РЕКЛАМА

К моменту Октябрьского переворота 1917 г. она была устойчивым эле­ментом повседневной жизни горожан. Первые законода­тельные акты советской власти, в частности декрет «О го­сударственной монополии на печатные объявления», изданный в ноябре 1917 г., свидетельствуют о том, что большевики высоко оценивали роль рекламы в управлении настроениями масс. Они конфисковали частные рекламные предприятия и запретили помещение платных объявле­ний, направленных на извлечение коммерческой выгоды. Однако условия гражданской войны и «военного комму­низма» свели к минимуму рекламирование услуг и товаров и одновременно довели до апогея политическую рекламу, направленную прежде всего на мифологизацию достоинств новой власти. Эту функцию успешно выполнил политиче­ский плакат. Его специфической формой явились «Окна сатиры РОСТА».

На годы НЭПа приходится расцвет советской торговой рекламы. Тогдашние теоретики рассматривали ее как «планомерное воздействие на человеческую психику с це­лью создать возможно более интенсивную волевую подго­товленность к покупке рекламируемого» (Тарабукин, 1925. С. 3—4). Государство старалось укрепить доверие к това­рам, выпускаемым советскими предприятиями, и подор­вать частный сектор в экономике. Наиболее интересна дея­тельность объединения «Агитреклама» под руководством В. Маяковского. Он в яркой вербальной форме — стихов, лозунгов, подтекстовок — конструировал мифологемы по­вседневности:

 

Трудящиеся! Не страшны дороговизна и нэп. Покупайте дешевый хлеб. Во всех магазинах и киосках Моссельпрома В двух шагах от любого дома

{Корнилов, Фильчикова, 1978. С. 45). 306

Запрограммированная мифологичность торговой рекла­мы 20-х гг. подтверждается высказыванием самого В. Мая­ковского. В статье «Агитация и реклама» 1923 г. он писал: «Мы [поначалу] забросили рекламу, относясь пренебрежи­тельно к этой буржуазной штучке... При нэпе надо пользо­ваться популяризацией государственных, пролетарских организаций, контор, продуктов всеми оружиями, исполь­зуемыми врагами, в том числе рекламой... Мы не должны оставить это оружие, эту агитацию торговли в руках нэп­мана, в руках буржуа-иностранца. В СССР все должно ра­ботать на пролетарское благо. Думайте о рекламе» {Мая­ковский, 1956. С. 531). Творцы советской рекламы 20-х гг. называли себя «рекламоконструкторами». Один из них, А. Родченко писал о рекламной экспансии: «Вся Москва украсилась нашей продукцией. Вывески Моссельпрома. Все киоски наши. Вывески Госиздата. Черное, красное, зо­лотое. Резинотрест, ГУМ, „Огонек", Чаеуправление. Было сделано до 50 плакатов, до сотни вывесок, оберток, свето­вых реклам в газетах и журналах» (Искусство. 1966. № 11. С. 57). Мифологический характер рекламы усиливался ху­дожественными приемами конструктивистского характе­ра, в частности использованием коллажа и фотомонтажа и намеренной политизацией. Один из теоретиков рекламного дела того времени И. Соловьев отмечал в 1924 г.: «Необхо­димо чутко и постоянно реагировать на всякие моменты, подчеркивать через оконную витрину те или иные поли­тические события, оповещать публику о крупных момен­тах общественной жизни... К таким политическим момен­там строить в витрине из товаров звезду, серп и молот, Кремль и т. д.» (Время. 1924. № 10—11. С. 36). Способом пропаганды преимуществ социализма становились назва­ния различных товаров: папирос — «Смычка», «Совет», «Пролетарий», «Клад», конфет — «Фабричные», «Наша индустрия». На обертке карамели «Пролетарская» были изображены председатель ВЦИК М. Калинин, нарком ино­странных дел СССР Г. Чичерин и другие государственные деятели, а на обертках конфет «Наша индустрия» — трак­тор или паровоз, тиски, трактор или автоплуг.

После свертывания НЭПа и ликвидации конкуренции со стороны частника властные структуры не стремились придать рекламе ярко выраженный политический смысл. В условиях постоянного дефицита не было нужды в пропа­ганде тех или иных товаров или продуктов питания. Исключение составляли лишь некие экзотические вещи типа крабов, которыми с конца 30-х гг. буквально завали­ли прилавки магазинов. В связи с этим повсеместно в СССР можно было увидеть рекламу следующего содержа­ния: «Всем попробовать пора бы, как нежны и вкусны крабы». Не менее навязчивыми были и строки «Пейте со­ветское шампанское», «Храните деньги в сберегательных кассах» и более поздние «Летайте самолетами Аэрофлота». Все они носили абсурдный характер, так как в стране не существовало ни французского шампанского, ни альтерна­тивных банков, ни иных авиакомпаний.

С «перестройкой» началось возрождение российской рекламы. С конца 80-х гг. она появилась на телевидении, повергнув в шок обывателя. Бойкие фразы рекламных ро­ликов уже тогда вошли в бытовой лексикон. Особую попу­лярность имела фраза «все в одном флаконе», касавшаяся знаменитого шампуня «Wash and go» с кондиционером.

Лит.: Ляхов, 1971; Сынова, 1996; Хан-Магомедов, 1995.

РЕЛИГИОЗНЫЕ ПРАЗДНИКИ — к 1917 г. в город­ском досуге большое место занимали религиозные празд­ники. В дни Рождества, Пасхи и других церковных тор­жеств большинство горожан посещало церкви и ходило в гости. На улицах устраивались массовые гулянья. Бытовая и религиозная атрибутики праздников не противоречили друг другу. Большевики, придя к власти, не рискнули посягнуть на привычную для большинства населения форму досуга. В декрете о восьмичасовом рабочем дне — в одном из первых законодательных актов советской власти — фи­гурировали как выходные двенадцать наиболее крупных религиозных праздников. Но общегосударственных тор­жеств по этому поводу не проводилось. В годы граждан­ской войны помпезные торжества по поводу годовщин Октября и 1 Мая оттеснили церковные праздники в част­ную сферу.

НЭП принес надежды на возрождение привычного вре­мяпрепровождения горожан в дни Рождества, Пасхи и т. д. Уголовный кодекс 1922 г. подтвердил положение первых декретов советской власти, объявляющих религию част­ным делом граждан. Препятствование исполнению религи­озных обрядов, не мешающих общественному спокойст­вию, каралось законом. Свое отрицательное отношение к религиозным праздникам в начале 20-х гг. властные и идеологические структуры выражали посредством моло­дежных кампаний — комсомольских «рождества» и «пас­хи» (еж.).

Крупные церковные праздники, считавшиеся по совет­скому календарю нерабочими днями, с 1923 г. стали отме­чаться публично. Многие современники вспоминали шум­ное веселье, бушевавшее на улицах и площадях городов в рождественские и пасхальные дни в годы НЭПа: «Идешь прямо по улице... и слышишь букет звуков: веселый гул толпы, тонкое пиу-пиу свистулек, вставленных в разно­цветные шарики... Пройдешь по бульвару — глаза разбе­гаются: мешки с орехами, пряники, „американская" са­харная вата, конфеты, изделия кустарей: деревянные игрушки и предметы домашнего обихода... Все это на про­дажу» (Вондаренко, 1993. С. 111).

Горожане легализовали и привычные походы в храмы на торжественные службы. Опрос рабочих, традиционно посещавших церкви в Пасху, выявил в 1924 г. следующую

мотивировку присутствия на пасхальных и рождествен­ских службах: «Настроение такое, что хочется куда-ни­будь пойти, идти некуда, рабочие и идут в храм просто по­тому, что... хор хорошо поет» (Комсомольское рождество, 1925. С. 9). К середине 20-х гг. возродилась и традиция обильного застолья в дни религиозных праздников. По данным журнала «Антирелигиозник» за 1927 г., в рабочих семьях с большим удовольствием потребляли «яйца, кули­чи, пасху и другие культовые продукты» (№ 6. С. 27). Но в целом государство постепенно сокращало количество официально признаваемых церковных праздников. В 1924 г. в советском календаре уже не было Воздвижения, а в 1925-м — Крещения и Благовещения.

Идеологическое наступление на обыденную религиоз­ность горожан приобрело более жесткие формы с 1929 г. (см. Елка). Введение «непрерывки» (см.) вообще поставило под вопрос проведение публичных торжеств по поводу Пас­хи, которая традиционно приходилась на воскресенье. А в 1930 г. все церковные праздники были исключены из советского календаря. Возврат к карточной системе рас­пределения продуктов не давал возможности приготовить к празднику определенные блюда, составлявшие важную часть общей пасхальной атрибутики. В стране на рубеже 20—30-х гг. шел процесс закрытия церквей, всегда являв­шихся центрами праздничных торжеств. В оставшихся же храмах порядок проведения богослужений строго контро­лировался властями. С 1929 г. крестные ходы можно было проводить всего дважды в год — на Рождество и на Пасху, а с 1933 г. — только вокруг храмов, причем «останавли­ваться на паперти или внутри ограды запрещалось» (Шка-ровский, 1996. С. 157). В результате традиционные формы досуга переместились из публичной в приватную сферу.

После принятия Конституции 1936 г., предоставившей духовенству избирательные права наравне с остальным на­селением, люди стали вновь публично исполнять религиозные обряды и посещать церкви в дни крупных православ­ных праздников. Представители властных и идеологиче­ских структур, конечно, не принимали участия в их прове­дении. Не разрешалось также устраивать всенародные гулянья по поводу Рождества и Пасхи. Но особых гонений, направленных на искоренение традиций церковных тор­жеств, до конца 50-х гг. не было.

На рубеже 50—60-х гг. началось новое наступление на религию. С целью отвлечения людей от походов в церковь в дни пасхальных и рождественских служб решено было проводить «массовые бесплатные мероприятия, демонстра­ции лучших фильмов и просмотр спектаклей». Торговые организации по требованию властей должны были прини­мать «меры по ликвидации продажи в дни церковных праздников куличей, пасхальной массы, мацы и др. това­ров» (Невский архив, П. С. 145). В 70-х гг. в пасхальную ночь телепередачи шли до 4—5 часов утра, хотя в обычные дни телевидение заканчивало свою работу к полуночи. По­казывали обычно лучшие советские и зарубежные киноко­медии. В их числе, например, был чешский пародийный вестерн «Лимонадный Джо».

Религиозные торжества, таким образом, всегда присут­ствовали в стилистике повседневной жизни горожан, но как публичное, одобряемое государством действо они су­ществовали лишь в годы НЭПа.

Лит.: Шкаровский, 1996; Husband, 2000.

САМОУБИЙСТВО — суицид — постоянно существую­щая причина смерти населения. В дореволюционной Рос­сии под воздействием православной церкви складывались и властные суждения, явно порицающие самоубийство. Предсмертные распоряжения самоубийц не имели юриди­ческой силы, а покушавшиеся на собственную жизнь могли подвергнуться тюремному заключению. Все эти положения были зафиксированы официальным законо­дательством Российской Империи, и тем не менее факты самоубийства не были редкостью. В 1917 г. в Петрограде, например, на 100 тыс. человек было зарегистрировано 10,5 случая суицида. Статистика самоубийств позволяет утверждать, что в России, несмотря на смену политическо­го строя, число фактов добровольного ухода из жизни не опускается ниже и не поднимается выше определенного предела. Оно колеблется где-то между 10 и 40 случаями на 100 тыс. человек. Это доказывает, что суицид — явление, свойственное человеческому обществу в целом. У россий­ских суицидентов и до революции, и после нее были общие характерные черты. Большинство самоубийц составляют молодые мужчины. Довольно стабильным является и та­кой показатель, как сезон и время совершения суицида. Это связано с эмоциональным складом суицидентов, с их соматическими и психическими заболеваниями, имеющи­ми внесоциальный характер.

Свойственная первым мероприятиям большевистского правительства антифеодальная направленность отразилась и на отношении к самоубийствам. С юридической точки зрения советские властные структуры на первых порах проявляли к людям, добровольно ушедшим из жизни, известную терпимость. Однако она носила прежде всего антиклерикальный характер. В начале 20-х гг. большеви­ки пытались серьезно изучать проблему суицида. Для этих целей при Центральном статистическом бюро был создан отдел моральной статистики. Его сотрудники зафиксирова­ли в 1923—1924 гг. рост числа самоубийств среди членов РКП(б). Как любая система, прочно сросшаяся с институ­тами идеологического воздействия, будь то церковь или ее аналоги в виде партийных органов, социалистическое го­сударство не могло остаться равнодушным к причинам, толкавшим людей на добровольный уход из жизни. Во второй половине 20-х гг. самоубийство стали рассматри­вать как инцидент, характерный для «интеллигентов-ны­тиков», склонных к самобичеванию. Главной причиной добровольного ухода из жизни считался «отрыв от коллек­тива». С социально-политической точки зрения была истолкована вспышка суицида, связанная с трагической гибелью С. Есенина (см. Есенинщина).

В газетах 20—начала 30-х гг. сведения о добровольном уходе человека из жизни публиковались в разделе «Проис­шествия» с нетактичными комментариями. Суицид в обще­ственном сознании все больше приобретал черты позорного явления. Примеры такого отношения подавали власть имущие, и прежде всего сам И. Сталин. На попытку само­убийства сына Якова весной 1928 г. он, судя по письму к жене Н. Аллилуевой, отреагировал следующим образом: «Передай Яше от меня, что он поступил как хулиган и шантажист, с которым у меня нет и не может быть больше ничего общего» (Иосиф Сталин, 1993. С. 22).

С начала 30-х гг. прекратил свою работу существовав­ший при Центральном статистическом управлении СССР сектор социальных аномалий, где в 20-е гг. изучались причины добровольной смерти людей. Теперь власти скрытно следили за динамикой суицидов. Так, например, в 1933 г. они требовали от органов милиции подробных сведений «о числе зарегистрированных случаев самоубийств и поку­шений на самоубийства, произошедших в связи с проводи­мой паспортизацией» (ЦГА СПб., ф. 2, оп. 2с, д. 25, л. 12). С особой тщательностью изучались факты самоубийств коммунистов. Суицид члена ВКП(б) в обстановке полити­ческого психоза, раздуваемого в стране в 30-х гг., рассмат­ривался как дезертирство и даже как косвенное доказа­тельство вины перед партией, что в дальнейшем могло сказаться на судьбах родных и близких человека, добро­вольно ушедшего из жизни.

Под влиянием идеологии многие были склонны рас­сматривать самоубийство как предательство дела социа­лизма, как малодушие, почти как преступление. Этому отчасти способствовала «культурологическая подсказка» — наличие в сознании населения религиозного представле­ния о греховности акта самостоятельного и добровольного ухода из жизни. Подобное отношение к суициду и на ментальном, и на государственно-идеологическом уровне уничтожало всякую возможность создания гибких, нефор­мализованных и, главное, неполитизированных форм со­циальной помощи людям, склонным к самоубийствам. Эта тенденция не была полностью преодолена в течение всей последующей истории Советского государства.

Лит.: Гилинский, Афанасьев, 1993; Дюркгейм, 1994; Кузнецов, 1981; Левина, 1994; Левина, 19966; Самоубийства, 1929; Тяжельникова, 1998.

САМОУПЛОТНЕНИЕ — это понятие, связанное с про­блемами жилья в советской действительности 20-х гг., трак­товалось по-разному. Первоначально оно противопоставля­лось «уплотнению», осуществляемому официальными органами в ходе «жилищного передела» (см.). В 1924 г., например, научным работникам было предоставлено право самостоятельно занимать освободившиеся комнаты в квар­тирах, где они проживали наряду с другими жильцами. И в данном случае «самоуплотнение», то есть осуществ­ление уплотнения (заселения) без участия властных инстанций, рассматривалось как некая социальная приви­легия.

В преддверии десятилетия Октябрьской революции, ле­том 1927 г., горожане в СССР получили подарок — их гражданские права расширились. По постановлению ВЦИК и СНК РСФСР с 1 августа 1927 г. право «самоуплотнения» распространилось на все социальные слои. Но толковалось оно совсем иначе. Согласно этому праву, владельцы или съемщики квартиры или комнаты могли вселять к себе на излишки площади любого человека, даже не родственни­ка. Излишком считалось все, что превышало санитарную норму, к тому времени составлявшую 8 кв. м на человека. Вселенный жилец обретал право на площадь в данном жи­лище. Многие квартировладельцы, предвидя возвращение практик 1918—1920 гг., старались как можно быстрее «са­моуплотниться». Они подселяли к себе родственников или приличных знакомых. Однако это удавалось далеко не все­гда. Право на «самоуплотнение» необходимо было реализо­вать в течение трех недель. За исполнением этих сроков ревностно следили представители домоуправлений (см.). Как только истекал указанный срок, вопрос о вселении на излишки площади решали не ее съемщик или владелец, а домоуправление. В стране начался второй этап «жилищ­ного передела». Постановление от 1 августа 1927 г. яви­лось юридическим основанием существования и успешного развития коммунальных квартир.

Лит.: Герасимова, 1998; Левина, 1997.

СЕКС — в бытовую лексику советских людей слово «секс» вошло в 60-е гг. почти одновременно с «сексуальной революцией», развернувшейся на Западе. Тогда же совет­ский человек узнал, что существуют наука «сексология» и специалисты, ею занимающиеся, — сексологи. Самый яркий из них, И. Кон, именно в 60-е гг. писал: «В обыден­ном сознании, да и в науке, разграничивают элементарное половое влечение (секс) и индивидуальную половую лю­бовь (иначе ее называют романтической любовью)» (Кон, 1967. С. 154). Однако отсутствие слова «секс» в советском бытовом пространстве отнюдь не означало, что у граждан СССР нет «элементарного полового влечения». Уже на рубеже XIX—XX вв. в Россию, по выражению поэта Саши Черного, «пришла проблема пола». Эта была не сексуаль­ная мини-революция эпохи «великих реформ» 60—80-х гг. XIX в., а массовое стремление к свободе интимных отноше­ний. В городском менталитете накануне революционных событий 1917 г. возникали новые нормы, оправдывающие вне- и добрачные половые связи.

После прихода большевиков к власти проблемы взаимо­отношения полов на целое десятилетие стали предметом бурных публичных дискуссий. Тон задавали крупные фи­гуры большевистского политического бомонда. А. Коллон-тай, например, настойчиво пропагандировала идею «Эроса крылатого» и заявляла, что «для классовых задач проле­тариата совершенно безразлично, принимает ли любовь формы длительного оформленного союза или выражается в виде преходящей связи. Идеология рабочего класса не ста­вит никаких формальных границ любви» (Молодая гвар­дия. 1923. № 3. С. 122). Для части городского населения публичные выступления партийных лидеров явились оправданием реально существовавших свободных половых отношений. В 1922 г. социологический опрос студенчества показал, что 80,8% мужчин и более 50% женщин имели кратковременные половые связи; при этом лишь 4% моло­дых людей объясняли свое сближение с женщиной лю­бовью к ней. В 1923 г. медики выяснили, что в рабочей среде добрачные половые отношения характерны для 47% юношей и 63% девушек, не достигших 18 лет, а по данным 1929 г. до совершеннолетия половую жизнь начи­нали 77,5% юношей и 68% девушек. Многие молодые люди имели одновременно по 2—3 интимных партнера, причем это становилось почти нормой в среде комсомоль­ских активистов. О наличии секса в жизни советских горо­жан 20-х гг. свидетельствуют и постоянные попытки вла­сти в той или иной степени отслеживать развитие частной сферы. Теории А. Коллонтай соседствовали с революцион­но-аскетическим подходом к вопросам половой морали. В наиболее яркой форме эта точка зрения была выражена в трудах психоаналитика А. Залкинда (см. Заповеди). Он стремился кардинальным образом реорганизовать половую жизнь личности, подчинив ее строгому классовому контро­лю, и уповал на социалистическую общественность как на важнейшее средство сублимации: «Половое должно подчи­няться классовому, ничем последнему не мешая, во всем его обслуживая» (Залкинд, 1926. С. 59).

В 30—начале 50-х гг. в социальной политике большеви­ков превалирующей становилась мысль о том, что новый человек — это, прежде всего, передовой общественник, для которого все личное подчиняется интересам коллектива. Возврат к патриархальным взглядам на интимную жизнь явился почвой для развития двоемыслия и двойных пове­денческих стандартов. О сексе не говорили прямо и горячо, как в 20-е гг., но его подразумевали и им, конечно же, за­нимались. Именно поэтому в 30—40-х гг. власть предпри­няла целый ряд законодательных инициатив, направлен­ных на регулирование сексуального поведения населения. Об этом свидетельствует принятие в 1934 г. закона об уго­ловном преследовании гомосексуализма (см.), а в 1936 г. — о запрете абортов (см.). «Элементарное половое влечение» приобрело неподконтрольное распространение в годы вой­ны. В июле 1944 г. появился Указ Президиума Верховного Совета СССР, признававший юридически действительным лишь зарегистрированный брак. Интимность в сталинском обществе допускалась лишь в конституированных, подкон­трольных государству формах. Контрреволюционность и сексуальная несдержанность, так же как и разного рода сексуальные перверсии, по мнению идеологических струк­тур, считались тесно связанными. Одновременно власть активно формировала секс-символы эпохи победившего со­циализма. На эту идею работало советское изобразительное искусство, и прежде всего скульптура (см. Парк культуры и отдыха). В иронической форме на секс намекает совет­ский послевоенный кинематограф. Стоит обратить внима­ние на реплику гримера (актриса Р. Зеленая) из фильма «Весна» (1947): «Губы такие уже не носят. Это нужно что-нибудь подобрать! Средняя пухлость, сексапил номер четы­ре» (Кожевников, 2001. С. 411). По мере дозированной де­мократизации советской системы над сексуальной сферой поднимался занавес молчания.

Во второй половине 50-х гг. о сексе вновь, как в 20-е гг., стали говорить в публичном пространстве. Первые же со­циальные измерения, проведенные социологами 60-х гг., продемонстрировали высокую половую активность боль­шинства советских граждан. Они так же, как в 20-е гг., ли­берально относились в проблеме добрачных половых свя­зей: их одобряли 62% молодых мужчин и 55% молодых женщин. До совершеннолетия половая жизнь начиналась у 14,5% девушек и у 52,5% юношей. От вступления в интимные контакты женщин удерживали две причины: моральные соображения (34,5%) и отсутствие половой по­требности (34,15%), а мужчин — в основном отсутствие благоприятного случая (почти 50%). Поэт И. Бродский вспоминал о своей молодости: «У нас не было своих ком­нат, чтобы заманивать туда девушку, и у девушек не было комнат. Романы наши были по преимуществу романы пе­шеходные и романы бесед» (Бродский, 1999. С. 28). В со­ветском кинематографе 60-х гг. наряду с проблемой «А если это любовь?» стала всплывать и тема внебрачных

СОВЕТСКИЕ ПРАЗДНИКИ — стилистика публичных советских праздников сложилась очень быстро. Это отно­силось к самым стабильным «красным датам» календаря — 1 Мая (впоследствии Дню всемирной солидарности трудя­щихся) и 7 Ноября (годовщине Великой Октябрьской со­циалистической революции). С весны 1919 г. они носили политизированный характер, сопровождались военными парадами и обязательными «демонстрациями трудящих­ся». Население в данном случае обязано было принимать предложенное ему властью расписание праздничных тор­жеств, подстраивая под него структуру собственного досу­га. В годы НЭПа политические демонстрации и митинги удивительным образом уживались с крестными ходами и традиционными народными гуляньями, которыми сопровождались торжества религиозного характера. Но уже к середине 20-х гг. идеологические структуры стали всяче­ски противопоставлять светские, революционные и цер­ковные праздники. В клубах в это время принято было проводить дискуссии на тему «Нужны ли церковные праздники?», где в конце в обязательном порядке прини­малась следующая резолюция: «Наши отцы и матери досе­ле празднуют церковные праздники, чуждые рабочим. Они делают это по привычке. Мы... рвем обветшалые остатки религиозного быта. Долой церковные празднества. Их ме­сто должны занять пролетарские торжества» (ЦГА ИПД, ф. К-601, оп. 1, д. 537, л. 33). Понимая, что обыватель не хочет сокращения количества выходных дней, власти под­брасывали в массы идею не отмены, а прямой замены одних привычных праздников на другие. Летом вместо Троицы предлагалось отмечать день окончания весеннего сева, вместо Преображения — день ликвидации белогвар­дейского мятежа в Ярославле и т. д. Однако эта практика продолжалась недолго — до введения «непрерывки» (см.) и полного исчезновения религиозных праздников из совет­ского календаря.

Демонстрации — важнейший атрибут праздничной культуры — с первых дней прихода большевиков к власти носили пышный характер. Они отличались богатым оформ­лением колонны демонстрантов. На первомайской демон­страции 1924 г., например, были использованы колесни­цы, запряженные лошадями. На одну из них водрузили ветряную мельницу, перемалывавшую чучела буржуазных политиков тех лет. Позднее в колонне почти каждого пред­приятия или учреждения ехал грузовик, на котором везли образцы производимой продукции: макеты турбин, рулоны тканей и т. д. Обязательным атрибутом были портреты во­ждей. Их несли на специальных палках, напоминавших Древко знамени. Изображения первых лиц государства украшали стены домов. Часть горожан, особенно жители центральных районов, по улицам которых проходили колонны, очень страдали от этого декора. Окна их квартир на время праздников муниципальные органы нередко заве­шивали крупномасштабными панно.

С середины 20-х гг. работающие горожане принуждены были участвовать в демонстрациях под страхом увольне­ния со службы. Современник писал: «На службе были за­ведены листки, в которых все должны были расписаться лично. Чьей подписи не окажется, тот заранее был объяв­лен контрреволюционером. Во время шествия все раздели­лись на десятки, и начальнику каждого десятка заранее объявлено, что он отвечает, если кто скроется раньше кон­ца церемонии» (Нестор. Кишинев, 2001. № 2. С. 261). Поз­же обременительная обязанность вошла в привычку и ста­ла даже развлекательной частью праздничного ритуала. Студент-горняк начала 50-х гг., а ныне известный ученый и бард А. Городницкий вспоминал: «На демонстрации шли охотно, без понуканий». В 50-е гг. на пути следования ко­лон стояли машины, с которых велась «бойкая торговля водкой и нехитрой, но зато и недорогой закуской». Пол­литровку передавали по шеренге слева направо. «При этом каждый на ходу делал по глотку, а правофланговый выки­дывал пустую бутылку» (Городницкий, 1999. С. 68—69). Властные структуры постоянно пытались напоминать на­селению о политическом подтексте праздников. Примерно за неделю до их начала в газетах, на которые в принуди­тельном порядке подписывались все члены Коммунисти­ческой партии и комсомольцы, печатались так называемые призывы ЦК КПСС. Это были лозунги, которые выкрики­вали на демонстрациях. Однако запрограммированность торжеств ограничивалась публичным пространством, а в частной жизни советского человека и новые и старые праздники развивались по традиционной стилистике госте­вых общений, совместной еды и выпивки, пения и танцев в домашних условиях.

Лит.: Декоративное искусство, 1984; Плаггенборг, 2000; Petrone, 2000; Rolf, 2000; Rolf, 2005.

СОВЗНАК — после прихода к власти большевики почти два года не занимались эмиссией собственных денег. Час­тично это происходило потому, что коммунизм, который они собирались строить, виделся как общество без денег. Но главные причины крылись в наличии у населения де­нежных знаков старого образца и в отсутствии средств на производство новых. Однако с марта 1919 г. на основании декрета СНК «О выпуске денежных знаков 1-, 2-, 3-рубле­вого достоинства упрощенного типа» советская власть пе­решла к выпуску собственных денег. Поначалу их назвали «расчетными знаками РСФСР». Слово «деньги», табуиро-ванное большевиками, не фигурировало на новых купю­рах. Через два месяца выяснилось, что вести расчеты таки­ми мелкими деньгами уже невозможно, и в мае 1919 г. было решено выпустить кредитные, а по сути дела просто казначейские, билеты достоинством от 1 до 1000 р., а еще через два года — в июле 1921 г. — появились расчетные знаки стоимостью 25 000, 50 000 и 100 000 р. В сентябре того же года граждане Советской России могли считать себя «миллионерами». В оборот были выпущены купюры по 1, 5 и 10 млн р. Народ быстро прозвал их «лимонами» Любопытно отметить, что новые купюры не заменяли ста­рые, а добавлялись к ним.

В быту все деньги, которые печатало советское прави­тельство в 1919—1921 гг., получили название «совзна­ков». Внешний вид «совзнаков» даже за этот короткий пе­риод менялся. Сначала использовались клише, подготов­ленные Временным правительством. Неудивительно, что на самых первых «совзнаках» был двуглавый орел, соче­тавшийся с подписью советского главного комиссара На­родного банка Г. Пятакова. Позже на советских деньгах появился девиз «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», а затем и герб РСФСР. Но неизменным остался способ печатания «совзнаков»: они изготовлялись листами по не­скольку штук на каждом — от 20 до 60. Писатель К. Пау-

стовский вспоминал, что в 1920 г. в Одессе над окошком кассы, где он получал зарплату, висела «загадочная и не­сколько устрашающая надпись „Режьте сами!"». Это озна­чало, что кассир стал выдавать деньги целыми листами и лишь в редких случаях, когда не мог рассчитаться, вы­краивал из них нужную сумму (Паустовский, 1961. С. 22).

«Совзнаки» продолжали находиться в обращении и в первые годы НЭПа. Но самая яркая страница их истории была уже позади. В ноябре 1921 г. правительство больше­виков провело первую деноминацию советского рубля. Она позволила уничтожить пестроту состава денежно-бумаж­ной массы в России. Все ходившие в стране деньги обмени­вались на денежные знаки РСФСР образца 1922 г. в соот­ношении 1 новый рубль на 10 тыс. старых. Правда, поку­пательная способность «совзнаков» от этого не изменилась, и народ называл новые 100 рублей «лимоном», так как они равнялись прежнему миллиону во всех смыслах. Укрепле­ние же советского рубля началось в ходе денежной рефор­мы 1922—1924 гг. В конце марта 1924 г. в течение двух месяцев граждане СССР должны были обменять «совзна­ки» по курсу 500 тыс. за червонец. Тогда и исчезло из употребления обидное словечко «совзнак». Ведь других де­нежных знаков в СССР уже не было.

См. также Дензнаки; Денежные реформы; Червонец.

Лит.: Аникин, 2000; Глейзер, 1993; Малышев, 1991.

СТАЛИНКА — вид неофициальной номенклатурной одежды 30—40-х гг. — нечто среднее между гимнастеркой и френчем. В такой одежде часто появлялся И. Сталин, сталинку носил Г. Маленков. К этой униформе проявляли тяготение и представители среднего и низшего звена пар­тийно-советских работников. Сталинка была своеобразным мундиром эпохи тоталитаризма, подавляющим индивиду­альность, но одновременно поддерживающим миф о силе, мощи и влиятельности советского чиновничества.

СТАЛИНСКИЕ ДОМА — этот тип жилых зданий пред­полагалось строить в СССР начиная с середины 30-х гг. В апреле 1934 г. в специальном постановлении СНК СССР об улучшении жилищного строительства было указано на необходимость возводить жилые дома с высотой потолков не менее 3—3,2 м и толщиной стен не менее 2 кирпичей. Но в реальной жизни такие здания появились лишь в на-

ХОЗОБРАСТАНИЕ — это слово родилось вместе с не менее экзотическим термином «онэпивание» (см.). На пленуме ЦКК РКП(б) «О партэтике», проходившем в октя 1924 г., «хозобрастание» причислялось к «болезням г тии». Безоговорочно осуждались случаи заведения ком нистами некоего хозяйства с «целью торговли», что в лом было редкостью в условиях больших городов. Одно! менно контрольные органы партии не могли игнорироь и недовольство рядовых коммунистов фактами злоупот] лений со стороны высших партийных и советских чш ников. В первую очередь речь шла о том, что многие из: в начале НЭПа получили за счет государства не тол хорошие отдельные квартиры (см.), но и мебель (см.) и машнюю утварь. Например, в Петрограде летом 1922 г просьбе заместителя председателя Петросовета Б. Позе в пустующих квартирах одного из шикарных петерб? ских домов был разыскан уникальный буфет красного рева. Его передали в собственность семье функциош Еще один питерский чиновник от партии — управляюп делами Северо-Западного бюро ЦК РКП(б) некто С. Ба£ лов — присвоил кабинет из 13 предметов, в том числе л вежью шкуру; обстановку для столовой из 9, для го(ной — из 11 и для спальни —■ из 12 предметов. И та] примеров по всему СССР к осени 1924 г., судя по докул там контрольных комиссий, набралось немало. Bbici инстанции вынуждены были, окрестив этот процесс «: обрастанием», отметить: «Мы не должны требовать, чт(члены партии жили в нищенской обстановке. Мы доля предъявить только одно требование, чтобы товарищи ж: по средствам, чтобы товарищи не использовали своего ложения и не создавали себе исключительных удобс (Партийная этика, 1989. С. 162).

Лит.: Измозик, Левина, 2001.

ХУЛИГАНСТВО — хулиганство существовало и в цар­ской России. Основную массу хулиганов в городах состав­ляли люмпенизированные элементы, жители ночлежек, горьковские «босяки», мелкие приказчики, ремесленники, извозчики, в большинстве случаев люди в возрасте от 30 до 45 лет. В период гражданской войны наблюдалось сокра­щение преступлений, квалифицировавшихся как наруше­ние общественного порядка. Однако с возвращением к мирной жизни волна хулиганства резко выросла, и этот вид преступления обрел новые черты.

Криминологи 20-х гг. отмечали, что «хулиганит в основ­ном рабоче-крестьянская молодежь в возрасте от 18 до 25 лет и, главным образом, на почве социальной распущен­ности, выражающейся в грубой примитивности интересов, в отсутствии культурных запросов и социальной установ­ки, в крайне низком образовательном уровне» (Право и жизнь. 1927. № 2. С. 49—50). В 1927 г. А. Луначарский, выступая перед молодежью на митинге, посвященном «есе-нинщине» (см.), пытался рассуждать на тему о том, что су­ществует некий тип хулигана, полезный для революции. Однако нарастание волны правонарушений заставило со­ветское государство наконец отказаться от терпимого отно­шения к хулиганам из пролетарской среды: молодняк изо­щрялся в разнообразных выходках, мешавших спокойст­вию граждан. Молодежные хулиганские шайки совершали набеги на клубы, громили дома отдыха, закидывали шап­ками, палками, камнями аэропланы на парадах Авиахима в дни первомайских праздников, а главное, приставали на улицах к прохожим. Хулиганство часто граничило с серь­езными преступлениями.

Власть решила дать нарушителям общественного поряд­ка достойный отпор, но в своеобразной форме. Всем нару­шениям стал приписываться политический характер, а в 30-е гг. они рассматривались как преступления против устоев социализма. Борьба с хулиганством как с классово чуждым явлением вменялась уставом ВЛКСМ 1936 г. в обязанность его членам. Человек, оскорбивший словом или действием стахановца, привлекался к уголовной ответст­венности уже не за хулиганство, а за контрреволюционную агитацию и пропаганду. Драка же с передовиком производства вообще расценивалась как попытка террористическо­го акта. 1937 год еще больше развязал руки правоохрани­тельным органам. Практически все хулиганские дела ста­ли проходить по статье 58 Уголовного кодекса — «контр­революционные преступления».

Идейные мотивы неизменно приписывались хулиган­ским группировкам. В 1936—1937 гг. в Ленинграде, на­пример, не возбудили ни одного дела по фактам группового хулиганства. Большинство преступлений, совершаемых несколькими людьми, следственные инстанции квалифи­цировали как участие в контрреволюционной организации и, естественно, рассматривали согласно статье 58, пунк­ту II. Но хулиганство подобным путем ликвидировать не удалось. И накануне Великой Отечественной войны, и в годы хрущевской «оттепели», и в период брежневского «застоя»