И.В. Подберезский 4 страница

Более основательны изменения в восприятии власти. Здесь, как представляется, произошел существенный цивилизационный сдвиг: если в прежней парадигме (азиатской по существу) законной считалась власть, поставленная более высокой властью, то теперь лишь избранная власть считается легитимной. Причем это новое ее восприятие присуще не только “рядовым гражданам”, но и претендентам на власть: представители прежней номенклатуры, и даже уголовного мира, устремившиеся в власть, исходят из того, что власть не получишь, не пройдя процедуру выборов. Просто “захватить” ее стало невозможным, хотя попытки захвата не исключены окончательно. Но такая власть уже не будет прочной, так как не сможет рассчитывать на повиновение подвластных.

Однако это завоевание несет в себе не только плюсы. Поскольку так и не сложилась свободная и в то же время ответственная личность, это сказывается на электоральном поведении. Нет неприятия заведомой лжи, мошеннических “избирательных технологий”, черного “пи-ара” (public relations) и других “прелестей”, сопровождающих наши выборы. Сопротивление им практически отсутствует. Хуже другое. Если в странах развитой демократии уголовное прошлое кандидатов или отклонения в психике становятся непреодолимым барьером к избранию и они так и остаются маргиналами, то в нынешней России у избирателей нет чутья и внутреннего неприятия ни криминального прошлого (оно может восприниматься как преимущество), ни явной психопатии потенциальных избранников (неадекватные поступки или заявления могут даже вызывать восхищение: “Во дает!”).

У власти, даже в высших ее эшелонах, оказываются лица, которым там нет места. По некоторым оценкам, в президентских выборах 1996 г. у шести из 11 претендентов на высший пост в стране отмечались явные психические отклонения, пусть безвредные для окружающих в обычных условиях, но едва ли терпимые на вершине власти. Уже сейчас в опасной близости к ядерной кнопке мелькают лица (например, члены парламента), выделяющиеся своей неуравновешенностью. В этих условиях позволительно усомниться, следует ли насаждать демократию любой ценой, не считаясь с потерями и потенциальной опасностью. Позволительно усомниться и в том, что все это явления переходного периода, что со временем придет зрелость и эти печальные явления отойдут в прошлое. Это ни из чего не следует, напротив, “выборный негатив” явно нарастает.

Все это не значит, конечно, что России демократия не нужна или что она к ней неспособна. Это значит только, что путь к ней куда сложнее, чем виделось прекраснодушным преобразователям. И на этом пути стоит, в частности, и русский фундаментализм. Реакция фундаменталистов на преобразования и их последствия была предсказуемой. Они усмотрели здесь хорошо спланированную и организованную акцию, направленную на уничтожение православия и России, а себя, естественно, сочли единственными защитниками веры и отечества.

Характерно, что такое восприятие происходящего присуще не только фундаменталистам. Миллионы россиян испытывают унижение от распада “сверхдержавы”, от того, что позиции России в мире гораздо слабее, чем были позиции СССР. Они не могут принять мысль о том, что Советский Союз развалился из-за собственной неэффективности, и склонны видеть во всем происки Запада, прежде всего США, которыми — по мнению фундаменталистов — давно уже правит еврейско-сионистская верхушка, поставившая целью уничтожить Россию. Отсюда рост антисемитских настроений, отсюда дикие антисемитские выходки.

Если в коммунистические времена верили в действие “объективных законов истории”, практически лишая человека сколько-нибудь значимой роли в ней, то теперь на первое место вышел “конспиративный взгляд на историю”, разделяемый все большим числом россиян. Согласно такому подходу, история есть лишь развертывание дьявольского сценария, написанного недобрыми людьми сотни и даже тысячи лет назад. В фундаменталистских изданиях появились разделы “Мировая закулиса”, “Конспирология” и т.п., разоблачающие мировой заговор против России и православия. И ничто не указывает на то, что в ближайшие годы придет прозрение.

С этим тесно связан рост националистических настроений — в России в целом и в православии в частности, что опять-таки выдвигает на первое место именно фундаменталистов. В западном религиеведении не без оснований отмечается, что в постиндустриальном мире снижается значимость веры и увеличивается роль самого индивида, которая, впрочем, нередко сводится к консьюмеризму. Снижается и значимость различий между религиями, а естественная реакция на эти процессы — этнизация церкви[188].

В России, однако, сходный процесс трудно увязать с победным наступлением постиндустриального мира. Скорее рост национализма у нас вызван просчетами в преобразованиях. Хотя такие акции, как демонстрация кощунственного с точки зрения большинства верующих фильма, тоже способствует подъему националистических настроений в церкви и обществе.

Они же были всегда. Собственно, быть русским в сознании многих россиян и стало означать — быть православным, а быть православным — быть русским. Вера отождествилась с этносом задолго до эпохи постиндустриального общества, чуть ли в XV веке, после падения Царьграда, что случилось, полагали на Руси, как раз по той причине, что Царьград стал не тверд в вере и склонялся к общению и даже единению с Западом. Считалось, что законным и единственным наследником Византии стала Москва, на которую возложена и миссия восстановить ее, а главное — утвердить подлинное христианство, т.е. православие, во всем мире.

И сейчас взгляд на русских как на единственных христиан широко распространен не только среди фундаменталистов. Национальный фактор отражен даже в официальном названии церкви: она именуется именно русской, хотя до революции именовалась российской, и к тому же греко-православной. (Высказывалось мнение, что на таком ее именовании настоял Сталин.)[189] Пауль Тиллих не без основания утверждал, что “Религиозный национализм — это клеймо лжепророков”[190].

Русских фундаменталистов обвинение в национализме нисколько не смущает. Еще в прошлом веке В.С.Соловьев писал: “Признавая себя единственным христианским народом, а всех прочих считая “погаными нехристями”, наши предки, сами того не подозревая, отреклись от самой сущности христианства”[191]. И он же предостерегал: “Национальное самосознание есть великое дело; но когда самосознание народа переходит в самодовольство, а самодовольство доходит до самообожания, тогда естественный конец для него есть самоуничтожение”[192]. Именно такой мрачный исход предрекают некоторые современные аналитики.

Отождествление России с православием неправомерно: не вся она в православии, и не все православие — в России, не весь великорусский этнос православен, не все православные России — великороссы. Но именно на этом настаивают отечественные фундаменталисты, и в словосочетании “русское православие” смысловое ударение они делают на первом слове. Как предельно четко выразился один публицист: “Если Бог пойдет против России, то я буду против Бога”[193]. И как в сугубо религиозной сфере фундаменталисты не могут рассказать о себе и своей вере, не обругав других и их веру, так и, говоря о России и русских, они не могут не обругать другие страны и народы. Складывается впечатление, что за любовь к России они выдают ненависть к инородцам и иностранцам, не смущаясь тем, что христианство — это религия любви.

“Только мы — подлинные христиане, все остальные — вероотступники и враги России”, — так можно суммировать убежденность русских фундаменталистов. “Для православного человека, — пишет один из них, — очевидно, что ХХ век стал кульминацией столкновения российской “удерживающей” цивилизации и западной апостасийной. Россия старалась следовать Божию замыслу о мире, Америка же построила прообраз царства Антихриста, которое уже близко...”[194].

В противостоянии с западной цивилизацией фундаменталисты ищут союзников на Востоке. Тут мы должны коснуться цивилизационных построений русских фундаменталистов. Им чрезвычайно пришлась по душе концепция евразийства, неожиданно возродившаяся в начале 90-х годов после распада СССР и сразу нашедшая множество приверженцев. Причем не только среди фундаменталистов: складывается впечатление, что с падением коммунистического режима Россия действительно потеряла то, что Фазиль Искандер назвал “сюжетом существования”[195], и теперь пытается обрести его в неоевразийских и геополитических построениях.

 

Чуть ли не все концепции внешней политики и национальной безопасности формулируются в геополитических и евразийских терминах. И в этих “евразийских играх” активную роль играют русские фундаменталисты, которые целиком разделяют положение о том, что континентальная Евразия обречена на вечную борьбу с “атлантизмом”, с морскими державами. Исходя из коренной идеи противостояния Западу, некоторые из них призывают к созданию православно-исламского союза против католического и протестантского Запада.

Здесь игнорируются некоторые базовые положения цивилизационных теорий. Упрощенно говоря, цивилизация представляет собой пространство общих ценностей, символов, смыслов, причем эта общность формируется или религией (христианской, исламской, породивших Pax Christiana и Pax Islamica) или этическим учением (конфуцианство, породившее Pax Sinica). Цивилизации — не государства (хотя некоторые государства могут фактически представлять собой целую цивилизацию), во главе их нет единого руководства, способного от имени своей цивилизации заключить союз с другой цивилизацией.

Цивилизации дают общую когнитивную сетку, какие-то представляющиеся всеобщими базовые принципы существования. Они могут что-то заимствовать из других цивилизаций, но только на своих условиях (не “на своих” означает поглощение одной цивилизации другой). Они непроизвольно стремятся к расширению, которому ранее полагали препятствия естественные преграды (моря, пустыни, горы), а теперь — сопротивляемость другой цивилизации.

Однако есть примеры успешного сосуществования разных цивилизаций в пределах одного государства, и фундаменталисты считают, что оно имеет место как раз в России. Правда, тут продолжаются споры: одни говорят, что Россия — это ни Запад, ни Восток, а нечто третье, другие, — что она и Запад, и Восток. Не вдаваясь в перипетии евразийских споров и дискуссий, отметим, что идея “православно-исламского союза” далеко не у всех в России вызывает восторг.

Вот что пишет А.И.Солженицын: “В русском образованном слое существуют — и даже усилились внедавне — последователи евразийства:... Это было — упадочное желание, проявление духовной слабости. Таково оно и сегодня: упадок мужества, упадок веры в силы русского народа; у других — прикрытая форма желательного им восстановления СССР. Но это — отказ от русского культурного своеобразия, от тысячелетия за нашей спиной, — он повлечет к утоплению редеющего русского народа в бурно растущем мусульманском большинстве”[196].

Сходным образом воспринимают эту идею и “с исламской стороны”. “Сильная Россия, — пишет Гейдар Джемаль, — непременно должна объединиться с усилившимся исламом... Единственная сила, которая может сегодня противостоять американскому империализму, концепции нового мирового порядка, это ислам. Это имеет особое значение для России в той мере, в какой она намерена идти собственным путем. Вне ислама этого пути не существует... Единственное средство для России избежать геополитического исчезновения, это стать исламским государством”[197].

Но есть на “той стороне” и обиженные на русское православие. Они помнят завоевание Казани, Астрахани и Сибири и требуют восстановления этих ханств. Заметим, что с точки зрения исламских фундаменталистов именно Россия отторгла часть исконных исламских земель и насаждала в них сначала то, что им представляется лжеверием, а потом и вовсе безбожие, чего они не забывают и не прощают. Кроме того, мусульмане указывают, что на многих русских храмах православный крест попирает исламский полумесяц (такой крест водружен даже на восстановленном храме Христа Спасителя), в чем они усматривают заявку на реванш за 1453 год (падение Константинополя).

Все это ставит под сомнение претензии русских фундаменталистов на союз с исламом, такой кентаврический объект просто невозможен. Однако идея союза не увядает и время от времени всплывает в выступлениях даже первых лиц государства, как правило, бесконечно далеких от каких бы то ни было форм религиозного опыта. Вот что пишет председатель Совета Федерации Е.С.Строев: “Россия — сердцевина особого евразийского цивилизационного мира...с уникальным синтезом восточного христианства и ислама, с особой духовностью”[198]. Синтез ислама с христианством — это нечто и вовсе несусветное.

 

Но несусветного в русском фундаментализме немало. Его еще больше в явно наметившейся взаимной симпатии части православных и коммунистов. Речь идет не об анекдотических “космических коммунистах”, объявившихся в Волгограде, считающих Ленина святым и распевающих на мотив “Смело, товарищи, в ногу”: “Партия Ленина с вами / Путь вам укажет Христос”. Речь идет о том, что в электорате КПРФ 47,2% верующих, причем 40,3% считают себя православными[199]. А некоторые деятели РПЦ, известные как фундаменталисты, открыто поддерживали КПРФ на выборах — за ее патриотизм.

В рождественском интервью 1994 г. Алексий II говорил: “Православный христианин может быть... даже коммунистом”[200]. Потом, правда, он говорил и о том, что православие отвергает коммунизм, но как раз за это подвергался критике со стороны фундаменталистов. По своему обыкновению дальше всех пошла газета “Завтра”, предложившая новую символику: серп, молот и православный крест[201]. В ноябре 1998 г. на Поклонной горе торжественно совершили литургию в честь 80-летия комсомола, хотя именно его партия всегда науськивала на веру и верующих, сам же комсомол с явным удовольствием и великим рвением боролся с религией.

В свою очередь коммунисты явно возлюбили православие. Г.А.Зюганов пишет: “На протяжении долгих столетий ревностным хранителем народных идеалов и святынь являлась Русская Православная Церковь”[202]. Официальная позиция КПРФ сводится к тому, что теперь, “вступая в партию, человек не обязан рассказывать о своем отношении к религии, а партийным комитетам нецелесообразно задавать ему такие вопросы...”[203]. Впрочем, положение о том, что верующий православный вполне официально мог быть членом партии, обязуясь, однако, способствовать осуществлению “коммунистических идеалов”, было принято еще КПСС накануне ее краха[204].

 

Не богословские положения в русском православии и не идеологические соображения в русском коммунизме, а внутренняя потребность в “борении с Западом”, существование которого выводит их из себя, лежит в основе “странного сближенья” православных фундаменталистов и коммунистов. Ради удовлетворения этой потребности некоторые фундаменталисты готовы пойти на союз с кем угодно, лишь бы уязвить “проклятый Запад”.

Готовы они и на то, чтобы неподобающим образом распорядиться своей верой. Фундаментализм, по определению, есть приверженность базовым принципам веры, хотя ему и свойственно поднимать частные положения своей религии до уровня богоустановленных. В России же фундаменталисты готовы поставить свою веру на службу политическим силам и тем “опустить” ее до уровня идеологии. Идеология и религия не отгорожены друг от друга, всякая религия имеет идеологическое измерение, всякая идеология стремится обрести статус религии, некоторую сакральность. И тем не менее это совершенно разные вещи, смешивать которые непозволительно, — во всяком случае для верующих.

Предлагать свою веру в качестве идеологии — значит губительно использовать ее не по назначению, но именно это и происходит в России, которая вдруг ощутила потребность обзавестись национальной идеей, что, заметим попутно, противоречит Конституции РФ, запрещающей введение обязательной и всеохватывающей идеологии. Православные фундаменталисты тут же объявили, что именно православие в их трактовке должно лежать в основе этой идеи. Но сама попытка выработать ее, с точки зрения верующего, есть не что иное, как попытка обрести смысл существования при отсутствии веры в Бога, предложить суррогат, эрзац веры.

Чем-то подобным в России усердно занимались семьдесят с лишним лет, завершившихся крахом. Если воспользоваться библейской образностью, строили Вавилонскую башню и окончательно перестали понимать друг друга. Взаимопонимание — это то, в чем больше всего нуждаются россияне для возрождения страны, которой действительно грозят многие беды. Фундаментализм с его нетерпимостью и “упертостью” явно не помощник в деле сплочения и возрождения и не может служить духовной основой российского общества.

 

 

VI. Чего ожидать в XXI веке

Уже ясно, что постиндустриальный мир не обойдет Россию, хотя едва ли его ждет здесь триумф. Если не случится очередной национальной катастрофы, число российских пользователей Интернета, ныне составляющее около 1 млн человек (данные никем не проверены), несколько возрастет, но все равно их будет ничтожно мало по сравнению с числом пользователей в развитых постиндустриальных странах, отставание от которых, скорее всего, увеличится. Некоторые аналитики не исключают, что основой экономического существования России вообще станет приусадебное хозяйство с мускульной силой (для многих российских семей уже стало). И это — вместо техносферы, бесприродного искусственного мира и сложных технологий, которые несет с собой постиндустриальный век. Очень маловероятно, что Россия станет “электронным государством”, хотя уровень компьютеризации может повыситься, а число “облученных виртуальной культурой” — увеличиться, и даже значительно. Но дело в том, что миллионы и миллионы “облучаются” самыми примитивными и грубыми версиями этой культуры. Носители подлинной электронной культуры, скорее всего, будут существовать анклавно. Это, впрочем, не исключает их внутренней сплоченности, которая уже была продемонстрирована: предпринятая в 1998 г. попытка ввести повременную оплату за телефон, грозившая отсечь многих пользователей от Интернета, встретила их дружный отпор, заставивший власти пойти на попятный. И все же едва ли именно пользователи современных электронных технологий будут определять духовную атмосферу страны, ее ментальный климат.

Уже сейчас у многих православных вызывает тревогу нашествие электронных СМИ, вытесняющих печатное слово в качестве основного источника получения информации. Перед всеми церквами встала задача донести до потенциальной паствы “Благую Весть” через новые информационные технологии. Миссионерство, евангелизация предписаны всем христианским конфессиям Самим основателем их веры, сказавшим: “Идите, научите все народы” (Мф 28,19). С приходом постиндустриального общества люди все больше времени проводят у мониторов компьютера, у экранов телевизора, и “научить” их вне электронных СМИ просто нельзя.

Некоторые деноминации, в первую очередь протестантские, вполне успешно используют представившиеся новые возможности. В США возник феномен “телеевангелизма”: популярные проповедники создали настоящие информационно-евангелизационные “концерны”, работающие на основе современного менеджмента, с грамотным анализом потенциального рынка, спроса на “продукцию”.

Тут помогло то, что в центре западного богослужения стоит произносимое слово, проповедь, а потому там издавна существует настоящий культ проповедников, чрезвычайно уважаемых и влиятельных. Им было сравнительно нетрудно адаптироваться к телеобъективу, к многомиллионной аудитории, и скоро проповеди баптиста Билли Грэма, пятидесятника Джимми Сваггерта и некоторых других всемирно известных телеевангелистов достигли самых отдаленных уголков земли[205].

В начале 90-х годов западные телеевангелисты появились и на российских телеэкранах, что породило естественную негативную реакцию Русской Православной Церкви. К настоящему времени зарубежные проповедники исчезли с экранов телевизоров россиян, однако православная “электронная церковь” так и не появилась, хотя есть православные сайты в Интернете, а Пасхальные и Рождественские богослужения показывают по телевидению. Помимо отсутствия опыта и навыков дело еще в том, что в центре православного богослужения стоит не проповедь, а литургия. Проповедь доступна всем и обращена ко всем, в том числе и к подлежащим обращению неверующим, в литургии же участвуют — причем обязательно лично, на месте — только верующие. Проповедь допускает перевод, литургия — нет. Некоторые православные вообще говорят о недопустимости показывать литургию по ТВ, настаивая на том, что богослужение должно проводиться только в храме и только для присутствующих в нем. И это при том, что в стране сотни тысяч верующих по причине возраста и недугов не могут попасть в храм, а в тысячах деревень храмов и вовсе нет.

Здесь еще одна болезненная несостыковка между постиндустриальной эрой с характерным для нее засильем новых электронных СМИ и исторической церковью России. Фундаменталисты чаще всего рассматривают СМИ как орудие дьявола, который с их помощью уводит людей от Бога. Таково восприятие и многих простых верующих, недовольных нашествием “века сего” в Церковь. Что касается священноначалия РПЦ, то, хотя оно имеет свои страницы в Интернете и часто появляется само или посылает в телестудии своих признанных богословов и проповедников, все же в целом еще не овладело новыми информационными технологиями. В России так и не сложилось что-либо похожее на телеевангелизм, и большой вопрос — появится ли, поскольку православие есть прежде всего “храмовая религия”. Тут тоже налицо отторжение “века сего”, свойственное в первую очередь русскому православному фундаментализму.

Для фундаменталистов люди, подключенные к Интернету, уже лазутчики и агенты все того же “проклятого Запада”, а само постиндустриальное общество не только фундаменталистами, но и многими россиянами, скорее всего, будет восприниматься как еще одна сознательная попытка опрокинуть наши ценности, как очередной заговор “мировой закулисы” с целью погубить Россию и православие. Вот что писал признанный вождь православных фундаменталистов митрополит Иоанн: “То, что происходит ныне на русской земле — не ошибка “верхов” и не случайность. Это яростный порыв бесовщины уничтожить Святую Русь в самых источниках ее, в душах людей русских. Это — дьявольские дела, попытка сатаны и приспешников его упразднить дело Христово... Злобная сила, жаждущая нашего уничтожения, обладает в современном мире огромной мощью и властью. На службе ей поставлен многовековой опыт разрушения, дьявольское искусство растления и обмана”[206].

Однако влияние фундаменталистов не следует преувеличивать. Противодействие Западу и всевозможным новшествам не безусловное: есть православные, которые отрицают фундаментальность противостояния православия западному христианству, хотя они малочисленны и сейчас пребывают в гонимых.

Немаловажно и то, что при всей давности “европонена-вистничества” и, видимо, его неистребимости, столь же давним и столь же неистребимым является уважение к Западу. Отношение к нему всегда было амбивалентным, это отношения “любви — ненависти”. Откровенные поклонники Запада тоже никогда не переводились в России, сейчас они явно отошли на второй план, но никуда не делись. Что еще более существенно, помимо таких вот открытых “западников” у многих россиян существует не всегда осознанная убежденность в том, что “нормальная жизнь”, по которой они вот уже сколько веков тоскуют, как раз “там”, хотя они не без удовольствия слушают проклятия в адрес Запада.

Вообще значимость фактора веры не следует преувеличивать ни в нынешней России, ни, скорее всего, в России XXI века. Неверие в России не исчезло. Как в сфере морали для многих труднее сказать правду, чем солгать, так в сфере религии для многих проще не верить, чем верить. Неверие для большинства в России — исходное состояние, для выхода из которого требуется умственное усилие, тогда как на Западе исходное состояние все же вера, а умственное усилие требуется для того, чтобы стать атеистом, и местопребывание западного атеиста — университетский кэмпус. (С.Н.Булгаков: “русский атеизм отнюдь не является сознательным отрицанием, не есть плод сложной, мучительной и продолжительной работы ума, сердца и воли, итог личной жизни. Нет, он берется чаще всего на веру и сохраняет эти черты наивной религиозной веры...”)[207].

Выше говорилось о неоправданно большом значении, которое придается всевозможным социологическим исследованиям религии. Действительно, “проценты” даже опасны, когда они велики (так как порождают неоправданную эйфорию), но они же могут быть чрезвычайно полезными, когда малы (так как помогают избавиться от иллюзий).

 

Так вот, согласно данным, представляющимися наиболее надежными, число “практикующих верующих” (т.е. посещающих церковь хотя бы раз в месяц) в России составляет 6-7% (самый низкий процент в Европе), а число “серьезных верующих” (воспринимающих Бога как Личность, хотя бы иногда молящихся и т.д.) и вовсе всего 4%[208]. А по данным ГУВД г. Москвы (милиция теперь, напомним, склонна “подыгрывать” официальному православию) на Пасху 1998 г. всего 111 тыс. москвичей пришли в храмы, но и из них лишь 71 тыс. “вошли за ограду”, а 41 тыс. так и остались “на прилегающих территориях”[209]. Эти цифры едва ли многим превышают показатели коммунистических времен, когда в храмы и к храмам шли главным образом из любопытства.

Судя по всему, и православие, и другие традиционные для России конфессии уже прошли пик роста, вызванного крахом коммунизма. Этот пик пришелся на 1993 г., после чего наметился спад, который вряд ли сменится подъемом в XXI веке. Тем не менее вопрос о русской религиозности, в частности о фундаментализме, многим россиянам представляется чрезвычайно значимым, хотя цифры вроде бы не оправдывают повышенного интереса к нему.

Однако он налицо и дело тут, по-видимому, в некоторых особенностях нашего менталитета, вызванных цивилизационными факторами. Одна из них — некоторое пренебрежение реальными фактами и захваченность всевозможными “умствованиями”. Соглашаясь с тем, что России присуща цивилизационная неопределенность, следует сказать, что эта неопределенность значительно уменьшается, если рассматривать разные сферы культуры. Наша политическая культура была и во многом остается сугубо азиатской, несмотря на наметившиеся сдвиги. А вот художественная культура, сфера мысли во многом сохранили свое европейское естество, что помогло российской культуре быстро восстановить связь с европейской и занять в ней достойное место, как только было прорублено “окно в Европу”.

 

Чайковский, Шостакович, Шнитке воспринимаются в Европе как “свои”, русская живопись, скульптура, архитектура (кроме церковной и так называемой псевдорусской) — несомненная часть общеевропейского достояния. Особенно это касается литературы. Хотя Достоевский и говорил: “Я столько же русский, сколько и татарин”[210], он является одним из самых “европейских” наших писателей (более европейским, чем Л.Н.Толстой). И в нем же отчетливее всего проявилось амбивалентное отношение к Западу. Лучшие произведения русской литературы читаются на Западе без “объяснений и извинений”, которые все-таки необходимы европейцам при чтении, скажем, китайской, мусульманской или индийской литературы.

О принадлежности нашего искусства западному культурному ареалу свидетельствуют не только элитарные произведения, но и самые что ни на есть народные. Одно из коренных отличий Востока от Запада состоит в почти полном отсутствии у первого иронии, особенно самоиронии, насмешки над собой (исключение — христианизированные Филиппины). На Востоке, конечно, тоже смеются, но часто по поводам, которые на Западе вызывают слезы.

В целом Восток серьезен и неулыбчив, западная же культура, как было блестяще показано М.М.Бахтиным, во многом покоится на смеховом начале. И если взять корпус русских пословиц, то сразу становится очевидным, что тут господствует, торжествует насмешка, ирония, в том числе и самоирония, которой нет на Востоке, ибо она означает недопустимую “потерю лица”. (Не забудем, однако, что в ходу у нас и фундаменталистские по своей психологии сентенции типа “не позволим глумиться...”, равно как и воздыхания по аятоллам.)[211]

Если с торжеством постиндустриального мира у нас, скорее всего, будут трудности, то присущая русской культуре ирония и самоирония облегчит принятие постмодернизма. “Игровая условность” у нас всегда наличествовала, а такие характерные черты постмодернизма, как сарказм и насмешка в качестве принципиальной позиции, известны в России давным-давно. А отсюда не так уж далеко до осмеяния всего и вся, до деконструкции и разрушения святынь, чем так славен постмодернизм. Этому в России издавна предавались с увлечением, несмотря на фундаменталистское превознесение прошлого. Нетрудно предвидеть, что в России будут изощренные постмодернистские рассуждения — возможно, без постиндустирального общества, которое они призваны обслуживать.

Но и это не ново: в России никогда не переводились либералы, хотя никогда не было либерализма в действии. Всегда существовал разрыв между декларируемыми принципами и их воплощением, пребывание в “мире отвлеченностей”, в своего рода виртуальной реальности было характерной чертой умственной жизни России. Была сфера словесных построений, почитавшаяся важнейшей и главнейшей, и была жизнь, к которой эти построения имели весьма малое касательство. Речь идет об общепризнанном литературоцентризме или логоцентризме русской культуры. О преимуществах, которые он дает, сказано немало, но литературоцентризм имеет и некоторые негативные последствия. Превознесение созерцательности и внутренней глубины, якобы свойственных исключительно православию в противовес деятельности и активности, якобы свойственной исключительно западному христианству, несколько отдает нарциссизмом и игнорирует весьма существенные “земные” последствия такого отношения к миру.