Глава 4. Касты в Древней Руси 1 страница

 

«Роды»-касты в Древней Руси. Священный царь. Волхвы. Витязи. Хозяев Челядь.

 

Как у солнышка Владимира все Славьича

Начинался почестей пир, На князей-бояр,

На богатырей, На всех на гостей на торговыих,

Да на тех ли мужичков чернопахотны

Былина

 

Касты — и древняя Русь? Может ли быть такое? Русь зачастую представляется нам — и в эпохи много более поздние, чем Языческая древность — чем-то очень молодым, начинающимся, где ещё толком не отделились богатые от бедных и знатные от незнатных.

Историки Тихомиров и Каргалов, конечно, могли сурово выбранить кинорежиссера Эйзенштейна и романиста Тумасова за нелепые картины Александра Ярославича Невского, с рыбаками волокущего невод из речки, или Ивана Даниловича Калиты, «в холщовой рубашке» помахивающего топориком на строительстве Кремлевских стен.

Только миллионы простых людей сердитых рецензий не читали, а представление о родной старине составляли по таким вот фильмам и романам, где и князь то и дело норовил взяться за ручную работу, а какой-нибудь герой, появившись в поле зрения читателя простолюдином-«смердом», к концу романа становился дружинником, а то и воеводой.

Да что там читатели и писатели! Иной историк (прежде всего имеется в виду автор интересной и содержательной книги «Очерки истории общественного сознания Древней Руси XI–XIII веков», Долгов) рисует в своих трудах образ Руси — опять-таки, не Языческой Руси Изначальной, а православной Руси XI–XIII веков — в виде этакого «общества равных возможностей», где общественное положение обеспечивалось исключительно «личными качествами» человека и не было чётких границ не только между знатными и незнатными, но даже и между рабами и свободными.

Какие уж тут касты! Между тем тот же самый автор, описывая общество Киевской Руси, по необходимости начинает со слоя, принадлежность и роль в котором всецело определялась происхождением. Я, конечно, говорю про княжеский род Рюриковичей.

Никакой человек некняжеского происхождения князем стать не мог ни при каких обстоятельствах, и когда боярин Володислав в Галицкой земле в XII веке запоздало решил последовать обычаям Запада и Византии, то есть стать князем — как, скажем, в X веке становились императорами крестьянин из Дунайской провинции Василий Македонянин, армянин-адмирал Роман Лакапин, полководец Никифор Фока, его сподвижник Иоанн Цимисхий, как в земле франков ещё до Рюрика становились королями низкородные Каролинги — то окружающие такого новаторства не поняли и не приняли.

Про самозванца презрительно говорили — «Володислав княжится» — не «княжит»! Никому даже не пришло в голову сравнивать, хуже или лучше боярин справляется с делом правления, чем природные Рюриковичи.

«Лучше терпеть неудачи в своей дхарме, чем преуспевать в чужой!» В других русских городах — даже в буйном и своенравном Новгороде! — за несколько веков так никому и не пришла в голову мысль, что человек, рождённый не в «соколином гнезде» Рюрикова рода, может претендовать на звание князя.

И напротив, человек княжеского происхождения был князем вне зависимости от каких бы то ни было «личных качеств» и заслуг, и даже при полном таковых отсутствии.

В том же X веке Олег вынес из ладьи к узурпаторам Оскольду и Диру маленького Игоря: «Не князья вы и не княжеского рода, но я княжеского рода, а вот — сын Рюрика!»

После смерти Игоря его маленький сын Святослав на поле брани едва может перекинуть копьё (наверняка не огромное боевое копьё, а лёгкий дротик-сулицу) через голову коня, на котором сидит, но воеводы кричат: «Князь уже начал! Дружина, за князем!»

Обе схватки кончились победой тех, кто привёз с собою малыша княжьего рода, зато двумя веками позже киевское войско позорно бежало, бросив переправу половцам. «Не было с ними князя, а боярина не все слушают», поясняет летописец.

А ведь у «боярина» и опыта, и заслуг, и прочих «личных качеств» было в любом случае не меньше, чем у трёхлетнего Святослава! «Как велик зверь без головы, так и многи полки без князя», пишет в то же время Даниил Заточник.[24]

Заметьте, читатель, не «без хорошего князя», «опытного князя», «смелого князя» — просто «без князя». Важен род. Важен, как наличие головы, без которой — глупой ли, умной ли — любой, самый большой «зверь» — просто мясо! Как видим, в отношении коллективного главного героя русских летописей, княжеского рода, нет никаких двусмысленностей.

Рюрикович может быть только князем. Князь может быть только Рюриковичем. «Личные качества» — вторичны.[25]

Главное — происхождение. Что до неясностей с остальным обществом, то они, в основном, вызваны двумя обстоятельствами.

Во-первых, русские книжники на низшие слои общества не обращали особенно много внимания. А во-вторых, чернецы-летописцы находились под очень большим влиянием образа «идеального общества», явленного для них во «Втором Риме», «богоспасаемой» Византии, этом отечестве «истинной Веры».

А там, как я уже писал, никакой прочной связи между происхождением и положением в обществе, происхождением и занятиями не было.

Вчерашний крестьянин, Юстиниан Великий или Василий I, становился императором. Император Никифор Фока собственноручно трудился на стройке — вот там это действительно было — а его брат торговал хлебом. В патриции — в настоящем, Языческом Риме титул родовой — стали назначать, в том числе и выходцев из печенежских степей, вроде Алакаса, заманившего в 969 году сородичей-печенегов в ловушку в Болгарии.

Император Лев Философ, при котором Вещий Олег осаждал Царьград, писал, насмехаясь не то над античными идеалами родовитости, не то над варварами, что происхождением гордятся лишь не имевшие собственных заслуг. У него были основания это утверждать — сын простолюдина, шагнувшего к трону через труп убитого им собственноручно своего государя и благодетеля, точно не мог гордиться происхождением.

И как перед этим примером русская книжность XI–XIII веков должна была рассматривать родовые идеалы соотечественников? Безусловно, как дикость и постыдное варварство, о котором чем меньше говоришь, тем лучше — особенно если учесть, что у истока этих идеалов стояли «бесовские» Языческие верования.

То есть там, где совсем нельзя было умолчать — как в случае с Рюриковичами — говорили, но не очень много. Про остальных и вовсе молчали.

Иногда, правда, проговаривались — как увидим. Однако там, где молчат книги, говорит фольклор, в частности, говорит богатырский эпос.

Вот очень известная былина о бое Ильи Муромца с чужеземцем-«нахвальщиком» — иногда им оказывается сын Ильи Подсокольничек, иногда чудовищный великан Жидовин (память о враге-соседе Руси, иудейском Хазарском каганате).

Обнаружив едущего мимо заставы чужака, богатыри задумываются — кого послать на перехват (и ведь даже мысли не возникает отправиться на одинокого нарушителя всей заставой, для пущей надёжности… называйте средневековой дикостью или рыцарской честью, это уж на ваш вкус, читатель).

Выдвигают то Алёшу Поповича, то некоего Гришку Боярского, но главный богатырь безжалостно бракует кандидатуры.

Оба не могут быть достойными представителями киевского богатырства в таком ответственном поединке:

 

Неладно, ребятушки, удумали,

Гришка роду боярского,

Боярские роды хвастливые,

На бою-драке призахвастается,

Погинет Гришка по-напрасному…

Алёшенька роду поповского,

Поповские глаза завидущие

Увидит Алёша на нахвальщике много злата, серебра,

злату Алеша позавидует,

погинет Алеша по- напрасному…

 

Очевидно, есть роды поповские и роды боярские.

И поведение, и нрав человека главный герой былинного эпоса здесь напрямую выводит из происхождения, из рода! Более того, сама вежливость, у нас ставшая синонимом воспитанности, то есть качества по определению приобретённого, в былинах оказывается врождённым даром богатыря.

С дипломатичным поручением следует направить Добрыню — у него

 

Вежество рожоное,

Рожоное вежество и учёное…

 

Отсутствие «вежества», таким образом, порождало неизбежные и вполне определённые подозрения: «Ты невежа, ты невежа, неотецкий сын!» или, соответственно, «неотецкая дочь».

И не только в этой былине дело обстоит так.

Вот как раз представитель поповского роду Алёша освобождает от трёх кочевников-«татар» девушку и выспрашивает её:

 

Какого ты роду-племени?

Царского аль боярского?

Княженецкого аль купецкого?

Аль последнего роду — крестьянского?

 

Как видим, и здесь «род-племя» оказывается накрепко связан с занятием. Есть свидетельства о подобной связи и в письменных источниках. В житии Феодосия Печерского, когда будущий святой в городе Курске порывается вместе с рабами убирать хлеб на поле или молоть зерно, окружающие упрекают его: «позоришь себя и род свой».

Отец Феодосия — княжеский служилый человек, дружинник, один из тех самых «курян, сведомых кметей», воспетых «Словом о полку Игореве».

В X веке Святослав Игоревич заявляет в ответ на полное угроз письмо византийского императора Иоанна Цимисхия: император скоро узнает, что имеет дело не с какими-то ремесленниками, добывающими в поте лица средства к пропитанию. «Мы — мужи крови, оружием побеждающие врага».

О том, отчего русские родовитые воины так старательно сторонились участия в святом вроде бы деле — выращивании и приготовлении хлеба — мы ещё, читатель, поговорим. Пока отметим другое. Снова и снова занятия ставятся в прямую связь с происхождением — «родом», «кровью».

А отчего Алёше Поповичу потребовалось расспрашивать спасённую девицу? Ответ в былине про Добрьшю и Змею.[26]

Победив чудовище и освободив красавицу Забаву Путятишну, богатырь получает от спасённой предложение руки и сердца. Отвечает он на это так:

 

Ах ты молода Забава дочь Потятична!

Ты есть нунчу рода княженецкого,

Я есть роду крестьянского,

Нас нельзя назвать же другом да любимыми.

 

В этом месте наши, поголовно поражённые, по удачному выражению Олега Носкова, «народобесием», исследователи намертво вцепились в «трудовое происхождение» богатыря. Между тем в большинстве былин Добрыня княжьего роду, потомственный воин, его отец «жил шестьдесят годов, снёс…шестьдесят боёв, ещё срывочных, урывочных — да счёту нет».

В этом месте былины внимания достойно совсем иное — оказывается, «роды», определяющие занятия человека, могут заключать браки только внутри себя, они, выражаясь научно, эндогамны.

Оттого-то и Алёша, надеясь жениться на спасённой девице (позже он прямо говорит, что думал обрести в ней жену), выспрашивает её о «роде- племени» — вдруг она «не того» происхождения, вдруг «нас нельзя назвать же другом да любимыим»?! Если кому интересно — невесты из спасённой девицы и впрямь не получилось, она оказалась Поповичу…сестрой.

В другом памятнике русского фольклора, «Голубиной книге» — её первые записи относятся к XVIII веку, но упоминается она ещё в житии Авраамия Смоленского, XIII столетия, причём будущего святого за знакомство с нею собираются отлучить от церкви — содержится предание о происхождении всех этих «родов».

Они, как и явления Природы — Солнце, «Ветры буйные», «Громы небесные», «Зори ясные» — «зачались» или «пошли» от тела Первочеловека-Адама или «Нового Адама»-Христа. «От главы» произошли «цари», «от плеча» — «князья-бояре», «от колена» — «крестьянство православное».

И точно такой же миф мы находим в стране каст — Индии.

Согласно преданию, касты, вместе с явлениями Природы — совсем как в «Голубиной книге»! — произошли из тела Первочеловека и Богочеловека Пуруши.

Брамины — жрецы — появились, как вы помните, читатель, из уст Пуруши. Раджанья — воины и правители — из его рук. Вайшью — крестьяне и купцы — из бёдер.

Следы мифа об обществе-теле часто мелькают в русском фольклоре и книжности. Чаще, конечно, в фольклоре — вспомните об угрозе отлучения, нависшей над Авраамием! Однако и книжники иногда — осторожно, с оговорками — вспоминали о нём.

Летописец в 1015 году жалуется, что земляки и современники его «согреших от главы и до ног — еже есть от царя до простых людин».

Итак, царь — голова, «простые люди» — ноги, как и в кастовой мифологии русских язычников и индуистов. Слова Заточника, сравнившего «великое войско без князя» со зверем, лишённым головы, мы уже приводили.

В Языческом «Слове о полку Игореве» сказано — «тяжко ти, голове, кроме плечю, зло ти, телу кроме головы — Руской земле без Игоря». Исследователь «Слова» В.И. Стеллецкий обоснованно предположил, что слова эти, цитата из Велесова внука Бояна, изначально относились не к герою «Слова», а к его древнему тёзке — Игорю Рюриковичу.

И в самом деле, на место «головы» Русской земли больше подходит Великий князь Киевский, «хакан-рус» Игорь, нежели правитель заурядного Новгород-Северского княжества. Но как бы то ни было, опять мы встречаем это сравнение: князь — «голова» земли! Позднее распространилась и другая легенда — о происхождении священников, правителей и земледельцев от трёх сыновей Ноя — Сима, Иафета и Хама.

Пошла она вроде бы из южнославянского апокрифа (так называются сочинения на библейские темы, не признанные церковью) Мефодия Патарского, возникшего не без влияния богомилов — этого странного учения, смешавшего тёмные ереси Востока с остатками болгарского Язычества. Но вот ведь дивное дело — опять славянская легенда находит дословное подобие в Индии! Вспомним Ману и его четырёх сыновей.

Иафет соответствует Ангирасу, Сим — Кави Бхригу, Хам — Пуластье, а его сын Ханаан — Васиштхе. Верховная же царская власть соответствует или Ною, или его апокрифическому сыну Мунту (имя подозрительно созвучно Ману). Не могу не заметить — индийское предание добрее к труженикам, чем околобиблейское.

Последнее сделало их предком не почтенного мудреца и святого, а оскорбителя своего отца, проклятого им. Однако не это нас интересует, а новое свидетельство кастовости создавшего и воспринявшего эту легенду славянского общества! Ведь если у крестьян или правителей есть ПРАРОДИТЕЛИ — значит, звание крестьянина (правителя, воина, жреца) — наследственное! Между прочим, я уже говорил, что слово «каста» — не индийское, а португальское.

Обозначает оно «чистый» — намёк на чистоту кастового происхождения и боязнь ритуально «запачкаться» общением с низшей кастой.

И говорил также, что сами индусы, на своём древнем языке санскрите, называют касты «джати». А обозначает это диковинно звучащее для русского уха слово просто-напросто … род.

То есть былинные «роды княженецкие», «поповские», «крестьянские» и прочие не только передавали занятие внутри рода, не только старались не жениться на девушках из занятых другим родов, не только происходили, как в Индии, из частей тела Божества или от сыновей патриарха, спасшего человечество от потопа — они ещё и назывались-то точно так же, как в Индии. Роды. Джати. Касты.

Следует обратить внимание и на следы кастового строя у ближних соседей и сородичей славян — германцев. У скандинавов эпохи викингов, согласно «Старшей Эдде», три сословия — рабов, свободных хозяев и воинской знати — произошли от трёх женщин, с которыми переспал Бог Риг — Хеймдаль, страж Асгарда, родивших после его визита трёх родоначальников этих сословий: соответственно Трэля, Карла и Ярла.

Потомок Ярла становится Коном — первым королём. То есть занятие считалось наследственным, а вот эндогамии, отрицательного отношения к неравнородному браку, мы в скандинавских преданиях не встречаем (хотя в «Песне о Риге» к каждому из сыновей Бога приходит невеста равного положения).

Зато оно есть у германского племени саксов, соседей славян. В IX веке хронист Рудольф сообщает про них: «Этот народ состоит из четырёх категорий людей: благородных, свободных, отпущенников и сервов. По установлениям закона, никому из этих людей из этих четырёх сословий не дано нарушать границы между ними путём бракосочетаний, но благородные должны сочетаться с благородными, свободные со свободными, отпущенники с отпущенницами, а рабы со служанками.

Если кто- то из них возьмёт жену из другого или более высокого сословия, он должен искупить свой проступок ценой своей жизни».

Тут кастовые законы, пожалуй, суровее тех, что существовали в Индии, где, как мы помним, законодатели, что называется, одной рукою запрещали межкастовый брак, а другой — определяли статус детей, родившихся от такого брака. Итак, можно утверждать, что у славян могли быть касты.

Те же саксы входили в один «суперсоюз племён», своего рода прагосударство, с фризами — и славянами-велетами. Долго бы просуществовал этот союз, если бы общественное устройство саксов кардинально отличало их от союзников? Былины определённо говорят за существование каст-«родов» — джати.

Но вот оставили ли эти самые касты следы своего существования в источниках письменных? Начнём сверху — с фигуры верховного правителя.

Князья летописной эпохи не совсем подходят под этот образ, это, скорее всего, просто воины, вожди своих дружин — первые среди равных. Таков последний великий государь Языческой Руси, Святослав Храбрый, про которого и летопись говорит: «Таков был он сам, таковы были и все воины его», и, по словам видевших его византийцев, отличался от своих дружинников разве что белоснежной чистотой льняной рубахи, золотой серьгою в левом ухе да клоком волос на выбритой голове — «знаком высокого рода».

Таков был его внук, Тъмутороканьский князь Мстислав, лично вышедший на поединок с Редедей, вождём касогов. Сын Святослава и отец Мстислава таким не был, но в битвах и походах ему всё же приходилось участвовать самолично — что и обогатило биографию этого человека эпизодом с прятками под мостом от печенегов-победителей, развеявших его дружину.

Однако стоит нам обратиться к тем же былинам, и мы обнаруживаем картину, разительно непохожую на привычный облик летописного правителя древней Руси.

Князь Стольнокиевский Владимир Красное Солнышко, которого многие привычно и совершенно ошибочно принимают за портрет не то крестителя Руси, не то его тёзки-правнука, Владимира Всеволодовича Мономаха, ничего общего с летописными князьями, вождями своих дружин, не имеет.

Достаточно сказать, что он ни в одной былине не изображён во главе войска — или хотя бы отдающим распоряжения своим полководцам. Обороной былинной Руси от врагов ведают другие — как правило, в былинах это Илья Муромец.

 

Даже жёны богатырей знают, что

Не Владимир служобки накидывает,

Накидывает старый казак Илья Муромец …

Или ещё один замечательный пример.

 

В Киев приехал очередной «грозен посол» с сообщением об агрессивных намерениях ещё одного «царища»: спалить Киев, убить Владимира, взять за себя его супругу королевну Апраксею, повырубить «чернедь-мужичков», и так далее.

Илья собирает богатырей — и закатывает с ними пир в княжьем тереме на несколько дней.

На робкую попытку князя сподвигнуть свою «дружинушку хоробрую» на более активные действия по разгрому врага старший богатырь Русской земли чуть ли не одёргивает его:

 

А ты Владимер князь да Святослаевич,

Убирайсе ты ко своей княгины Апрексеньи-то

И ты ей же да всё распоряжайся же

А до нас-то тебе да всё же дела нет.

 

Что это — просто грубость в адрес нелюбимого правителя? Вряд ли.

Ведь киевский князь в былинах и впрямь ведёт себя так, как будто защита Руси от врага — совершенно не его дело. Всё, что он делает, — это возглавляет пиры. И в этом он чрезвычайно похож на «царя русов» у арабского автора X века, Ахмеда ибн Фадлана. Вот что пишет этот путешественник и дипломат:

 

«В его («царя русов». — Л.П.) очень высоком замке постоянно находятся четыреста мужей из числа его богатырей, его сподвижников. Эти четыреста человек сидят под его престолом. На престоле с ним сорок девушек-наложниц, и иногда он сочетается с одной из них в присутствии сподвижников.

Он же не сходит с престола. Царь русов не имеет никакого другого дела, кроме как сочетаться с девушками, пить и предаваться развлечениям. У него есть ещё заместитель, командующий войском, который нападает на врагов и собирает для него дань».

 

Сходным образом описывает царя русов Мухаммед Ал Ханафи: «Есть у них царь, сидящий на золотом троне. Окружают его сорок невольниц с золотыми и серебряными кадилами в руках и окуривают его благовонными парами».

В последнем описании очень ярко выступает роль «царя» русов как живого кумира. Картина, удивительно схожая с той, что предстаёт нам в русских былина Владимир точно так же не сдвигается с места, его богатыри во главе с «заместителем» — Ильёй Муромцем — собирают «дани-выходы» и нападают на врагов — былинных «татар».

Его пиршественная палата с «питьецом медвяныим» — своего рода центр былинной Руси (вспоминается «дом с почитаемой жидкостью» из «Каутилья Артхашастры» и «Медовый покой» ирландских королей).

Причём былинное изображение княжеской палаты несколько отличается от того, что привычно нам по многочисленным иллюстрациям и экранизациям былин: длинный покой с выставленными «покоем» столами, и в глубине, на возвышении — княжеский престол. В былинах, когда рассказывается о появлении в княжьей «светлой гриднице» богатыря, обычно говорится:

 

Поклонился на все четыре стороны,

А князю с княгиней — наособицу.

 

То есть надо понимать, есть «четыре стороны палаты — и ещё какое-то место, на котором расположились «князь с княгиней».

Я думаю, читатель, Вы уже сами догадались, что речь идёт о князе, восседающем в центре — как в центре «Медовой палаты» восседали великие короли Ирландии, как в центре своей крепости находился индийский царь, как в центре пиршественного покоя сидел на возвышении Аттила.

Кем бы ни был он и его гунны, к моменту, когда византийский посол Приск Паннийский посетил его двор, они достаточно ославянились, чтобы жить в деревянных теремах, пить хмельной напиток, называемый «мёд», а погребальный пир величать «стравой». А значит, и описание его пиршества имеет отношение именно к славянам — благо никто из гуннов не сидел на полу, скрестив ноги, и не потягивал кумыс из пиалы.

Тему связи правителя и сакрального центра блестяще раскрыл В.Н. Топоров, крупный отечественный лингвист: «К числу несомненных выводов … исследований института царской власти относится установление скорее жреческой (а не царской в более позднем понимании этого слова) функции царя, чем административно-политической.

Древний царь выполнял роль жреца, который не только знал космологическую структуру мира и ведал космологическими измерениями, но и соотносил её с социальным устройством общества; точнее, этот царь-жрец определял на уровне правил и религиозно-юридического права, каким образом должна быть организована данная социальная группа (или их совокупность) с тем, чтобы она соответствовала космическому порядку.

Это соответствие идеальным образом могло осуществляться в центре мира, определяемом местом, где проходит axis mundi (мировая ось. — Л.П.).

Этот центр и был наиболее сакральной точкой пространства. В нём совершалось царём-жрецом жертвоприношение, также рассматривавшееся как акт установления связи (проверки соответствия) между космическим и социальным началами.

Понятно, что благополучие данного социума зависело от умения царя-жреца найти эту сакральную точку в пространстве и времени. Лишь найдя её, можно было определить место и время жертвоприношения и через него — всю структуру пространства, занимаемого данным коллективом, — алтарь, храм, поселение, его границы (четыре стороны света) и его временные координаты».

Всё это имеет самое прямое и непосредственное отношение к славянам, достаточно вспомнить, что русское слово «князь» само по себе подразумевает жреческие обязанности: польское «ksidz» — священник, по-чешски и по-лужицки.

Достойное внимания обстоятельство — одним и тем же словом князья и жрецы называются не у восточных славян, а у лужицких, остатков балтийского славянства, у которого существование жрецов хорошо отражено в источниках. Стало быть, аргументом в пользу того, что жречества-де у славян не было, а жреческие обязанности лежали на князе, эти слова служить не могут.

«Knez» — священник же, «predniknez» — епископ, «knezstwo» — духовенсто, «czerno-knezik, cerno-knezstwo» — чародей, чародейство — как видим, мифическая «чёрная книга» тут ни причём. В чешском евангелии X века архиереи названы «cnaezi popsti», а в евангелии XIV века — «kniezata роpowa».

To есть изначально титул князя был жреческим титулом. Когда же князья стали по преимуществу водителями дружин, те из них, кто сохранял древние священные функции, нареклись тюркским именем «каган» (обозначавшим как раз священного, ритуально неподвижного владыку) — у арабских авторов X столетия владыка русов называется «хакан-рус».

В англосаксонской поэме «Видсид», записанной в VIII веке, упоминается «хаган — правитель островных ругов», то есть русов с Рюгена-Руяна. В Вертинских анналах под 855 годом правителя «народа рос» — скорее всего, балтийских русов-«ругов» — называют каганом. За русскими великими князьями этот титул удерживается до XI века включительно — так называет Иларион самого крестителя Руси, так же величают в выцарапанной на стене черниговской церкви надписи его внука Святослава Ярославича, а по мнению некоторых исследователей, его сына Олега («Ольгова коганя», как говорит «Слово о полку Игореве»), тоже титуловали тем же именем.

И скорее всего, заимствование было не от хазар, а от аварского каганата, с которым предки русов соприкоснулись много раньше, чем с хазарами (византийские и грузинские летописи называют русами славян, пришедших под стены Константинополя в войске аварского кагана в 626 году).

На неподвижность былинного Владимира обратил внимание ещё в 1960-е годы В.В. Чердынцев, замечательный исследователь русского былинного эпоса, указав, что Красное Солнышко «никогда не участвует сам в сражениях, никогда не покидает Киева и является, по сути, главным «сиднем» нашей народной поэзии».

Чердынцев справедливо соотнёс эту черту правителя былинной Руси с ритуальной неподвижностью священных царей из «Золотой ветви» Дж. Фрэзера. Позднее к тем же выводам пришли русские учёные И.Я.Фроянов и Ю.И. Юдин. Судя по удивительному сходству с былинным князем, образ «царя русов» у ибн Фадлана также почерпнут арабским путешественником не из рассказов русов, встреченных им в Волжской Болгарии, об их правителе, а из их эпических песен.

Для X века этот образ уже чересчур архаичен — современник ибн Фадлана русский князь Игорь Рюрикович самолично водил дружины на неприятеля (что засвидетельствовано и иноземцами — Львом Диаконом, Лиутпрандом). Хотя пост «заместителя» верховного владыки в военной и юридической сфере — воеводы — у славян сохранился.

Ещё одна черта облика священного правителя, роднящая его как раз с верховными правителями индоарийских и кельтских обществ — тема священного брака. Не зря Илья Муромец указал Владимиру Красно Солнышко на отношения с женой как основные обязанности! Фигура супруги правителя стала предметом внимания исследователей ещё в конце XIX, начале XX вв. Одним из первых к ней обратился в книге «Золотая ветвь» Дж. Фрэзер.

Исследование латинских, скандинавских, греческих и бриттских преданий привело его к выводу, что «у некоторых арийских народов было обычным видеть продолжателей царского рода не в мужчинах, а в женщинах».

Несколько позже ряд исследователей вскрыли мировоззренческую подоплёку этого обычая. В супруге правителя видели женское воплощение его земли, страны и одновременно его власти. Любопытно, что древнерусское «волость» объединяет оба эти понятия. Особенно хорошо это явление изучено на кельтском материале.

Тут и фигура Власти, предстающей ужасной старухой, но превращающейся в прекрасную даму после соития с нею, впервые появившаяся в саге о Ньяле Девяти Заложников, а потом — в повести о сыновьях короля Даре, и многочисленных английских и французских романах. И ирландские королевы-тёзки, по имени Медб, из Коннахта и из Лейнстера. Про вторую говорится, что «не мог стать королём Тары тот, чьей супругой она не была».

Схожие сведения сообщает Саксон Грамматик о королеве пиктов Гермутруде: «Тот, кого она считала достойным своего ложа, тут же становился королём; она приносила королевство вместе с собой. Так что рука её и скипетр были неразделимы».

А. Краппе и А.К. Кумарасвами соотносят этих олицетворяющих Власть женщин с индийской Богиней Шри Лакшми, супругой Индры и «персонификацией царского правления, духом власти, взаимоотношения с которой носят сугубо брачный характер».

В.Я. Пропп пришёл к тем же выводам на основе исследования русских сказок, где герой зачастую становится царём, добившись руки и сердца царевны. В «Слове о полку Игореве» борьба князя- кудесника, полоцкого оборотня Всеслава, за власть описывается как попытка добиться любимой девушки: «връже Всеславъ жребий о девицю себе любу».

Очень любопытно, что дань в Древней Руси платили «по куне» или «по белке» от родовой общины-«дыма». Вести речь о наживе, «рыночной ценности» мехов тут не приходится — полтысячи лет спустя, когда и лесов, и белок, конечно, больше не стало, в Московском государстве штраф за синяк составлял пятнадцать беличьих шкурок.

То есть с общины брали за год одну пятнадцатую штрафа за синяк. Скорее дело тут как раз в символике — и белка, и, особенно, куница обозначали в славянском фольклоре возлюбленную или невесту.