Студопедия — ГЛАВА ВТОРАЯ. На перекрестке двух главных улиц города, там, где беспечной вереницей
Студопедия Главная Случайная страница Обратная связь

Разделы: Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

ГЛАВА ВТОРАЯ. На перекрестке двух главных улиц города, там, где беспечной вереницей






 

 

На перекрестке двух главных улиц города, там, где беспечной вереницей

текли автомобили, люди, ломовики,- стоял за палисадом дом с колоннами. Дом

верно указывал, что так, за палисадом, подпертый этими колоннами,

молчаливый, замедленный палисадом,- так простоял этот дом столетье, в

спокойствии этого столетья. Вывески на этом доме не было никакой. У ворот

этого дома текли люди, гудки автомобилей, толпа, человеческое время, тек

серый день, газетчики, люди с портфелями, женщины в юбках до колен и в

чулках, обманывающих глаз так, что ноги женщин голы; за грифами ворот время

покойствовало и останавливалось. И другой стоял дом в другом конце города,

также классической архитектуры, за палисадом, за колоннами, с крыльями

флигелей, со страшными рожами мифологической ерунды на барельефах. Этот дом

стоял на краю города, перед ним расстилалась площадь, и над площадью

вставало серое, в этой части города просторное небо, две заводские трубы,

антенны, телеграфные провода. На дворе, на куртинах у этого дома вместо

цветов и сирени выросли березы, ныне, в осеннем дне, облетевшие, мокрые,

пониклые. За двором и домом падал обрыв, и там текла река, и на лугах за

рекой опять ложились - серое небо, фабричные трубы, поселки, церквенка;

обрыв оброс березами, ограбленными летним буем. Ворот к этому дому было

двое, на воротах корчили рожи фавны, у ворот разместились сторожки, и на

скамейках у сторожек сидят сторожа, в фартуках, в валенках, с медными

бляхами на фартуках. У ворот стоял закрытый автомобиль, черный, с красными

крестами и с надписью -?Скорая помощь?.

В этот день в передовице крупнейшей газеты печаталось -?к трехлетию

червонной валюты?,- указывалось, что твердая валюта может существовать

?только тогда, когда вся хозяйственная жизнь будет построена на твердом

хозяйственном расчете, на твердой экономической базе. Дотации и ведение

народного хозяйства несоразмерно своему бюджету неминуемо расстроят твердую

финансовую систему?. Крупным заголовком стояло:?Борьба Китая против

империалистов?. В зарубежном отделе были телеграммы из Англии, Франции,

Германии, Чехословакии, Латвии, Америки. Была напечатана - подвалом -

большая статья!?Вопрос о революционном насилии?. И было две страницы

объявлений, где печаталось крупнейше:?Правда жизни - сифилис?. Новая книга

С. Бройде?В сумасшедшем доме?.

Впрочем, в этом же номере газеты был напечатан добрый один-другой

десяток программ театров, варьете, открытых сцен, кино, - и

- если день труда, тумана, очередей, приемных, торжественной тишины

высокопотолочных бухгалтерских зал, стрекота ткацких станков на бумаго- и

шерстеткацких фабриках, грома молотов на заводах и кузнях, свистов уходящих

и идущих паровозов, ревов автобусов и автомобилей, чечетки трамвайных

звонков, телефонных звонков, звонков у подъездов, плача радио,- день машины

города,- людей, мужчин, женщин, детей, стариков, зрелых людей, -

- если забежать вперед и сменить день труда и дела на вечер, как это и

сделало время, загрузив день сумерками, разлив по улицам светы фонарей, в

измороси похожих на заплаканные глаза,- уничтожив небо,-

- вечером тогда в кино, в театры, в варьете, на открытые сцены, в

кабаки и пивные - пошли десятки тысяч людей. Там, в местах зрелищ,

показывали все, что угодно, спутав время, пространство и страны, греков,

таких, какими они никогда не были, ассиров, такими, какими они никогда не

были,- никогда не бывалых евреев, американцев, англичан, немцев -

угнетенных, никогда не бывалых китайцев, русских рабочих, Аракчеева,

Пугачева, Николая Первого, Стеньку Разина; кроме того, показывали умение

хорошо или плохо говорить, хорошие или плохие ноги, руки, спины и груди,

хорошо или плохо танцевать и петь; кроме того, показывали все виды любви и

разные любовные случаи, такие, которых почти не случается в буденной жизни.

Люди, принарядившись, сидели рядами, смотрели, слушали, хлопали в ладоши и,

выливаясь по светлым лестницам театров на мокрые улицы, наспех

комментировали, всегда стараясь быть умными. Улицы тогда пустели, чтобы

отдохнуть в ночи,- и ночью, у заполночи, в тот час, когда в деревнях первые

поют петухи, по домам в постелях мужья и жены, любовники и любовницы, в

огромном большинстве случаев одинокими парами отдавались тому, чем звери,

птицы и насекомые занимаются в рассвете и закате дня.

Но день шел своим порядком, отсчитывая часы на часах контор, банков,

заводов и фабрик, на часах у площадей и на карманных часах. Многажды начинал

падать дождь и многажды переставал. Однажды посыпал было снег, чтобы гуще

размешать слякоть на мостовых. Машина города работала, как подобает, как

всякая машина.

В полдень к дому номер первый, к тому, что замедлил время, подошел

закрытый ройс. Часовой открыл дверцу, из лимузина вышел командарм. В бою,

когда люди бегут в атаку, шумят больше, чем в час, когда бьет артиллерия,-

артиллерия ревет громче, чем полк на бивуаке,- в полковых штабах шумнее, чем

в дивизионных: в штабах армий должна быть жесткая тишина - на митингах

кричат громче, чем в президиуме,- еще тише на заседаниях президиума

губисполкома.-

В этом доме улеглась бесшумная тишина, глухо звонили телефоны, не

шумели счеты, бесшумно ходили люди, не волновались люди, не горбились люди,

прямо стояли стены в плакатах, заменивших картины, красные лежали половики,

с красными нашивками стояли люди у дверей. В кабинете в дальнем конце дома

окна были полуприкрыты гардинами,- и за окнами бежала улица; в кабинете

горел камин; на столе в кабинете - на красном сукне - стояли три телефонных

аппарата, чтобы утвердить тишину совместно с потрескивающими в камине

поленьями, три телефонных аппарата - три городских артерии приводили в

кабинет, чтобы из тишины командовать городом, знать о городе, о всех

артериях. В кабинете на письменном столе массивный, из бронзы стоял

письменный прибор и в подставке для перьев воткнута была дюжина красных и

синих карандашей На стене в кабинете, за письменным столом был проложен

радиоприемник с двумя парами наушников и ротой во фронт выстроилась система

электрических звонков - от звонка в приемную до звонка?военной тревоги?.

Против письменного стола стояло кожаное кресло. За письменным столом в

кабинете на деревянном стуле сидел негорбящийся человек. Гардины на окнах

были полуприкрыты, и под зеленым абажуром на письменном столе горело

электричество,- и лица этого негорбящегося человека не было видно в тени.

Командарм прошел по ковру и сел в кожаное кресло.

Первый - негорбящийся человек:

- Гаврилов, не нам с тобой говорить о жернове революции. Историческое

колесо - к сожалению, я полагаю - в очень большой мере движется смертью и

кровью,- особенно колесо революции. Не мне и тебе говорить о смерти и крови.

Ты помнишь, как мы вместе с тобой вели голых красноармейцев на Екатеринов. У

тебя была винтовка, и винтовка была у меня. Снарядом под тобой разорвало

лошадь, и ты пошел вперед пешком. Красноармейцы бросились назад, и ты

пристрелил одного из нагана, чтобы не бежали все. Командир, ты застрелил бы

и меня, если бы я струсил, и ты был бы, я полагаю, прав.

Второй, командарм:

- Эх, как ты тут обставился, совсем министр,- у тебя здесь курить

можно? - Я окурков не вижу.

Первый: - Не кури, не надо. Тебе здоровье не позволяет. Я сам не курю.

Второй, строго, быстро:

- Говори без предисловий,- зачем вызвал? Не к чему дипломатить. Говори!

П е р в ы й: - Я тебя позвал потому, что тебе надо сделать операцию. Ты

необходимый революции человек. Я позвал профессоров, они сказали, что через

месяц ты будешь на ногах. Этого требует революция. Профессора тебя ждут, они

тебя осмотрят, все поймут. Я уже отдал приказ. Один даже немец приехал.

Второй: -Ты как хочешь, а я все-таки закурю. Мне мои врачи говорили,

что операции мне делать не надо, и так все заживет. Я себя чувствую вполне

здоровым, никакой операции не надо, не хочу.

Первый сунул руку назад, нащупал на стене кнопку звонка, позвонил,

вошел бесшумный секретарь,- первый спросил:?есть ли на очереди к приему?,-

секретарь ответил утвердительно. Первый - ничего не ответил, отпустил

секретаря.

Первый: - Товарищ командарм, ты помнишь, как мы обсуждали, послать или

не послать четыре тысячи людей на верную смерть. Ты приказал послать.

Правильно сделал.- Через три недели ты будешь на ногах.- Ты извини меня, я

уже отдал приказ.

Звонил телефон, не городской, внутренний, тот, который имел

всего-навсего каких-нибудь тридцать-сорок проводов. Первый снял трубку,

слушал, переспросил, сказал:-?Ноту французам,- конечно, официально, как

говорили вчера. Ты понимаешь, помнишь, мы ловили форелей? Французы очень

склизкие. Как? Да, да, подвинти. Пока?.

Первый: - Ты извини меня, говорить тут не о чем, товарищ Гаврилов.

Командарм докурил папиросу, всунул окурок к синим и красным

карандашам,- поднялся из кресла.

Командарм: - Прощай.

Первый: - Пока.

Командарм красными коврами вышел к подъезду, ройс унес его в шум улиц.

Негорбящийся человек остался в кабинете. Никто больше к нему не приходил. Не

горбясь сидел он над бумагами, с красным толстым карандашом в руках. Он

позвонил,- вошел секретарь,- он сказал:?Распорядитесь убрать окурок, вот

отсюда, из этой подставки?. И опять безмолвствовал над бумагами, с красным

карандашом в руках. Прошли час и другой, человек сидел за бумагами, работал.

Однажды звонил телефон, он слушал и ответил:?Два миллиона рублей галошами и

мануфактурой для Туркестана, чтобы заткнуть бестоварную дыру. Да, само

собою. Да, валяй. Пока?. Входил бесшумно коридорный человек, поставил на

столике у окна поднос со стаканом чая и куском холодного мяса, прикрытым

салфеткой, ушел. Тогда негорбящийся человек вновь позвонил секретарю,

спросил:?Секретная сводка готова?? - И вновь надолго человек безмолвствовал

над большим листом, над рубриками Наркоминдела, Полит- и Экономотделов ОГПУ,

Наркомфина, Наркомвнешторга, Наркомтруда. Тогда в кабинет вошли - один и

другой,- люди из той тройки, которая вершила.

 

Над городом шел желтый в туманной мути день. К трем начали синеть,

сереть переулки и небо. Небо - огромной фабрикой занялось покупкой и

продажей стеганых одеял, просаленных до серого лоска.

В четыре часа, когда город заплакал мокрыми стеклами фонарей,

подведенных, как глаза проституток, когда особенно много людей на улицах,

ревут рожки автомобилей, гудят заводы и поезда и трещат трамваи,- к дому

номер два, на окраину, подъезжало несколько автомобилей. Дом кутался во

мрак, точно мрак мог согреть промозглую сырость. Те окна дома, что выходили

к заречному простору, отгорали последней щелью заката, и там, за этим

простором эта щель точила, истекала запекшейся, полиловевшей кровью.- У

ворот дома стали два милиционера, рядом со сторожами в фартуках и валенках.

У дверей в парадный ход стали два милиционера. Краском с двумя орденами

Красного Знамени, гибкий, как лозина,- с двумя красноармейцами,- вошел в

подъезд. В доме шел час отдыха, тишало, только где-то далеко пела хожалка

негромкую песню о том, как выйдет она на реченьку, поглядит на быструю.

Краскома с красноармейцами в прихожей встретил человек в белом халате.

?Да-да-да, знаете ли? - и тогда смолкла заречная песнь хожалки. В приемной

окна выходили на заречный простор. Здесь окна были без гардин. Здесь стены

были выкрашены белой краской, и с потолка здесь падал белый электрический

свет. Телефонов здесь не было. Комната была велика и пуста. Посреди ее

расставился стол в белой клеенке, и вокруг стола стояли - казенного образца,

как на железных дорогах,- клеенчатые стулья с высокими спинками. У стены

поместился клеенчатый диван, покрытый простыней, у дивана деревянный

табурет. В углу над раковиной, на стеклянной полке расставлены были пузырьки

с разными номенклатурами, бутылища с сулемой, банка с зеленым мылом,- висели

около желтые, неподсиненные полотенца. С первыми автомобилями приехали

профессора, терапевты, хирурги. В приемную приходили люди в сюртуках и

черных жакетах; эти люди снимали пиджаки и облачались в белые халаты.

Сукровица заречного заката в окнах умерла. Люди входили, здоровались,

встречал их - хозяином - высокий человек, бородатый, добродушный, лысый.

Люди науки, медицины, в частности, в огромном большинстве случаев почему-то

очень некрасивы: или у них не доросли скулы, или гипертрофировались скулы

так, что скулы расставлены шире ушей; глаза у них почти всегда под очками,

или сели на висках, или залезли в самые углы глазниц; судьба одних лишила

благословения волосами, и реденькая бороденка растет у них на шее,- у других

же волос прет не только на скулах и подбородке, но и на носу и на ушах; и,

быть может, это обстоятельство создало в среде ученых обычай чудачества,

когда каждый ученый обязательно чудак, причем чудачество его - увеличивает

его ученость. Впрочем, сейчас в этой приемной чудачеств, должно быть, не

было. Тот, который встречал хозяином, хирург, профессор, заросший волосами

так, что волосы росли на носу,- чудачествовал только обильным этим бурным

волосом, на котором сидели маленькие очки,- и чудачеством блистала его

лысина. К нему навстречу прошел профессор Лозовский, человек лет тридцати

пяти, бритый, в сюртуке, в пенсне с прямою перекладиной, с глазами, влезшими

в углы глазниц.

- Да-да-да, знаете ли.

Бритый человек передал волосатому разорванный конверт с сургучной

печатью. Волосатый человек вынул лист бумаги, поправил очки, прочел,- опять

поправил очки, недоуменно, передал лист третьему.-

Бритый человек, торжественно:

- Как видите, секретная бумага, почти приказ. Ее прислали мне утром. Вы

понимаете.

Первый, второй, третий - отрывки разговоров, негромко, поспешно.

- При чем тут консилиум?

- Я приехал по экстренному вызову. Телеграмма пришла на имя ректора

университета.

- Командарм Гаврилов,- знаете, тот, который.

- Да-да-да, знаете ли,- революция, командир армии, формула,- и -

пож-жалуйте.

- Консилиум.

- Вы его видели, господа,- товарища Гаврилова,- что за человек?

- Да-да-да, знаете ли, батенька.

Электричество здесь падало резко вырезанными тенями. Рана заката унесла

за собой во мрак заречный простор. Один другого взял за пуговицу нагрудного

кармана у халата; один другого взял под руку, чтобы пройтись. Тогда:-

громко, медленно, покойно - один, другой, третий:

- Доклад профессора Оппеля о внутренней секреции на съезде хирургов. Я

оппонировал - двенадцатиперстная кишка.

- Сегодня в Доме ученых.

- Спасибо, жена здорова, немного старший колитом. А как Екатерина

Павловна?

- Павел Иванович, ваша статья в?Общественном враче?.

Тогда:- в дверях громыхнули винтовки красноармейцев, топнули каблуки,

красноармейцы умерли в неподвижности; в дверях появился высокий, как лозина,

юноша с орденами Красного Знамени на груди, гибкий, как хлыст, стал во фронт

перед дверью,- и быстро вошел в приемную командарм, откинул рукой волосы

назад, поправил ворот гимнастерки,- сказал:

- Здравствуйте, товарищи. - Прикажете раздеваться?

Тогда:- профессора медленно сели на клеенчатые стулья за стол, положили

локти на стол, размяли руки, поправили очки и пенсне, попросили сесть

больного. Тот, который передал пакет, у которого глаза под прямыми пенсне

вросли в глазницы, сказал волосатому:

- Павел Иванович, вы как рrimus intеr раrеs*, я полагаю, не откажетесь

председательствовать.

 

* Первый среди равных (лат.). (Прим. Ред.)

 

- Прикажете раздеваться? - спросил командарм и взялся рукой за ворот.

Председатель консилиума, Павел Иванович, сделав вид, что он не слышал

вопроса командарма, медленно сказал, садясь на председательское место:

- Я полагаю, мы спросим больного, когда он почувствовал приступы

болезни и какие патологические признаки указали ему на то, что он болен.

Потом мы осмотрим больного.

...От этого совещания профессоров остался лист бумаги, исписанный

неразборчивым профессорским почерком, причем бумага была желта, без линеек,

плохо оборванная.- бумага из древесного теста, которая, по справкам спецов и

инженеров, должна истлеть в семь лет.

 

Протокол консилиума, в составе проф. такого-то, проф. такого-то, проф.

такого-то (так семь раз).

Больной гр. Николай Иванович Гаврилов поступил с жалобой на боль в

подложечной области, рвоту, изжогу. Заболел два года назад незаметно для

себя. Лечился все время амбулаторно и ездил на курорты - не помогло. По

просьбе больного был созван консилиум из вышеозначенных лиц.

Status praesens*. Общее состояние больного удовлетворительно. Легкие -

N. Со стороны сердца наблюдается небольшое расширение, учащенный пульс. В

слабой форме neurasteniа**. Со стороны других органов, кроме желудка, ничего

патологического не наблюдается. Установлено, что у больного, по-видимому,

имеется ulcus ventriculi*** и его необходимо оперировать.

Консилиум предлагает больного оперировать профессору Анатолию Кузьмину

Лозовскому. Проф. Павел Иванович Кокосов дал согласие ассистировать при

операции.

Город, число, семь подписей профессоров.

 

* Теперешнее состояние (лат.)

** Неврастения (лат.)

*** Язва желудка (лат.)

 

Впоследствии, уже после операции, из частных бесед было установлено,

что ни один профессор, в сущности, совершенно не находил нужным делать

операцию, полагая, что болезнь протекает в форме, операции не требующей,- но

на консилиуме тогда об этом не говорилось; лишь один молчаливый немец сделал

предположение о ненужности операции, впрочем, не настаивая на нем после

возражения коллег; да рассказывали еще, что уже после консилиума, садясь в

автомобиль, чтобы ехать в Дом ученых, профессор Кокосов, тот, у которого

глаза заросли в волосах, сказал профессору Лозовскому: -?Ну, знаете ли,

если бы такая болезнь была у моего брата, я не стал бы делать операции?,- на

что профессор Лозовский ответил:-?Да, конечно, но... но ведь операция

безопасная?...- Автомобиль зашумел, пошел. Лозовский уселся поудобнее,

поправил фалды пальто, наклонился к Кокосову, сказал шепотом, так, чтобы не

слышал шофер:

- А страшная фигура, этот Гаврилов, ни эмоции, ни полутона,-

?прикажете, раздеваться? - я, видите ли, считаю операцию излишней,- но, если

вы, товарищи, находите ее необходимой, укажите мне время и место, куда я

должен явиться для операции?.- Точно и коротко.

- Да-да-да, батенька, знаете ли,- большевик, знаете ли, ничего не

поделаешь,- сказал Кокосов.

Вечером в этот день, в тот час, когда в кино, в театрах, варьете, в

кабаках и пивных толпились тысячи людей, когда шалые автомобили жрали

уличные лужи своими фонарями, выкраивая этими фонарями на тротуарах толпы

причудливых в фонарном свете людей,- когда в театрах, спутав время,

пространства и страны, небывалых греков, ассиров, русских и китайских

рабочих, республиканцев Америки и СССР, актеры всякими способами заставляли

зрителей неистовствовать или рукоплескать,- в этот час над городом, над

лужами, над домами поднялась не нужная городу луна; облака шли очень

поспешно, и казалось, что луна испугана, торопится, бежит, прыгает, чтобы

куда-то поспеть, куда-то не опоздать, белая луна в синих облаках и в черных

провалах неба.

 

В этот час негорбящийся человек в доме номер первый все еще сидел в

своем кабинете. Окна были глухо закрыты занавесами, вновь горел камин. Дом

замер в тишине, точно эту тишину копили столетия. Человек сидел на

деревянном своем стуле. Теперь перед ним были открыты толстые книги на

немецком и английском языках,- он писал,- по-русски, чернилами, прямым

почерком, в немецком Lainen-Роst. Те книги, что были раскрыты перед ним,

были книгами о государстве, праве и власти.-

В кабинете падал с потолка свет, и теперь видно было лицо человека: оно

было очень обыденно, быть может, чуть-чуть черство, но, во всяком случае,

очень сосредоточенно и никак не утомленно. Человек над книгами и блокнотом

сидел долго. Потом он звонил, и к нему пришла стенографистка. Он стал

диктовать. Вехами его речи были СССР, Америка, Англия, земной шар и СССР,

английские стерлинги и русские пуды пшеницы, американская тяжелая индустрия

и китайские рабочие руки. Человек говорил громко и твердо, и каждая его

фраза была формулой.

Над городом шла луна.

В этот час командарм сидел у Попова в гостиничном номере большой

гостиницы, населенной исключительно коммунистами, поселившимися здесь в

восемнадцатом году, когда в дыму восстаний необходимо было держаться друг

возле друга. Номер был велик, богато обставлен, но, как все номера всех

гостиниц, указывал на временность, на дорогу, сущностью своей противной

уюту. Их сидело трое - Гаврилов, Попов и двухлетняя дочка Попова Наташка.

Попов валялся на диване, Гаврилов сидел у стола, и на коленях у него

гомозилась Наташка. Гаврилов зажигал спички; удивленно, как могут удивляться

таинственному в мире только дети, Наташка смотрела на огонь, складывала

трубкой губы и дула на огонь, не сразу хватало дыхания потушить спичку,

потом спичка тухла, и тогда столько изумления, восторга и страха перед

таинственным было в голубых глазах Наташи, что нельзя было не зажечь новой

спички, нельзя не склонить голову перед таинственным, что самою собою несла

Наташа. Потом Гаврилов укладывал Наташку спать, сел около ее постельки,

сказал:?Ты закрой глаза, а я буду тебе песни петь?,- и запел, не умея петь,

не зная никакой песни, придумывал песню здесь же:

 

Пришел коз?л, сказал:

?А ты спи, спи, спи, спи, спи?,-

 

улыбнулся, хитро посмотрел на Наташу и на Попова и пропел то, что

впервые пришло ему на ум из созвучия слов?спи, спи, спи, спи?, запел:

 

Пришел коз?л, сказал:

?А ты спи, спи, спи, спи, спи...

Но не пис, пис, пис, пиc, пис...?

 

Наташа открыла глаза, улыбнулась, а Гаврилов так и пел эти две

последние строчки неумелым голосом (плохо, в сущности, пел), пока не заснула

Наташа.

Тогда Гаврилов и Попов вдвоем пили чай. Попов с красным чайником, на

котором белой эмалью было написано:?товарищу Попову от рабочих и работниц

завода Лысьва в день Пятой Годовщины Октября?. С этим чайником ходил на

кухню к кубу за кипятком. На газете он расставил стаканы, тарелки с маслом и

сыром, в кульке был сахар, в другом кульке был хлеб. Попов спрашивал: -?Не

сварить ли тебе, Николка, манной каши??

Сидели друг против друга, говорили негромко, медленно, никуда не

спешили, чаю выпили много, Гаврилов пил с блюдечка, расстегнул ворот

гимнастерки. После мелочей о том о с?м, за вторым стаканом чая, не допив

половины, Попов отставил стакан, помолчав, сказал:

- Николка, а моя Зина от меня ушла, ребенка бросила мне на руки, ушла к

какому-то инженеру, которого раньше любила, шут его знает. Судить ее мне

неохота, не хочу мараться плохими словами, а все-таки, надо сказать, убежала

по-сучьи, не сказав, скрыв. Не хочется так думать, что никогда она меня и не

любила, а содержанилась из-за моего положения, но, все-таки, так получается,

что убежала от меня из-за шелковых чулков, из-за духов, там, и пудры. И

самому мне стыдно, подобрал человека в яме, на фронте, заботился, любил и,

как дурак, грел человека, а он оказался барынькой - проглядел человека,

который со мной пять лет прожил..

И Попов подробно рассказывал о всех мелочах расхождения, которые всегда

так мучительны именно своей мелочностью, той мелочностью, той мелочью, за

которой не видно большого. Тогда стали говорить о детях, и Гаврилов

рассказывал о своей жене, которая уже постарела и все же единственная на всю

жизнь для Гаврилова. Долго говорили о Наташе, с которой,- ну, вот,- как с

ней поступить Попову, когда он и на горшочек как следует посадить не может,

и убаюкать не умеет. Книги показывал Попов - Водовозову, Монтессори,

Пинкевича,- разводил руками, и - чай все время пили остывшим.

Луна спешила над городом. В тот час, когда городские улицы пустели,

чтобы отдохнуть в ночи, в деревнях запели первые петухи, когда люди,

прожевывая ужин, дневные впечатления и умные сентенции об этом дне, лезли -

мужья, жены, любовники, любовницы в постели,- Гаврилов уходил от Попова.

- Ты мне дай почитать чего-нибудь,- только, знаешь, попроще, про

хороших людей, про хорошую любовь, о простых отношениях, о простой жизни, о

солнце, о людях и простой человеческой радости.

Такой книги не нашлось у Попова.

- Вот тебе и революционная литература,- сказал, пошутив, Гаврилов.- Ну,

ладно, я еще раз почитаю Толстого. Уж очень хорошо у него про старые

перчатки на балу.- И Гаврилов потемнел, замолчал, сказал тихо: - Я тебе,

Алешка, не говорил, чтобы на пустые разговоры время не тратить. Был я

сегодня по начальству и в больнице, у профессоров. Профессорье умственность

разводило. Не хочу резаться, естество против. Завтра мне ложиться под нож.

Ты тогда приходи в больницу, не забывай старину. Детишкам моим и жене ничего

не пиши. Прощай! - И Гаврилов вышел из комнаты, не пожав руки Попова.

У гостиницы стояла крытая машина. Гаврилов сел, молвил:-?Домой, в

вагон?,- и машина пошла в переулки. На запасных путях луна скользила по

рельсам; пробежала собака, визгнула и скрылась в простор черной рельсовой

тишины. У ступенек вагона стоял часовой, замер, пока проходил командарм.

Вырос в коридоре ординарец, высунул голову проводник,- вспыхнуло в вагоне

электричество,- и такая безмолвная, глубокая, провинциальная тишина стала в

вагоне. Командарм прошел в купе-спальню, снял сапоги, надел ночные туфли,

расстегнул ворот гимнастерки,- позвонил -?чаю?. Прошел в салон, сел к

настольной лампе, проводник принес чаю, но командарм не прикоснулся к нему;

командарм долго сидел над книгой?Детство и отрочество?, читал, думал над

книгой. Тогда командарм ходил в спальню, принес большой блокнот, позвонил,

сказал вестовому: -?Чернил, пожалуйста? - и медленно стал писать, думая над

каждой фразой. Написал одно письмо, перечитал, обдумал, заклеил в конверт.

Второе письмо написал, обдумал, заклеил. И третье письмо написал, очень

короткое, писал, торопясь,- запечатал не перечитывая. В вагоне немотствующая

тишина. Замер у подножки часовой. Замерли в коридоре ординарец и проводник.

Замерло, казалось, время. Письма долго лежали перед командармом, в белых

пакетах, с надписанными адресами. Тогда командарм взял большой пакет, все

три письма запечатал в него и на пакете написал:?Вскрыть после моей

смерти?. И буднично поднялся, чтобы пойти спать: снял в спальне гимнастерку,

ходил мыться перед сном, раздевался, лег, потушил свет. И часа три-четыре

вагон пребывал во мраке и безмолвии. Это был час третьих петухов. Если бы

проводник взглянул тогда в купе командарма, он увидел бы там - неожиданно

для себя - в том месте, где должна была быть голова командарма, красный

огонек папиросы,- неожиданно для себя потому, что обыкновенно командарм не

курил.

 

И тогда резко зазвонил звонок от командарма к проводнику.

Командарм говорил голосом полководца:

- Одеться. Теплую шинель. Позвонить в гараж,- гоночную, открытую,

двухместную,- править буду сам. Соединить с Домом Советов, с номером Попова.

В телефон к Попову командарм сказал:

- Алексей. Я сейчас выезжаю за тобой. Сойди к подъезду. Говорит

Гаврилов. Не замедли.

Беговая, двухместная, стосильная рванула с места сразу на второй

скорости, веером, разворачиваясь, кинула снопы белого света,- шофер отбежал

в сторону,- у рулей сидел командарм,- рявкнул гудок, машина пошла

раскраивать осколки луж, переулки, вывески лавок и учреждений, рвущая ветер

и пространство. Попов стоял недоумевающий, заспанный. Машина, должно быть,

здорово порвала резину шин, сломав скорость перед подъездом Дома Советов.

Попов сел молча. И машина стала отбрасывать назад улицы, переулки, плеск

луж, светы фонарей. Воздух все твердел и твердел, прорвался воем ветра,

засвистел в машине, стал ледяным и колючим,- фонари на перекрестках

размахивались своими огнями, налетали и стремглав бросались назад,- один,

другой просвистели милиционеры. Но машина уже вырвалась из груд домов и

улиц, выходила за заставу, сначала в просторы пустырей и редких газовых

рожков на трамвайных линиях,- потом в черный мрак полей. Все скорости были

открыты. Воздух и ветер сошли с ума, резали, мешали дышать. Шоссе под

машиной давно уже слилось в белый ровный плат, где не видно ни впадин, ни

каменных куч по краям шоссе,- лишь тогда, когда уж очень велики были впадины

на шоссе, взлетала машина над землей и несколько саженей летела по воздуху,

теряя шум летящих из-под шин камней. Раз, и два, и три огни машины упирались

в стены деревенских изб, избы овцами бросались в стороны, и деревня

оставалась позади в собачьем визге. В лощине между двух холмов запутались

огни машины в серых космах осеннего тумана, и узналось, что и туман может

лететь, визжать, стремиться, выть метелью и пургой колоть лицо. Гаврилов

сидел, склонившись над рулем, вниманье, точность и расчет,- и все вперед,

вперед, сильней, сильней, быстрее - гнал Гаврилов машину. Попов давно уже

сидел на четвереньках на дне машины, судорожно держась руками за дно машины

и не выглядывая оттуда. Так, в срок меньше часа, машина прорвала расстояние

верст в сто. Там, на опушке какого-то старого леса, машина потеряла свои

скорости, обессилела, замолкла, отпустила на покой ветры, холод,- мчащую,

косую изморось поставила на ноги, в отвес,- машина стала. Попов сел на

место. Гаврилов сказал:

- Дай папироску, Алешка.

Попов ответил:

- Ну тебя к черту с этими фокусами, у меня все печенки в пятки

переселились.- На, кури, черт бы тебя побрал.

Гаврилов закурил, откинулся, отдыхая, на спинку, раздумчиво сказал:

- Когда я очень переутомлюсь, когда у меня ум за разум заходит, я беру

машину и мчу. Это мчание приводит меня и мои мысли в порядок. Я помню все до

одного эти мчания. И помню все до мелочей, что было в этих мчаниях, все

разговоры, все фразы, до интонации голоса, до того, как светится окурок. У

меня плохая память, я все забываю,- я не помню даже того, что было в самые

ответственные дни боев,- мне об этом рассказывали потом. Но эти мчания я

помню абсолютно. Я сейчас машину вел безумно, с девяноста девятью шансами

разбиться, но каждое мое движение точно, и разбиться нельзя. Я пьян

непонятным опьянением точности. Но если бы мы разбились, мне было бы только

хорошо. Давай говорить.

Гаврилов энергическим жестом отбросил окурок, выпрямился на сиденье,

замолчал, должно быть, прислушиваясь к себе,- замолчал торжественно в

гордости.

- Впрочем, молчи,- мы еще поговорим. Сиди! Мы еще помчим. Мне хорошо,

потому что это мчание, это стремление есть то, ради чего надо жить, стоит

жить, ради чего мы живем. Мы друг другу все сказали нашими жизнями. Сиди!

Надо иной раз помолчать! - с гордостью сказал Гаврилов.

И машина зарвала пространство - обратной дорогой, зашарашила ветер,

время, туманы, деревни, заставила туманы и время плясать, кричать и бежать,

с тем чтобы вновь загнать Попова на четвереньки, зацепить его руки за что

попало, что покрепче,- чтобы зажмурить его глаза в страхе и переселить

печенки в пятки.

С холма над городом виден был на несколько моментов весь город,- там,

внизу, в тумане, в мутных огнях и отсветах огней, в далеком рокоте и шуме,-

город показался очень несчастным.

К заставам машина подходила в тот час, в рассветный серый час, когда

над городом гудят заводские гудки.

 







Дата добавления: 2015-09-07; просмотров: 307. Нарушение авторских прав; Мы поможем в написании вашей работы!



Композиция из абстрактных геометрических фигур Данная композиция состоит из линий, штриховки, абстрактных геометрических форм...

Важнейшие способы обработки и анализа рядов динамики Не во всех случаях эмпирические данные рядов динамики позволяют определить тенденцию изменения явления во времени...

ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ МЕХАНИКА Статика является частью теоретической механики, изучающей условия, при ко­торых тело находится под действием заданной системы сил...

Теория усилителей. Схема Основная масса современных аналоговых и аналого-цифровых электронных устройств выполняется на специализированных микросхемах...

ПУНКЦИЯ И КАТЕТЕРИЗАЦИЯ ПОДКЛЮЧИЧНОЙ ВЕНЫ   Пункцию и катетеризацию подключичной вены обычно производит хирург или анестезиолог, иногда — специально обученный терапевт...

Ситуация 26. ПРОВЕРЕНО МИНЗДРАВОМ   Станислав Свердлов закончил российско-американский факультет менеджмента Томского государственного университета...

Различия в философии античности, средневековья и Возрождения ♦Венцом античной философии было: Единое Благо, Мировой Ум, Мировая Душа, Космос...

Классификация потерь населения в очагах поражения в военное время Ядерное, химическое и бактериологическое (биологическое) оружие является оружием массового поражения...

Факторы, влияющие на степень электролитической диссоциации Степень диссоциации зависит от природы электролита и растворителя, концентрации раствора, температуры, присутствия одноименного иона и других факторов...

Йодометрия. Характеристика метода Метод йодометрии основан на ОВ-реакциях, связанных с превращением I2 в ионы I- и обратно...

Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.015 сек.) русская версия | украинская версия