Глава 37 Понедельник. Исповедь

 

Они были одного роста. Двое мужчин стояли друг напротив друга в храме Святой равноапостольной княгини Ольги. Теплый, застоявшийся воздух приятно пах благовониями и неприятно – табаком. Солнечная погода в Осло держалась уже почти пять недель подряд, и Николай Луб в своем плотном шерстяном облачении обливался потом, читая слово перед исповедью:

– Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое…

Недавно он пробовал купить новое, не такое тяжелое облачение на Вельхавенс-гате, но там сказали, что для православных священников у них ничего нет. Прочитав молитву, он положил книгу на аналой – рядом с распятием. Сейчас человек перед ним кашлянет – они всегда это делают перед исповедью, как будто пытаясь таким образом избавиться от своих грехов. У Николая было смутное ощущение, будто этого человека он видел раньше, но где – он не помнил. Имя самое обычное. Николаю даже казалось, что это было не настоящее имя. Возможно, этот человек – из другого прихода. Иногда люди приходили покаяться здесь в своих маленьких тайнах, потому что это была небольшая малоизвестная церковь, где они никого не знали. Николаю часто доводилось принимать покаяние у лютеран Норвежской государственной церкви. Просите, и дано будет. Господь милостив.

Мужчина кашлянул. Николай закрыл глаза и решил, что сразу же по приходе домой омоет тело душем, а слух – музыкой Чайковского.

– Святой отец, так выходит, что порок, как и вода, ищет, где ниже. Если есть в характере хоть малая дырочка, трещинка, слабинка, порок всегда найдет ее.

– Все мы грешники, сын мой. Ты пришел в чем-то покаяться?

– Да. Я был неверен моей любимой женщине. Изменил ей с развратницей и, хотя не любил ее, не нашел в себе сил, чтобы отказаться.

К горлу Николая подступил ком.

– Продолжай.

– Она… Я был словно одержим ею.

– Был, говоришь? Так, значит, ты перестал с нею встречаться?

– Они умерли.

Николай вздрогнул: не только от его слов, но и от интонации, с которой он их произнес.

– Они?

– Она была беременной. Мне кажется.

– Мне печально слышать о твоих потерях, сын мой. А твоя супруга знает об этом?

– Никто об этом не знает.

– А от чего она умерла?

– От пули в голове, святой отец.

Николая обдало холодом. Ком подступил снова.

– Ты в чем-то еще хочешь покаяться, сын мой?

– Да. Есть один человек. Полицейский. Я видел, как женщина, которую я люблю, пошла к нему, и ко мне закрались мысли о том, чтобы…

– Да?

– Согрешить. Это все, святой отец. А теперь вы можете прочесть молитву об отпущении?

В храме стало тихо.

– Мне… – начал Николай Луб.

– Святой отец, мне пора идти. Вы не будете так добры?

Николай снова закрыл глаза, начал читать и открыл их, только когда дошел до слов:

– Прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

Он перекрестил голову мужчины, тот прошептал благодарность и быстрыми шагами вышел из церкви.

Николай остался на том же месте и слушал эхо собственных слов. Кажется, он вспомнил, где видел этого человека. В Старом Акере, он приходил с новой Вифлеемской звездой взамен сломанной.

Как священника Николая связывал обет соблюдать тайну исповеди. И услышанное не заставило бы ее нарушить, но что-то неладное было в самом голосе мужчины – в том, как он говорил про свои мысли о том, чтобы… Чтобы что?

Николай выглянул в окно. Где же облака? Кажется, вот-вот начнется дождь, но сначала будут гром и молния.

Он запер дверь, встал на колени перед маленьким алтарем и начал молиться с таким искренним чувством, какого не испытывал уже многие годы. Просил Господа укрепить и наставить на путь истинный. И даровать прощение.

 

В два часа в дверях кабинета Беаты появился Бьёрн Холм и сказал, что у него кое-что для нее есть.

Она встала и прошла за ним в фотолабораторию. На шнуре для просушки висел только что напечатанный снимок.

– Сделано в прошлый понедельник, – сказал Бьёрн. – Примерно полшестого, то есть через полчаса после убийства Барбары Свендсен. За это время можно спокойно доехать на велосипеде от площади Карла Бернера до Фрогнер-парка.

На фотографии была улыбающаяся девочка на фоне фонтана. Рядом с ней был виден кусок скульптуры. Беата ее узнала – «Дерево и ныряющая девушка». Она любила забираться к этой скульптуре в детстве, когда мама с папой на воскресенье выезжали с ней в город и шли гулять в Фрогнер-парк. Папа говорил, что у Густава Вигеланна ныряльщица символизировала девичий страх перед тем, как шагнуть во взрослую жизнь и стать матерью.

Сейчас Беата смотрела не на нее. Она смотрела на самый край фотографии, где у зеленой урны стоял мужчина с коричневым пакетом в руке. Он был одет в облегающую желтую куртку и черные спортивные штаны, какие носят велосипедисты. На голове был черный шлем, на лице – солнечные очки и маска.

– Велокурьер, – прошептала Беата.

– Лица все равно не видно, – ответил Бьёрн Холм.

– Да, но… – Голос Беаты прозвучал словно эхо. Не сводя глаз с фотографии, она протянула руку. – Лупу…

Холм отыскал увеличительное стекло на столе между пакетиков с реактивами и передал ей.

Беата прикрыла один глаз и начала водить лупой по фотографии.

Бьёрн Холм посмотрел на начальницу. Он, разумеется, слышал истории про то, как она работала в следственном отделе, как сидела сутки напролет, запершись в видеокомнате, просматривала записи ограблений: кадр за кадром, подмечая все новые подробности телосложения и жестикуляции, контуры лиц за масками, и в конце концов устанавливала личности налетчиков, потому что видела их раньше (к примеру, на записи налета на почту, которую сделали пятнадцать лет назад, когда сама Беата еще под стол пешком ходила, а потом оставили в архиве на жестком диске, где записаны миллионы лиц и каждый налет за всю историю видеонаблюдения). Кто-то утверждал, что у Беаты очень хорошо развита часть мозга, отвечающая за память на лица. Поэтому Бьёрн Холм смотрел не на фотографию, а на то, как Беата рассматривает каждую деталь, хотя понимал, что ничему у нее не научится, потому что для этого нужны особые врожденные способности, которых у него нет.

Потом он понял, что Беата рассматривает вовсе не лицо мужчины.

– Коленка, – сказала она. – Видишь?

Бьёрн Холм подошел ближе:

– Что там?

– На левой. Похоже на пластырь.

– То есть нам нужно искать человека с пластырем на ноге?

– Смешной ты, Холм. Прежде чем искать того, кто на этой фотографии, нужно выяснить, может ли он быть нашим веломаньяком.

– А у кого мы это выясним?

– У единственного человека, который видел его с близкого расстояния. Сделай копию фотографии, а я пошла за машиной.

 

Свен Сивертсен с убитым видом смотрел на Харри. Тот только что изложил ему свою невероятную теорию.

– Я действительно ни о чем не подозревал, – прошептал Сивертсен. – Я никогда не видел фотографии жертв в газетах. На допросах мне называли имена, но они мне ничего не говорили.

– Ну, пока это только теория, – сказал Харри. – Мы не знаем, действительно ли это велокурьер-маньяк. Нужны конкретные доказательства.

Сивертсен ухмыльнулся:

– Лучше докажи, что у тебя уже достаточно материала, чтобы с меня сняли обвинение. Тогда я представлю свидетельства против Волера.

Харри пожал плечами:

– Я могу позвонить начальнику моего отдела, Бьярне Мёллеру, попросить его приехать на патрульной машине и забрать нас отсюда в целости и сохранности.

Сивертсен решительно покачал головой:

– В этом деле наверняка уже замешаны чины повыше Волера. Я никому не верю. Сначала представь доказательства.

Харри сжал и разжал кулаки:

– У нас есть еще вариант: пойти к журналистам и все им рассказать. И про маньяка, и про Волера. Таким образом мы себя обезопасим.

Сивертсен посмотрел на него с подозрением.

– Наше время убегает, – сказал Харри. – Он уже ближе. Неужели не чувствуешь?

Сивертсен потер запястья.

– Хорошо, – сказал он. – Давай.

Харри сунул руку в задний карман и достал погнутую визитку. На секунду задумался, возможно представляя последствия своего звонка. Или не представляя. Набрал номер рабочего телефона. Голос в трубке ответил на удивление резко:

– Рогер Йендем.

Харри слышал на заднем плане гул голосов, жужжание аппаратуры и звонки других телефонов.

– Это Харри Холе. Мне нужно, чтобы вы меня внимательно выслушали, Йендем. У меня есть информация о велокурьере-маньяке и о контрабанде оружия, в которой замешан один из моих коллег в полиции. Вы слышите?

– Да-да.

– Отлично. Давайте так: я вам даю эксклюзивную информацию, а вы размещаете ее на сайте «Афтенпостен» так быстро, как только можете.

– Договорились. Вы откуда звоните, Холе?

Судя по голосу, он был удивлен отнюдь не так сильно, как предполагал Харри.

– Это неважно. У меня есть сведения, подтверждающие, что Свен Сивертсен – не велокурьер-маньяк, а офицер, который вел расследование, вот уже несколько лет занимается незаконным ввозом оружия в Норвегию.

– Фантастика. Но, полагаю, вы понимаете: я не могу все это напечатать на основании телефонной беседы.

– Что вы имеете в виду?

– Ни одна серьезная газета не станет публиковать обвинение в адрес инспектора, особенно в контрабанде оружия, не убедившись в достоверности источника. Ни на секунду не сомневаюсь, что вы – тот, за кого себя выдаете, но откуда мне знать, что вы не пьяны, или не сошли с ума, или и то и другое? Если я поленюсь проверить истинность информации, газете может грозить судебное разбирательство. Давайте встретимся, Холе. Я обещаю, что все запишу с ваших слов.

В возникшей паузе Харри услышал, как рядом с Йендемом кто-то заливисто и беззаботно засмеялся.

– В другие газеты можете даже не звонить – вам ответят то же самое. Доверьтесь мне, Холе.

Харри задержал дыхание.

– Хорошо, – согласился он. – В «Андеруотере». Далсбергстиен. В пять. Приходите один, иначе я сматываюсь. И никому ни слова! Ясно?

– Ясно.

– До встречи.

Харри нажал «сброс» и, задумавшись, закусил нижнюю губу.

– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, – сказал Свен.

 

Бьёрн Холм и Беата свернули с шумной аллеи Бюгдёй и в следующее мгновение оказались на тихой улочке с внушительными виллами с одной стороны и фешенебельными старинными многоквартирными домами с другой. На обочинах тут и там стояли роскошные немецкие автомобили.

– Красиво живут, – заметил Бьёрн.

Они остановились перед желтым, будто кукольным домом.

После второго звонка домофон ожил.

– Да?

– Андре Кляузен?

– Это я.

– Беата Лённ, полиция. Можно войти?

Андре Кляузен встретил их в дверях в халате, не доходящем до колен, почесывая ссадину на щеке и особо не скрывая зевоты.

– Извините. Вернулся домой поздно ночью, – сказал он.

– Наверное, из Швейцарии?

– Нет, всего лишь из загородного дома. Заходите.

Гостиная Кляузена была маловата для той коллекции произведений искусства, которые в ней были, и Бьёрн Холм тут же отметил, что хозяин менее всего склонен к спартанскому минимализму. В одном из углов комнаты бил фонтанчик и обнаженная древнегреческая богиня поднимала руки к потолку, расписанному в стиле Сикстинской капеллы.

– Мне хочется, чтобы вы вспомнили тот момент, когда встретили велокурьера в приемной адвокатской конторы, – сказала Беата. – А потом взглянули на этот снимок.

Кляузен взял фотографию и начал ее пристально разглядывать, продолжая ковырять ссадину на щеке. Бьёрн Холм между тем осматривался в комнате. За одной из дверей послышался топот, а потом кто-то поскребся в дверь.

– Возможно, – сказал Кляузен.

– Только возможно? – Беата присела на краешек стула.

– Очень вероятно. Одет точь-в-точь. Шлем, опять же – очки.

– А пластырь на колене у него был?

Кляузен тихо рассмеялся:

– Как я уже говорил, не имею привычки так внимательно разглядывать мужские тела. Если вам будет от этого легче, скажу, что моя интуиция твердо говорит: «Да! Это он и есть». Но не более… – Он развел руками.

– Спасибо. – Беата встала.

– Не за что, – отмахнулся Кляузен, проводил их до двери и протянул руку.

Холм, замявшись на мгновение, пожал, а когда Кляузен протянул ее Беате, та слегка улыбнулась и покачала головой:

– Извините, но у вас кровь на пальцах. И на щеке.

Кляузен схватился за щеку.

– Ох, действительно! – с улыбкой сказал он. – Это все Трулс, моя собака. На выходных совсем разыгрался, на природе-то.

Он смотрел на Беату, и улыбка становилась все шире и шире.

– Всего хорошего, – попрощалась она.

Оказавшись на улице, Бьёрн Холм вздрогнул, сам не понимая почему.

 

Клаус Торкильсен направил в лицо оба вентилятора, но те лишь гнали на него все тот же душный воздух. Он ткнул пальцем в толстый экран. Внутренний телефон службы криминалистической экспертизы. Абонент только что окончил разговор. Уже в четвертый раз ему звонили с одного и того же номера. Разговоры были непродолжительные.

Он дважды щелкнул по этому номеру, чтобы получить сведения об абоненте. На экране появилось имя. Двойной щелчок по имени – высветились адрес и место работы. Потом он набрал номер, на который ему было велено звонить, если появится какая-нибудь информация.

– Алло? – подняли трубку на том конце.

– Это Торкильсен из «Теленора». С кем я говорю?

– Не задавайте лишних вопросов, Торкильсен. Что вы хотите нам сообщить?

Торкильсен почувствовал, что рубашка прилипла к подмышкам.

– Я тут кое-что проверил, – начал он. – Мобильный телефон этого Холе найти невозможно: он постоянно перемещается, но есть другой номер, с которого несколько раз звонили на Кьёльберг-гате.

– Да? Чей он?

– Номер принадлежит некоему Эйстену Эйкеланну. Он зарегистрирован как таксист.

– Ну и что?

Торкильсен оттопырил нижнюю губу и попытался сдуть капельки, собравшиеся на запотевших очках.

– Я подумал о возможной взаимосвязи между таксистом и телефоном, который постоянно перемещается по городу.

На том конце молчали.

– Алло? – позвал Торкильсен.

– Информация принята, – сказал голос. – Продолжайте слежение, Торкильсен.

 

Когда Бьёрн Холм и Беата заходили в здание на Кьёльберг-гате, у нее зазвонил телефон.

Она быстрым движением вытащила его из-за пояса и, посмотрев на экран, прижала к уху.

– Харри? Пусть Сивертсен задерет левую штанину. У нас есть фото велосипедиста в маске с коричневым пакетом перед фонтаном, она была сделана в полшестого в прошлый понедельник. У велосипедиста на коленке пластырь.

Бьёрн еле поспевал за своей начальницей – они шли по коридору. Беата завернула в кабинет.

– Ни пластыря, ни раны? – переспросила она. – Да нет, это ничего не доказывает. К твоему сведению: Андре Кляузен с большой долей вероятности подтверждает, что именно велосипедиста на фото он видел у «Халле, Тюне и Веттерлида».

Она села за письменный стол.

– Что?

Бьёрн Холм увидел, как она смешно хмурит брови.

– Вот как. – Она отложила телефон и посмотрела на него, будто не веря тому, что только что услышала. – Харри говорит, что знает, кто совершил все эти убийства.

Бьёрн не ответил.

– Проверь, свободна ли лаборатория, – сказала она. – Нам подбросили новую работу.

– Какую работу? – осведомился Бьёрн.

– По-настоящему дерьмовую.

 

Эйстен Эйкеланн сидел в такси на стоянке неподалеку от Санктхансхёуген и, полуприкрыв глаза, смотрел на длинноногую девушку, которая сидела в кресле на тротуаре перед «Явой» и обогащала свой организм кофеином. Шума кондиционера не было слышно из-за громкой музыки, раздававшейся из наушников.

«Faith has been broken, tears must be cried…»

Злые языки утверждали, что автор этой песни – Грэм Парсонс, а Кит и «Роллинг Стоунз» украли ее для альбома «Липкие пальцы», пока были во Франции, пытаясь всеми мыслимыми и немыслимыми способами прослыть гениальными.

«Wild, wild horses couldn't drag me away…»

Эйстен вздрогнул: одна из задних дверей открылась. Человек, наверное, незаметно подошел сзади, выйдя из парка. В зеркале Эйстен увидел загорелое лицо с мощными челюстями, глаза закрывали зеркальные солнечные очки.

– До Маридальского озера. – Голос был приятным, но в нем чувствовались командные нотки. – Если не затруднит.

– Да нет, – пробормотал Эйстен.

Он выключил музыку, в последний раз затянулся и выбросил окурок из окна.

– Куда именно к озеру? – спросил он.

– Поехали, потом скажу.

Они поехали вверх по Уллеволсвейен.

– Обещали дождь, – попытался завязать разговор Эйстен.

– Потом поговорим, – отрезал голос.

«Это вместо чаевых», – подумал Эйстен.

Через десять минут позади остались многоэтажные дома, и они оказались среди двориков и домиков близ Маридальского озера. Этот переход от города к деревне всегда ему нравился, а однажды пассажир-американец даже спросил его, не проезжают ли они музей под открытым небом.

– Там дальше можешь повернуть налево, – сказал голос.

– В лес? – спросил Эйстен.

– Да, конечно. Что ты нервничаешь?

Эйстен снова взглянул в зеркало, но мужчина пересел, и теперь можно было видеть только половину его лица.

Сбавив скорость, Эйстен включил левый поворотник и свернул на гравиевую дорожку, поросшую травой.

Что-то ему не понравилось.

С обеих сторон дороги ветки, играя на свету зелеными листьями, словно приглашали их в чащу. Эйстен ударил по тормозам. Колеса в последний раз шаркнули по гравию, и машина остановилась.

– Извините, – сказал он зеркалу. – Недавно чинил ходовую часть. К тому же здесь мы не ездим. Если хотите, я могу позвонить – и пришлют другую машину.

Казалось, человек на заднем сиденье улыбается. По крайней мере, одной половиной лица.

– А с какого телефона ты собираешься звонить, Эйкеланн?

Эйстен почувствовал, как волосы на шее встали дыбом.

– С собственного? – прошептал голос.

Мозг Эйстена лихорадочно перебирал варианты ответов.

– Или с телефона Харри Холе?

– Не понимаю, о чем вы, мистер. Дальше я не поеду.

Человек рассмеялся:

– Мистер? Ты ошибаешься, Эйкеланн.

Эйстен хотел было сглотнуть подступивший к горлу ком, но сдержался:

– Слушайте, раз уж я вас не довез, куда нужно, можете не платить. Выходите, а я пока вызову другую машину.

– Если верить твоему личному делу, ты головастый, Эйкеланн. Так что, думаю, понимаешь, что мне нужно. Ненавижу штампы, но я добьюсь своего во что бы то ни стало, и ты сам можешь выбрать: по-хорошему или по-плохому.

– Не понимаю, о чем… ай!

Человек ударил Эйстена по затылку, чуть выше шеи, и он, невольно подавшись вперед, с удивлением заметил, что глаза наполняются слезами. Не из-за боли – нет, этот удар был из тех, которыми обмениваются в школе, готовя настоящие побои на потом. Но слезные железы, наверное, уже поняли то, что отказывался признать мозг: начались серьезные проблемы.

– Где у тебя телефон Харри, Эйкеланн? В бардачке? В багажнике? Может быть, в кармане?

Эйстен не ответил. Его мозг продолжал в бешеном темпе отбрасывать варианты. Кругом – лес. Что-то подсказывало, что человек на заднем сиденье хорошо натренирован и догонит Эйстена за считанные секунды. Есть ли у него сообщники поблизости? Может, стоит нажать кнопку тревоги и разослать этот сигнал остальным автомобилям? Имеет ли он право вовлекать в это других?

– Понятно, – сказал человек. – Значит, по-плохому. Знаешь что? – Эйстен не успел среагировать, а он уже обхватил его за шею и вдавил в кресло. – Так я и думал.

Очки у Эйстена слетели. Он протянул к ним руку, но не достал.

– Поднимешь тревогу – я тебя убью, – прошептал мужчина ему в ухо. – Не в фигуральном, а в самом буквальном смысле. Умертвлю.

Хотя в мозг Эйстена Эйкеланна не поступал кислород, он слышал, видел и чувствовал запахи на удивление хорошо: видел сеть капилляров на обратной стороне собственного века, различал запах одеколона своего пассажира и слышал в его голосе повизгивающие радостные нотки.

– Где он, Эйкеланн? Где Харри Холе?

Эйстен беззвучно открыл рот, и человек ослабил хватку.

– Я не понимаю…

Горло сжали снова.

– Последняя попытка, Эйкеланн. Где твой собутыльник?

Эйстен почувствовал боль и мучительное желание жить, но он знал, что скоро все закончится. В подобных переделках он бывал и раньше. Это просто переходная стадия. Скоро разговор пойдет куда спокойней и приятней. Шли секунды. Мозг начал отключать отделы, отвечающие за чувства. Первым отказало зрение…

Хватка опять ослабла, и к мозгу хлынул поток кислорода. Зрение вернулось. Боль тоже.

– Мы все равно его найдем, – произнес голос. – А уж ты выбирай, хочешь ты пережить это событие или нет.

Эйстен почувствовал, как что-то холодное и твердое скользнуло по виску, по кончику носа… Вестернов Эйстен в жизни пересмотрел немало, но видеть револьвер сорок пятого калибра на таком близком расстоянии ему еще не доводилось.

– Открой рот.

А на вкус пробовать – уж тем более.

– Считаю до пяти и стреляю. Если захочешь что-то сказать, кивни. Желательно раньше, чем я скажу «пять». Раз…

Эйстен пытался совладать со страхом смерти. Говорил себе, что люди мыслят рационально и этот человек ничего не выиграет, если убьет его.

– Два…

«Логика – на моей стороне», – думал Эйстен. У дула был вкус металла и крови, и от этого начинало подташнивать.

– Три. И не расстраивайся о машине, Эйкеланн. Я тщательно все уберу и вымою после себя.

Эйстен почувствовал, как тело начинает дрожать, это была непроизвольная реакция, и он мог только отметить ее, но не прекратить. Вспомнилась ракета, которую он как-то видел по телевизору. Та тоже подрагивала за несколько секунд до того, как ее отправили в холодное и пустое космическое пространство.

– Четыре.

Эйстен кивнул. Энергично и несколько раз.

Револьвер исчез.

– Он в бардачке, – задыхаясь, сказал он. – Он сказал, что я не должен ни выключать его, ни отвечать на звонки. А сам взял мой.

– Да плевал я на ваши телефоны, – ответил голос за спиной. – Я хочу услышать, где Холе.

– Я не знаю. Он ничего не сказал. То есть сказал, что нам обоим будет лучше, если я ничего не буду об этом знать.

– Соврал. – Это прозвучало мягко и спокойно, и Эйстен не понял, злится его пассажир или забавляется. – Лучше будет только ему, Эйкеланн, не тебе.

Холодный револьвер ожег щеку, словно раскаленный утюг.

– Погодите! – выпалил Эйстен. – Харри что-то говорил. Вспомнил. Он сказал, что спрячется дома.

Эти слова выскользнули очень быстро, и ему показалось, будто он недостаточно четко все произнес.

– Мы там были, идиот.

– Да я не про тот дом, где он живет. Дом в Оппсале, где он вырос.

Человек на заднем сиденье рассмеялся, и тут же дуло револьвера попыталось залезть Эйстену в ноздрю. Стало больно.

– Мы отслеживали твой телефон в течение нескольких часов, Эйкеланн, и знаем, из какого района Холе звонил, это не Оппсал. Ты попросту врешь. Иначе говоря «пять».

Послышался писк. Эйстен закрыл глаза. Писк не прекращался. Он уже умер? Писк начал складываться в мелодию. Что-то знакомое. «Пурпурный дождь». Принс. Это звонил мобильный.

– Да, слушаю, – откликнулся голос с заднего сиденья.

Эйстен пока не решался открыть глаза.

– В «Андеруотере»? В пять? Хорошо. Собирайте всех парней, я еду.

Эйстен услышал шорох одежды. Время шло. Он услышал, как лесная птица громко затянула свою трель. Красиво. Что это была за птица, он не знал. А должен бы. Но главное – зачем. Нужно знать, зачем она поет. Теперь он уже никогда этого не узнает. На плечо легла ладонь.

Эйстен осторожно открыл глаза, посмотрел в зеркало и увидел белоснежную улыбку.

Потом голос с теми же радостными нотками распорядился:

– В центр, шофер. И поживее.