Святое братоубийство

В 1208 году, когда крестовые походы в Святую землю были ещё в разгаре, а Иерусалимское королевство франков сражалось за своё существование, папа Иннокентий III объявил новый крестовый поход.

На этот раз врагом был не исламский неверный по ту сторону Средиземного моря, а последователи злостной ереси на юге Франции. Эти еретики иногда выступали под именем «катаров», что означало «чистые» или «совершенные». Другими, в том числе своими врагами, они назывались «альбигойцами» — по названию города Альби на юге Франции, в котором зародилось их религиозное движение.

Сегодня катары в большой чести. Мода на их учение вызвана современным интересом к мистицизму и подогревается общим ожиданием грядущих катаклизмов в тысячелетиях. Они приобрели романтический и поэтический ореол, который часто ассоциируется с теми, кто пострадал за обречённое дело.

Но если они и не вполне заслуживают той излишней идеализации, которая свойственна по отношению к ним в последнее время, их всё же необходимо отнести к числу одних из самых страшных жертв истории, и их совершенно справедливо можно считать первыми жертвами организованного и систематического геноцида в истории западной цивилизации.

Хотя их можно условно назвать христианами, катары решительно выступали против Рима и Римской церкви. Как затем и протестанты разного толка, они видели в Риме олицетворение зла, библейскую «вавилонскую блудницу». Среди признанных направлений христианства того времени они были ближе в некоторых своих учениях к византийской — или греческой — православной церкви.

В некоторых отношениях — например, их вера в реинкарнацию — они имели общие корни с религиозными вероучениями Востока, такими, как индуизм и буддизм. В конечном итоге, однако, и, несмотря на сочувствие, которое выказывают им комментаторы новейшего времени, катары разделяли целый ряд догматов, которые мало людей на Западе сегодня сочли бы приемлемыми для себя.

По существу катары были дуалистами. Другими словами, они рассматривали весь видимый и материальный мир, как прирождённое зло, как творение меньшего и низшего божества. Всему плотскому, материальному, земному, в конечном счёте, надлежало быть отвергнутым и преодолённым ради исключительно духовной реальности, и только в царстве духа обреталась подлинная божественность.

В этом катары являли собой позднее развитие традиции, давно существовавшей на периферии христианского Запада. Они имели много общего с ересью богомилов на Балканах, от которых они позаимствовали многие из своих догматов.

Они были отголоском ещё более старой ереси манихеев, которую проповедовал в III веке перс Мани. И они унаследовали также многие элементы гностического дуализма, который процветал в Александрии и некоторых других местах в первые два столетия христианской эры и который, вероятно, уходил корнями в древнее зороастрийское учение[3].

Подобно богомилам, манихеям и гностическим дуалистам, катары подчёркивали важность непосредственного контакта с божественным, его непосредственного постижения. Считалось, что такой контакт составляет «гнозис», что означает «знание», — особого рода сакральную тайну.

А настаивая на подобном непосредственном и прямом постижении сакрального, катары, как и их предшественники, фактически отменяли необходимость в священнослужителях, в церковной иерархии.

Если наивысшей добродетелью являлся собственный опыт общения с Божественным, то священнослужитель становился ненужным в качестве блюстителя и интерпретатора Божественного, а теологическая догма лишалась своего значения и превращалась всего лишь в интеллектуальный конструкт, проистекавший из самонадеянного ума человека, а не из какого‑то высшего или Божественного источника.

Такая позиция в корне подрывала не только учение, но само здание римской церкви. Конечно, в конечном счёте, само христианство неявно дуалистично, ведь оно воспевает дух, отвергает плоть и всю «нераскаявшуюся природу».

Катары проповедовали то, что можно было бы счесть за крайнюю форму христианской теологии — или за попытку довести христианскую теологию до её логического завершения. Они сами считали своё учение близким к тому, чему якобы учил сам Иисус и его апостолы.

Оно и в самом деле, несомненно, было ближе к истине, чем проповедовавшееся Римом. И в своей простоте и отказе от мирских богатств катары были ближе, чем римское духовенство, к образу жизни, который вели, согласно Евангелию, Иисус и его последователи.

На практике, разумеется, катары жили в реальном мире и волей-неволей должны были пользоваться его благами. Так, например, им запрещалось учинять насилие над материальным, искать ухода из царства материального посредством самоубийства.

Как и предшествовавшие им дуалистические секты, они тоже плодились и размножались, обрабатывали землю, занимались ремёслами и торговлей и — несмотря на свой заявленный пацифизм — в случае необходимости, брались за оружие.

Их ритуалы и обряды, впрочем, учили их рассматривать такую деятельность в качестве испытательного полигона, арены, на которой они могли помериться силами со злом и, если повезёт, одолеть его. Очевидно, что должны были быть «хорошие» и «плохие» катары, точно так же, как у всякого вероучения всегда имеются ревностные и непоследовательные приверженцы.

Но в целом, и невзирая на свои убеждения, катары слыли у своих современников за крайне добродетельных людей. Во многих отношениях их воспринимали так же, как позже будут воспринимать квакеров[4].

Их добродетели стяжали им огромное уважение, и на их фоне римское духовенство выглядело ещё менее привлекательным. Согласно показанию, хранящемуся в библиотеке Ватикана, один мужчина описывал, как в юности к нему подошли два товарища и сказали:

«Добрые христиане пришли в эту землю; они идут путём святого Петра, святого Павла и других апостолов; они следуют Господу; они не лгут; они не делают другим того, чего не хотели бы, чтобы делали им другие».

Тот же свидетель сообщает также о молве, гласившей, что катары «единственные идущие путями справедливости и правды, которым следовали апостолы. Они никогда не лгут. Они не берут того, что принадлежит другим. Даже если бы они нашли золото или серебро лежащим на их пути, они не “подняли” бы его, если только не получили бы его в подарок. Спасения легче достичь в вере этих людей, называемых еретиками, чем в какой‑либо другой вере».

К началу тринадцатого столетия катарская ересь стала угрожать вытеснением католицизма на юге Франции, а странствующие проповедники катаров, путешествуя пешком по округе, постоянно увеличивали число новообращённых среди населения.

Эти проповедники не давили, не принуждали, не спекулировали на чувстве вины, не занимались психологическим шантажом, не тиранили и не терроризировали страшными угрозами вечного проклятия, вечных мук, не требовали платы или взяток при каждой возможности. Они были известны, как и квакеры, пришедшие после них, своим «ласковым увещеванием».

Вряд ли все обращённые проповедниками катаров становились истинно верующими. Есть подозрения, что многие относились к своей новой вере не более серьёзно, чем другие христиане того времени относились к своему католичеству.

Но катарская ересь, безусловно, казалась привлекательной. Для рыцарей, дворян, купцов, лавочников и крестьян юга Франции она, похоже, представляла приемлемую альтернативу Риму — гибкость, терпимость, великодушие, честность, которые нелегко было сыскать среди официального духовенства.

В практическом плане это обещало спасение от вездесущего клира Рима, от наглости клириков и от злоупотреблений коррумпированной Церкви, чьи вымогательства становились всё более нестерпимыми.

Не подлежит сомнению, что Церковь в то время была чудовищно развращённой. В начале тринадцатого столетия папа говорил о своих собственных священниках, что они «хуже животных, валяющихся в собственных испражнениях».

Как писал крупнейший средневековый немецкий поэт‑лирик Вальтер фон дер Фогельвейде (ок. 1170 - ок. 1230):

«О Господи, доколе Ты будешь почивать в своём сне?.. Поставленный Тобой охранять крадёт богатство, которое Ты скопил. Твои наместники грабят здесь и убивают там. И за Твоими овцами присматривает волк».

Епископы того времени описывались современником, как «ловцы денег, а не душ, имеющие тысячу уловок, как опустошить карманы бедняка».

Папский легат в Германии жаловался, что находящееся в его юрисдикции духовенство предаётся роскоши и обжорству, не соблюдает постов, охотится, играет в азартные игры и занимается коммерцией.

Возможности для коррупции были огромными, и мало кто из священников прилагал какие‑либо серьёзные усилия, чтобы удержаться от соблазна. Многие требовали платы даже за выполнение своих официальных обязанностей.

Венчания и похороны могли проходить не раньше, чем выплачивались вперед деньги. В причастии отказывалось до получения пожертвования. Даже умирающего не причащали, пока не выколачивали из него нужную сумму. Право даровать индульгенции, освобождение от наказаний вследствие отпущения грехов, давало немалый дополнительный доход.

На юге Франции подобная коррупция особенно процветала. Имелись церкви, например, в которых мессы не служились более тридцати лет. Многие священники пренебрегали спасением душ своих прихожан и занимались коммерческой деятельностью или заправляли большими поместьями.

Архиепископ Турский, известный гомосексуалист, бывший любовником своего предшественника, потребовал, чтобы вакантное место епископа Орлеана было отдано его же любовнику. Архиепископ Нарбонна так и не удосужился посетить город или свою епархию.

Многие другие духовные лица пировали, заводили себе любовниц, путешествовали в пышных экипажах, имели при себе огромный штат челяди и вели жизнь под стать верхушке дворянства, в то время как вверенные их попечению души прозябали в страшном рабстве, нищете и грехах.

Потому, едва ли удивительно, что существенная часть населения этих земель, далёких от какого‑либо духовного благополучия, отвернулась от Рима и приняла воззрения катаров. Едва ли удивительно также, что Рим, столкнувшись с таким массовым вероотступничеством и заметным падением доходов, стал всё больше тревожиться за свое положение.

Такая тревога была не безосновательна. Существовала очень реальная перспектива замены вероучением катаров католицизма, как господствующей религии на юге Франции, а отсюда оно могло легко распространиться и повсеместно.

В ноябре 1207 года папа Иннокентий III написал королю Франции и целому ряду высокопоставленных французских вельмож, побуждая их подавить еретиков в своих владениях военной силой. Взамен им даровались конфискованное имущество и те же индульгенции, которые предназначались крестоносцам, участвовавшим в походе в Святую землю.

Эти посулы, судя по всему, не возымели большого действия, особенно на юге. Граф Тулузский, к примеру, пообещал искоренить всех еретиков в своей вотчине, но и пальцем не пошевельнул, чтобы осуществить свое обещание.

Посчитав его служение Церкви недостаточно ревностным, папский легат Пьер де Кастельно потребовал встречи с ним. Аудиенция быстро переросла в яростную ссору. Пьер обвинил графа в поддержке катаров и без долгих рассуждений предал его анафеме. Граф, который, вероятно, сам был катаром, ответил со своей стороны, как и следовало ожидать, собственными угрозами.

Утром 14 января 1208 года, когда Пьер готовился переправиться через реку Рону, один из приближенных графа окликнул его и заколол насмерть.

Папа был в ярости и незамедлительно издал буллу, обращённую ко всему дворянству Южной Франции, в которой обвинял графа в подстрекательстве к убийству и подтверждал его отлучение. Далее понтифик требовал, чтобы графа публично осудили во всех церквях, и давал всякому католику право преследовать его, равно, как и конфисковать его земли.

Но этим дело не закончилось. Папа также написал королю Франции с требованием начать «священную войну» для уничтожения еретиков‑катаров, которые характеризовались, как более страшное зло, чем мусульманские неверные.

Все, кто примет участие в этой кампании, берутся под немедленную защиту папского престола. Они освобождаются от уплаты всех процентов по своим долгам. Они выходят из-под юрисдикции гражданских судов. Им даруется полное прощение за все их грехи и преступления, при условии, что они прослужат минимум сорок дней.

Так папа Иннокентий III проповедовал то, что впоследствии стало известно, как крестовый поход против альбигойцев. Это был первый крестовый поход, предпринимавшийся в христианской стране против других христиан (пусть и еретиков).

В придачу к объявленным привилегиям он сулил, разумеется, и подразумевавшееся право грабить, мародёрствовать, отнимать и присваивать имущество. И сверх этого он сулил и другие преимущества.

Крестоносцу, обратившему свое оружие против катаров, не нужно было, к примеру, отправляться за море. Он был избавлен от трудностей и расходов, связанных с длительным путешествием. Он был избавлен также от тягот ведения боевых действий в условиях пустыни и тяжёлого климата Среднего Востока.

Если ситуация обернётся неблагоприятным образом, он не останется отрезанным посреди чужой и враждебной страны. Напротив, он достаточно легко мог вернуть себе безопасность или даже раствориться среди местного населения.

В последних числах июня 1209 года на Роне собралось войско из пятнадцати‑двадцати тысяч северных дворян, рыцарей, солдат, прислуги, авантюристов и маркитантов. Небогатый французский барон Симон де Монфор должен был выступать в качестве военного предводителя. Их духовным лидером был папский легат Арнольд Альмарик — фанатик, цистерцианец и в то время аббат Сито[5].

К 22 июля войско прибыло в стратегический город Безье, среди жителей которого было немало катаров. Во время последовавшего затем разграбления города, Арнольда спросили, как отличить еретиков от праведных католиков. Папский легат ответил одной из самых позорных фраз в истории Церкви: «Бейте их всех, Господь своих узнает!»

В устроенной крестоносцами резне погибло около 15 тысяч мужчин, женщин и детей. С торжеством, граничившим с экстатическим восторгом, Арнольд писал папе, что в расчёт не принимались «ни возраст, ни пол, ни занимаемое положение».

Разграбление Безье повергло в ужас всю Южную Францию. Крестоносцы ещё только пытались построиться в боевые порядки среди дымящихся развалин, когда прибыла делегация из Нарбонна, предлагавшая сдать всех катаров и иудеев (которые также стали к этому времени «законными мишенями») в своём городе, а также обеспечить армию провиантом и деньгами.

Жители других городов и селений покидали свои дома, спасаясь бегством в горы и леса. Но крестоносцы имели не только намерение восстановить главенство Рима. Они также были настроены на полное уничтожение еретиков, равно, как и на разграбление всего и всех. Посему кампания продолжилась.

15 августа, после непродолжительной осады, сдался Каркассон, и Симон де Монфор стал виконтом Каркассонским. По всему югу еретики десятками сжигались на кострах, а всякий, кто осмеливался выступать против, вздёргивался на виселице.

Тем не менее, катары — поддерживаемые многими южными дворянами, которые пытались оказывать сопротивление опустошительным набегам, — отвечали на удары, и многие города и замки не один раз переходили из рук в руки. Масштабы кровопролития возрастали.

В 1213 году король Арагона попытался встать на сторону катаров и южнофранцузских феодалов, однако его армия была разбита крестоносцами в сражении при Мюре, а сам он был убит. Осенью 1217 года крестоносцы обрушились на Тулузу, после чего последовала девятимесячная осада.

25 июня 1218 года Симон де Монфор встретил смерть у стен города, сражённый куском кирпичной кладки, которую выпустила из требюше одна из защитниц города. Со смертью де Монфора армия крестоносцев стала рассеиваться, и на разграбленную и истерзанную землю снизошёл зыбкий и непрочный мир.

Он длился недолго. В 1224 году был предпринят новый крестовый поход против юга, военным предводителем которого стал король Людовик VIII, а в роли религиозного вдохновителя выступал всё тот же Арнольд Альмарик. Несмотря на смерть французского короля в 1226 году, кампания продолжалась до тех пор, пока в 1229 году весь Лангедок[6] не оказался под властью французской короны.

Дальнейшие восстания катаров против новой власти происходили в 1240 и 1242 годах. 16 марта 1244 года после длительной осады пал Монсегюр, самый важный из остававшихся оплотов катаров, и более 200 еретиков были сожжены на кострах у подножия горы, на которой стоял замок.

Спустя одиннадцать лет, в 1255 году, пала последняя крепость катаров Керибюс. Только тогда наконец прекратилось организованное сопротивление катаров. К тому времени много уцелевших еретиков бежали в Каталонию и Ломбардию, где они создали новые общины.

Даже на юге Франции следы катарской ереси исчезли не полностью. Многие еретики попросту смешались с местным населением и продолжали втайне исповедовать свои догматы и придерживаться своих обрядов.

Они оставались активными в этих землях ещё по крайней мере в течение полувека, а в течение двух первых десятилетий четырнадцатого столетия в районе селения Монтайю во французских Пиренеях возникла новая волна катарской ереси. К этому времени, однако, для подавления еретиков уже был создан не менее зловещий институт, чем любая армия крестоносцев.