, сме­ясь, передала нам, как мы испугали Машу. „На дво­ре-то что было! Светопреставление несусветное, а Татьяна Владимировна-то с Дмитрием Дмитриеви­чем не ели, не пили, и все время такое на инструмен­тах играли... Ей-богу... Провалиться мне на этом ме­сте... Как бы не в себе были... Я в сторожку убежала".

— О! — весело воскликнул Дима. — Вот это на­града и оценка наших достижений!

Мы подробно рассказали Елизавете Николаевне, как провели день бури, и от души повеселились, что смогли навести подобную панику своей музыкой.

Так же как в Сочельник под Рождество, так и сегодня в Новый Год, мы сидели у камина друг про­тив друга, и Дима рассказал мне о себе, что называ­ется, с младенчества.

— Моя мать, — начал он, — умерла, дав мне жизнь, отец умер год спустя от тоски по ней, как рассказала мне Аглая Петровна, карточку которой Вы знаете и видели в моем портсигаре, она была мо­ей кормилицей, матерью и другом.

— Мне был год, — продолжал он после неболь­шой паузы, — когда из имения моего отца под Мос­квой, верстах в ста, перевезли меня с Аглаей Пет­ровной в Москву, в дом дяди, старшего, единствен­ного брата моего отца. Больше никакой родни у ме­ня не было. Тетка, жена дяди, очень мало интересо­валась мной, хотя была доброй женщиной. Всегда от чего-то лечилась и больше жила заграницей, где и умерла. Дядя любил меня, как сына, до нежности. Детей у них не было, и он был мне родным отцом, другом, братом. До восьмилетнего возраста я был всецело на попечении Аглаи Петровны, то есть до поступления в кадетский корпус. Аглая Петровна — это чудесный портрет русской женщины, отказав­шейся всецело от себя и отдавшей свою жизнь и мо­лодость за други своя.

Дима как-то вдруг умолк, затем поправил дрова в камине, закурил, прошелся по залу.

— Вы простите, если я буду непоследователен или неясен, но я сам не ожидал, что пересмотр неко­торых эпизодов жизни сможет меня так волновать.

Я не видела ясно его лица, он глубоко сидел в кресле, откинувшись на спинку, в тени.

— Аглая Петровна, — продолжал он, — была дочерью приказчика, вернее, управляющего имени­ем моего отца, бывшего крепостного человека, не­дюжинного ума и исключительной честности. Он и до сих пор еще очень крепкий старик, ведет мое большое, сложное хозяйство так же образцово, как и при отце. Было бы большой несправедливостью умолчать об этом самородке, нашем русском мужич­ке-крестьянине. Вам, может быть, не интересно?

— Нет, нет, пожалуйста, все-все, не пропуская и не выпуская ни слова, ни строчки.

Меня тоже взволновало, что он что-то не доска­жет, хотелось знать о нем все, до последней черточки.

— Расскажу Вам, о Петровиче, так называет его вся деревня, и я. Из его же собственного рассказа об его первом знакомстве, вернее, столкновении с моим дедом, в те времена с барином, с помещиком-крепостником. Происшедший случай был накануне, когда мой дед самолично, незадолго до всеобщего раскрепощения, дал вольную всем своим крестьянам с наделом землей, лесом и лугами. О своем деде я очень мало знаю, только из рассказов стариков и дя­ди, его старшего сына. Дима вновь умолк.

— Как видите, воспоминания нагромождают­ся, а так как Вы просите ничего не выпускать, то придется Вас коротко, но все же познакомить сначала с моим дедом, а потом уж с Петровичем и Аглаей Петровной.

Дима делал частые паузы, курил и, видимо, или мне казалось, что ему тяжело перелистывать и от­крывать страницы о своих предках, об их прошлом. Я уже хотела сказать: „Не говорите того, что Вам не хочется..." Но он начал:

— Мне, внуку, трудно восстановить то время, чуть ли не столетней давности, и то, что произошло у деда, когда он занимал высокий пост в военном министерстве, в царствование Императора Алексан­дра Второго. До меня дошли только шорохи от шу­шуканья и некоторые обрывки долгоживущих, досу­жих суждений. Итак, что-то произошло. Дед подал в отставку. Она не была принята. Он вновь подал рапорт об отставке в резкой форме, заявив, что не желает служить не то с ворами, не то со взяточни­ками, что-то вроде этого. Ясно, что этим он приоб­рел немало врагов, пошли сплетни, наушничанья. Наконец, отставка была принята, с запретом въезда в Петербург. Враги торжествовали, гордость деда была ранена. Вскоре после его ухода произошла большая смена и перетасовка в его министерстве, и опала с деда была снята. Но это не залечило его ра­ны. До самой смерти он в Петербург не ездил, да и Москву посещал неохотно, разве только ради жены. Деду было около сорока, когда он по-настоящему полюбил и женился незадолго до случившегося. Он увез в Подмосковье свою юную шестнадцатилетнюю жену, влюбленную в него, обожавшую его до самой смерти и безропотно разделившую с ним его добро вольную ссылку. Надо Вам сказать, что дед обладал, судя по портретам и по молве, исключительной внешностью, на языке Петровича, „он был писаным красавцем, и женский пол к ним большое пристрас­тие имели". Об этом мне придется еще кое-что Вам сказать, но позднее, и к повествованию о Петрови­че и Аглае Петровне оно не относится. Минутку, — добавил Дима и быстро скрылся в столовой.

Передо мною ожил портрет сановника времен Александра II. Его юная жена, крепостное право, жизнь в Подмосковье. Раненый душевно, избалован­ный красавец, ломка характера. О деде захотелось узнать все подробно, как о живом существе, важном персонаже из драмы жизни, не выдуманной, а под­линной. Дима принес кофейник, чашечки, сливки, печенье. Уставил на маленьком столике, около на­ших кресел, поджег спиртовку под кофейником и вновь исчез. Я ожидала, что будет дальше. Через ми­нуту он принес большой оренбургский пуховый пла­ток, накинул его мне на плечи, подбросил дров в ка­мин, налил горячего душистого кофе мне и себе и, помешивая ложечкой, пил маленькими глотками. Все это было проделано молча. — Продолжать или отложить до завтра? — спросил он.

— Продолжать сегодня, — сказала я.

— Дальнейшее постараюсь изложить Вам так, как рассказывал сам Петрович о себе, — заметил Дима. — „Когда я был совсем махоньким, лет пяти, не боле, что поразило меня на всю жизнь Божиим чудом, это то, как по весне травка на свет Божий вы­бивается. По утрам пригреет солнышко, прогалинки, тонкие паутинки подмерзшего за ночь ледка, поте­кут речки, ручьи. А мы ребятишки, страх любили по лужам шлепать, мосты, плотины, запруды строить и кораблики из щепок пускать. Как-то намок я сильно и чтобы мать не огорчать, забрался на пригорок, на солнышке обсушиться. Сушусь, а сам на голый при­горок, на землю все поглядываю и нет-нет блазнит, что земля шевелится, то тут, то там, словно прыщи­ки маленькие бугорки делаются. Замрет-замрет и опять потревожится то в том, то в другом месте. Не знаю, сколько просидел, глаз не спускал, ребятишки все домой ушли, а меня такой интерес взял: „Что это под бугорками шевелится?" А посмотреть, отколуп­нуть не смел. Дома затревожились, аукать стали. Об­нес я щепочками пригорок, чтобы завтра найти его, а то все они как один, друг на друга похожи. На дру­гой день смотрю, земляные бугорки где треснули, где сбоку из-под них выбиваются головки, как рисинки, чуть зеленцой подернуты. Просидел над ними до по­лудня, домой матери показался и до заката еще сле­дил, что будет. Некоторые головки, словно рот рас­крыли и на листики похожи стали. На следующий день был праздник, увезла меня мать к обедне, а потом к крестной, вернулись поздно. Когда утром на другой день побежал я свой пригорок обследовать, то не только он, а и все соседние молоденькой-моло­денькой травкой покрыты были. Обидно стало, про­пустил, как рисинки-головки в травку обратилась. Спросил мать, как трава растет.

— Не нашего ума дело, это Божие чудо, — ска­зала она мне.

Ответ ее меня не удовлетворил. Стал я после этого за деревьями следить, как почки в листики раз­вертываются, как плод завязывается в грушу, в ябло­ко или в вишню превращается. И никак не мог пой­мать, понять, как же это делается. Повадился я в оранжерею, к немцу, иному садоводу. Сначала у две­рей стоял, знать хотел, что немец делает, думал, ник­то как он знает, как трава растет. Но спросить боял­ся. Плохо говорил немец по-русски: „Ты опять стояль, пошель вон!" Как он меня ни гнал, а я вот не бо­ялся его. Приду и стою, и час, и два. Шел мне седьмой год, но я был рослым, и много старше своего возраста выглядел. Только однажды немец приказал мне все пустые горшки для цветов на свободный стол перетаскать. Живо перетаскал я их и поставил, как солдат в шеренги, в полном порядке и соответ­ствующей величине и вышине. Подошел немец, по­смотрел на горшки, посмотрел на меня, ну вот с это­го и началось. Не прошло и года, я вроде как его правой рукой стал. Немец только посмотрит, я уж знаю, что ему подать, либо мочалку для перевязи, ли­бо черепок положить на дно банки для пересадки, или песку, чернозему и удобрения смешать по про­порциям, лейку подать вовремя. Немец со мной все время по-немецки говорил, и выучил я, и знал все, что не только садоводства касалось на его языке, а некоторые предметы даже не знал, как по-русски называются, а по-немецки знал. Подошло самое инте­ресное время, к весне дело было. Вот тут-то и вышел поворот всей моей жизни. Стали мы с ним выгонять из семян рассаду цветов и овощей, в ящиках и в плошках. Ну, думаю, вот уж теперь буду знать, как трава растет. Только много трудностей для меня предвиделось. День-то я тут, а вот ночью, как погля­деть? Чего проще заночевать в оранжерее, матери сказаться, надо. А что я ей скажу? А ночью опять упущу, и чуда самого не ухвачу, не увижу. Спросил я немца, как трава или семена из земли пробивают­ся, и откуда у них, у зернышек, сила такая.

— Даст ист Натургезетц, — ответил он.

Понял я, что „дас ист" — „это есть", ну а „На­тургезетц", наверное, по-немецки „Божие чудо" означает.

Все плошки и ящики были в темном месте по­ставлены и влажными тряпками покрыты. Поручил он мне, чтобы ни одна тряпка не просыхала. Он во мне уверился. Все, что поручит, все до точности ис­полню.