Чёренгорб-мэнор, Корнуолл, 1906 год. Стараясь не менять позы на диване, чтобы не навлечь гнев портретиста, Роза опустила взгляд на последнюю страницу альбома для вырезок

 

Стараясь не менять позы на диване, чтобы не навлечь гнев портретиста, Роза опустила взгляд на последнюю страницу альбома для вырезок. Она работала над ним всю неделю, все те минуты, когда мистер Сарджент позволял отдохнуть от позирования. К странице был прикреплен лоскут бледно-розового атласа, из которого ей сшили платье на день рождения, и лента для волос. В самом низу своим лучшим почерком Роза приписала строки из поэмы лорда Теннисона: «Но с кем беседует она? Быть может, грезит у окна? Быть может, знает вся страна волшебницу Шалот?»[28]

Как Роза походила на волшебницу Шалот, обреченную провести вечность в своей башне, вынужденную воспринимать мир через посредника! Разве она, Роза, не существовала как погребенная заживо?

С нее довольно. Роза приняла решение: она больше не потерпит зловещих предсказаний доктора Мэтьюса, непрестанной заботы матери. По-прежнему хрупкая, Роза узнала, что слабость порождает слабость, что голова всего сильнее кружится от дней, неподвижно проведенных взаперти. 0на позволит себе открывать окна, если будет жарко. Возможно, она простудится, возможно, и нет. Она позволит себе жить, выйти замуж, завести детей. В свой восемнадцатый день рождения Роза решила взглянуть на Камелот. Более того, пройти через Камелот. После долгих лет уговоров мама наконец позволила Розе впервые сопроводить Элизу в бухту Чёренгорб.

Со времени своего приезда, в течение шести лет, Элиза приносила из бухты рассказы. Когда Роза лежала в теплой темной комнате и вдыхала затхлый воздух очередной болезни, Элиза врывалась в дверь, так что Роза почти чувствовала запах моря на ее коже. Кузина усаживалась рядом, клала ракушку, рассыпающуюся каракатицу или маленькую гальку в ее ладошку и начинала свой рассказ. Роза мысленно видела синее море, чувствовала теплый бриз в волосах, горячий песок под ногами.

Некоторые истории Элиза придумывала, некоторые где-то слышала. У Мэри были братья-моряки, и Роза догадывалась, что горничная любит поболтать, вместо того чтобы работать. Не с Розой, конечно, но Элиза — другое дело. Все слуги обращались с Элизой иначе, совершенно неприлично, почти как если бы вообразили себя ее друзьями.

В какой-то момент Роза начала подозревать, что Элиза выбиралась за пределы поместья, может, даже разговаривала с одним-двумя деревенскими рыбаками, поскольку ее истории приобрели новое звучание. Они обогатились подробностями о кораблях и мореходстве, русалках и сокровищах, приключениях за морем и были рассказаны красочным языком, который Роза жадно впитывала в себя. Глаза рассказчицы горели искренностью, словно она сама испытала греховные вещи, о которых говорила.

В одном Роза была уверена: мама пришла бы в ярость, узнай она, что Элиза была в городе и общалась с простым деревенским людом. Мама и так уже сердилась, что Элиза говорит со слугами, — одного этого хватало, чтобы Роза терпела дружбу Элизы и Мэри. Если бы мама спросила Элизу где та была, разумеется, кузина не стала бы лгать, и Роза не представляла, как поступила бы мать в ответ. За все эти годы леди Мунтраше так и не сумела придумать наказание, которое устрашило бы Элизу.

Угроза показаться вульгарной ничего не значила для Элизы. Ссылка в чулан под лестницей лишь даровала время и тишину для сочинения свежих историй. Лишение новых платьев — настоящее наказание для Розы — не вызывало ни вздоха, Элиза была более чем счастлива, когда донашивала одежду кузины. Словом, если дело доходило до наказаний, Элиза была подобна героине одной из собственных сказок, защищенной волшебными чарами.

Наблюдение за мамиными безуспешными попытками наказать Элизу доставляло Розе особое удовольствие. На каждую попытку кузина равнодушно моргала голубыми глазами, беспечно пожимала плечами и говорила лишь: «Да, тетя». Казалось, Элиза искренне не понимает, что ее поведение может оказаться проступком. Особенно леди Мунтраше раздражало, как Элиза пожимает плечами. Мама давным-давно избавила Розу от иллюзий по поводу превращения Элизы в достойную юную даму и вполне довольствовалась тем, что дочь сумела убедить кузину одеваться как следует. (Роза принимала мамину похвалу и заглушала тоненький голосок, который шептал, что Элиза выкинула потрепанные бриджи лишь потому, что перестала в них влезать.) Леди Мунтраше говорила, что в Элизе что-то сломано, точно кусочек зеркала в телескопе, который мешает работать как следует. Так и Элиза не чувствует должного стыда. Разговоры Элизы о магии и феях подпитывали костер маминого гнева. «Безбожный ребенок, — говорила она. — Но разве можно было ждать иного с таким языческим детством?»

Словно прочитав мысли Розы, Элиза заерзала рядом с ней на диване. Они сидели неподвижно уже почти час, и тело Элизы гудело от нетерпения. Мистеру Сардженту постоянно приходилось напоминать ей, чтобы она не хмурилась и сохраняла позу, пока он наносит последние штрихи, Роза слышала, как художник днем ранее говорил маме, что уже закончил бы картину, если бы девица с огненными волосами не отказывалась позировать столько, сколько нужно, чтобы запечатлеть выражение ее лица.

Леди Мунтраше передернуло, когда он это сказал. Она бы предпочла, чтобы Роза позировала мистеру Сардженту одна, но Роза решительно воспротивилась. Элиза — ее кузина, ее единственная подруга, разумеется, она должна быть на портрете. Потом Роза немного покашляла, поглядывая на маму из-под ресниц, и вопрос был закрыт.

И хотя небольшая вредная часть Розы наслаждалась маминым неудовольствием, на участии Элизы она настаивала искренне. Прежде у Розы никогда не было подруги, не предоставлялось возможности, а если бы и предоставилась, то зачем друзья девочке, которой недолго осталось жить? Как и большинство детей, волей судьбы привычных к боли, Роза находила, что имеет мало общего с другими девочками ее возраста. Ей было неинтересно катать обручи или убирать кукольные домики и быстро становилось скучно, когда заводились утомительные беседы о любимом цвете, номере или песне.

Но кузина Элиза была не такой, как другие девочки. Роза поняла это с первой же встречи. Взгляд Элизы на мир был удивительным и свежим, она часто совершала абсолютно неожиданные поступки. Поступки, которые мама терпеть не могла.

Лучшим в Элизе, даже лучшим, чем ее способность злить маму, был дар рассказчицы. Она знала невероятно много Лесных сказок, подобных которым Роза никогда не слышала, страшных историй, от которых у Розы бегали мурашки по коже, а спина покрывалась испариной: о другой кузине, о лондонской реке, о злом плохом человеке со сверкающим ножом и, конечно, о черном корабле-призраке в бухте Чёренгорб. Хоть Роза и знала, что это очередная выдумка Элизы, она любила ее слушать. Призрачный корабль на горизонте — Элиза утверждала, что видела его и немало летних дней провела в бухте, надеясь увидеть снова.

Лишь об одном Элиза никогда не рассказывала Розе: о своем брате Сэмми. Его имя лишь раз соскользнуло с ее языка, но она немедленно умолкла, когда Роза стала расспрашивать подробности. Мама сообщила Розе, что у Элизы когда-то был близнец, брат, слепленный из одного с ней теста, мальчик, который трагически погиб.

Одиноко лежа в кровати, Роза воображала его смерть, смерть маленького мальчика, утрата которого совершила невозможное: лишила рассказчицу Элизу слов. «Смерть Сэмми» сменила «Бегство Джорджианы» на посту любимой фантазии Розы. Она представляла, как он тонет, падает, чахнет, бедный мальчик, которому до нее принадлежала привязанность Элизы.

— Сидите тихо, — велел мистер Сарджент, указывая кистью в сторону Элизы. — Прекратите извиваться. Вы хуже, чем корги[29]леди Асквит.

Роза моргнула и постаралась не изменить выражения лица, когда заметила, что отец находится в комнате. Он стоял за мольбертом мистера Сарджента и внимательно наблюдал, как работает художник. Нахмурясь, он наклонил голову, чтобы лучше видеть, как ложатся мазки. Роза была удивлена, она никогда не замечала за отцом интереса к искусству. Единственным известным ей предметом, к которому он питал нежность, была фотография, но даже ее он умудрился сделать скучной. Отец никогда не фотографировал людей, только жуков, растения и кирпичи. И все же он здесь, прикован к портрету дочери. Роза чуть выпрямилась.

Лишь дважды Розе выпала возможность наблюдать отца с близкого расстояния, и то в детстве. Первый раз — когда она проглотила наперсток и отца призвали сделать снимок для доктора Мэтьюса. Второй случай оказался не столь удачным.

Роза пряталась. Должен был прийти доктор Мэтьюс, а девятилетняя Роза решила, что не желает его видеть. Она нашла единственное место, где маме не пришло бы в голову ее искать: отцовскую темную комнату.

За большим столом имелось пустое пространство, и Роза взяла подушку, чтобы удобно устроиться. В целом у нее получилось, вот если бы еще в комнате не пахло так гадко, чем-то вроде чистящего средства, которое слуги использовали во время весенней уборки.

Она провела внутри уже около пятнадцати минут, когда дверь в кабинет открылась. Тонкий лучик света упал через крошечную дырочку в деревянном узелке, который украшал заднюю стенку стола. Роза затаила дыхание и прижалась глазом к дырочке, опасаясь, что мама и доктор Мэтьюс пришли за ней.

Но дверь держала не мама и не доктор, а отец, одетый в длинный черный дорожный плащ.

У Розы сжалось горло. Хотя ее никогда прямо не предупреждали, она знала, что не должна пересекать порог отцовской комнаты.

Отец мгновение постоял, вырисовываясь темным силуэтом на светлом фоне. Затем он вошел и бросил плащ на кресло, тут же возник Томас с бледным от огорчения лицом.

— Ваша светлость. — Томасу не хватало воздуха. — Мы ждали вас до следующего…

— Мои планы изменились.

— Повариха готовит второй завтрак, милорд, — сообщил Томас, зажигая газовые лампы на стене. — Я накрою на двоих и скажу леди Мунтраше, что вы вернулись.

— Нет.

Внезапность приказа заставила Розу затаить дыхание.

Томас резко повернулся к отцу, и спичка в обтянутых перчатками пальцах погасла, пав жертвой внезапного холода.

— Нет, — повторил отец. — Путешествие было долгим, Томас. Мне нужно отдохнуть.

— Поднос, сэр?

— И графин хереса.

Томас кивнул и исчез за дверью, его шаги удалились по коридору.

Роза слышала стук. Она прижала ухо к столу, гадая, не тикает ли что-то в ящике, некий загадочный предмет, принадлежащий отцу. А потом поняла, что это ее собственное сердце в грудной клетке выстукивает предупреждение, рвется на волю.

Но спасения не было. Не было, пока отец сидел в кресле, загораживая дверь.

И потому Роза тоже продолжила сидеть, плотно прижав колени к вероломной груди, словно стук сердца мог выдать ее.

Она впервые оказалась наедине с отцом. Девочка заметила, как его присутствие наполняет комнату, отчего место, прежде безопасное, словно становится заряженным эмоциями и чувствами, не понятными Розе.

Она слышала приглушенные шаги по ковру, тяжелый вздох, от которого у нее волоски на руках встали дыбом.

— Где ты? — мягко произнес отец, затем повторил сквозь сжатые зубы: — Где ты?

Роза затаила дыхание и сжала губы. Он говорит с ней. Ее всезнающему отцу явилось откровение, что она прячется в неположенном месте?

Отцовский вздох — скорбь? любовь? усталость? — и «baigneur». Так мягко, так тихо, сломленное слово сломленного человека. Роза учила французский с мисс Трантон и знала, что означает «baigneur» — маленькая куколка, пупс.

— Baigneur — повторил отец — Где ты, моя Джорджиана?

Роза перевела дыхание. Хорошо, что он не обнаружил ее, но как жаль, что столь нежный голос произносит не ее имя.

Тогда, прижимая щеку к столу, Роза пообещала себе, что однажды кто-нибудь так произнесет и ее имя…

— Опусти руку! — разозлился мистер Сарджент. — Если будешь продолжать ею двигать, я нарисую тебя с тремя, и так тебя и запомнят на веки вечные.

Элиза тяжело вздохнула и сцепила руки за спиной.

У Розы глаза слезились от неподвижности, и она тоже вздохнула несколько раз. Отец уже вышел из комнаты, но его присутствие осталось, та печаль, которая всегда струилась за ним.

Роза позволила взгляду вновь опуститься на альбом. Ткань была прелестного розового оттенка, который, девушка знала это, прекрасно пойдет к ее темным волосам.

За годы болезни Роза всегда хотела лишь одного — вырасти. Вырваться за границы детства и жить, как говорила Милли Тиль,[30]сколь угодно быстротечно и судорожно. Она отчаянно хотела влюбиться, выйти замуж, завести детей, покинуть Чёренгорб и начать свою собственную жизнь. Прочь из этого дома, прочь от этого дивана, на который мама упорно укладывала ее, даже когда она чувствовала себя достаточно хорошо. «Розин диван, — говорила мама. — Положите новое покрывало на Розин диван. Оно подчеркнет бледность ее кожи и заставит ее волосы сверкать еще ярче».

День ее спасения приближался, Роза знала это. В конце концов маме пришлось признать, что Роза способна пережить знакомство с поклонником. За последние несколько месяцев леди Мунтраше пригласила на обед немало подходящих молодых (и не очень) людей. Все они были глупцами — после каждого визита Элиза часами развлекала Розу комически изображая гостей. И все же Розе полезно было потренироваться, ради идеального джентльмена, который где-то ждет ее. Он должен быть совершенно не похож на отца, художник с артистическим видением прекрасного, ему не должно быть дела до кирпичей и жуков. Он открыт, его легко понять, в его глазах горят увлечения и мечты. И он должен любить ее, только ее.

Рядом нетерпеливо запыхтела Элиза.

— Право слово, мистер Сарджент, — сказала она. — Я бы и то быстрее себя нарисовала.

Вдруг Роза осознала, что ее воображаемый муж похож на Элизу, и улыбка осветила ее безмятежное лицо. Джентльмен, которого она ищет, — мужское воплощение кузины.

 

Наконец тюремщик отпустил их на волю. Теннисон был прав: ржаветь в ножнах и не блестеть при деле — донельзя скучно.[31]Элиза поспешно сбросила нелепое платье, которое заставила надеть ее для портрета тетя Аделина. Роза носила его сезон назад — колючее кружево, липнущий атлас с оттенком красного, в котором Элиза чувствовала себя раздавленной клубничиной. До чего бессмысленная трата времени! Все утро убить на сварливого старика, который намерен взять в плен их образы, чтобы те одиноко и неподвижно висели на какой-нибудь холодной стене.

Элиза встала на четвереньки и заглянула под кровать. Она приподняла за угол половицу, которую давно расшатала, засунула внутрь руку и достала историю «Подменыш». Элиза провела ладонью по черно-белой обложке, ощущая рябь собственного почерка под кончиками пальцев.

Это Дэвис предложил ей переносить истории на бумагу. Она помогала ему сажать новые розы, когда серо-белая птичка с полосатым хвостом села на соседний сук.

— Кукушка, — заметил Дэвис. — Зимует в Африке, но возвращается сюда весной.

— Жаль, я не птица, — сказала Элиза. — Тогда я просто подбежала бы к краю утеса и полетела. До самой Африки или Индии. Или Австралии.

— Австралии?

Австралия тогда царила в ее мыслях. Старший брат Мэри, Патрик, недавно эмигрировал со своей молодой семьей в место под названием Мэриборо, где несколько лет назад обосновалась его тетя Элеонора. Несмотря на это, Мэри нравилось думать, что на его выбор повлияло название места. Она охотно отвечала на расспросы об экзотической стране, плавающей в далеком океане на другом конце земного шара. Элиза нашла Австралию на карте в классной комнате — странный огромный континент с двумя ушами, острым и сломанным, в Южном океане.

— Я знаю парня, который уехал в Австралию, — сказал Дэвис, на минуту переставая работать. — Купил ферму в тысячу акров, да только ничего у него не растет.

Элиза закусила губу и ощутила волнение. Подобные масштабы совпадали с ее собственным представлением о континенте.

— Мэри говорит, там водятся огромные кролики. Они называются кенгуру. Лапы размером с ногу взрослого человека!

— Не знаю, что вам делать в подобном месте, мисс Элиза. в Африке с Индией тоже.

Элиза точно знала, что там делать.

— Я бы стала собирать истории. Древние истории, которые еще никто не слышал. Совсем как братья Гримм, я тебе о них говорила.

Дэвис нахмурился.

— Не понимаю, зачем вам быть похожей на пару мрачных старых немцев. Вы должны записывать свои собственные истории, а не те, что придумали другие.

Так и вышло. Для начала она сочинила историю для Розы, подарок ко дню рождения, волшебную сказку о принцессе, которую превратили в птицу. Это была первая история перенесенная на бумагу. Забавно было наблюдать, как мысли и идеи обретают форму. От этого ее кожа становилась непривычно чувствительной, странно обнаженной и уязвимой. Ветер стал прохладнее, а солнце жарче. Она не в силах была решить, нравится ей новое ощущение или нет.

Роза всегда любила истории Элизы, и Элиза не могла придумать подарка лучше, этот был идеален. Ведь за годы, прошедшие с тех пор, как Элизу выдернули из одинокой лондонской жизни и пересадили в громадный и загадочный Чёренгорб, Роза стала ее задушевной подругой. Она смеялась и томилась вместе с Элизой и все больше заполняла то место, которое некогда принадлежало Сэмми, темную пустую дыру, что зияет в сердце человека, утратившего близнеца. В ответ Элиза была готова отдать или написать для Розы что угодно.