Сигареты не помогают
http://ficbook.net/readfic/1808128
Автор: 36 degrees (http://ficbook.net/authors/36+degrees)
Беты (редакторы): Anassazi
Фэндом: Ориджиналы
Персонажи: Трое друзей.
Рейтинг: PG-13
Жанры: Гет, Слэш (яой), Ангст, Драма, Психология, Повседневность
Предупреждения: Инцест, Нецензурная лексика
Размер: Миди, 39 страниц
Кол-во частей: 8
Статус: закончен
Описание:
«Самая холодная зима, которую я когда-либо испытывал — лето Сан-Франциско».
Летние каникулы, трое друзей детства и ленивая безмятежность. Младший брат — Чарли, старший — Элиот и их подруга Лиззи гуляют, веселятся и подтрунивают друг над другом, но кто бы мог знать, что по воле случая их интересы схлестнутся — и ничем хорошим это не обернется.
"― Знаешь, ― внезапно снова начинает говорить Элизабет, ― я люблю одного человека. Он об этом знает. Знаешь… ему все равно."
Посвящение:
Спасибо Anassazi, которая заметила пару важных ошибок и помогла мне определиться с концовкой.
Публикация на других ресурсах:
А оно кому-то нужно? Если да, то берите.
Примечания автора:
Почти весь рассказ был написан под песню Van She – Idea Of Happiness, под нее советую и воспринимать.
Сигареты не помогают
Я бы не сказал, что сигареты как-то особо помогают… Ну, вы понимаете. Они хороши только в том, что одинаково неплохо как рассредоточивают мысли, так и собирают их воедино. Сидишь, куришь, и кажется тебе, что во всем есть смысл, а мир представляется не таким уж хаотичным местом, а почти живым существом, которое подчиняется своим законам. Бред, короче.
Вот и сейчас я так увлекся своими размышлениями, что из оцепенения меня вырвал только скрип половиц за дверью. Последний раз затягиваюсь, наскоро выкидываю окурок в окно (идиот, там же газон!), шумно опускаю вниз жалюзи, разворачиваюсь и почти сталкиваюсь лбом со своим братом, выдыхая вместе с дымом ему в лицо «привет».
― Опять куришь, ― скорее констатирует факт, чем спрашивает. Когда что-то находится от тебя так близко, то его очертания расплываются, становится невозможно сфокусироваться. Я делаю шаг назад и ударяюсь о злополучное окно затылком.
― Вот даже бить тебя не надо, ― и я невольно подхватываю заливистые раскаты хохота возмутителя моего покоя. Знакомьтесь: Элиот, почти восемнадцать, обаятельная сволочь, на которую просто невозможно сердиться… черт, трепать меня за волосы на ушибленном затылке. Беру свои слова обратно ― просто сволочь.
― Сам-то куришь, ― я бью его в «девяточку». «Девяточкой» он почему-то любит называть плечо: подцепил где-то привычку лупить именно в него. В итоге после каждой шуточной перепалки наши плечи украшает россыпь лиловых, бурых и лимонных синяков.
― Мне просто нравится тебя дразнить, ― в одно мгновение он ставит мне подножку, наваливается на меня плечом и, вопреки моим попыткам ухватиться за подоконник, все-таки бросает меня на пол, усаживаясь мне на колени.
― Подними с меня свою тушу, кабан!
― Кто виноват, что ты глиста и еле держишься на ногах. Ладно, не вопи. Есть еще сигарета?
― Обижаешь.
Тлели слоистые окурки сигарет, оставляя комья пепла на подоконнике и наших пальцах; правую щеку брата чудно подсвечивала панорама закатного неба, которое сегодня являло собою полотно импрессиониста или просто лентяя-студента, который не захотел потратить время, чтоб изобразить плавный переход цвета, а посему неровными и угловатыми мазками замарал полотно. Элиот ― он не со зла это все, не подумайте. Во всем его облике, в каждом движении проступает его натура, истинная суть ― в нем будто живет огонь; и огонь этот заставляет его то перемахнуть через забор, когда можно было бы толкнуть калитку, то начать кого-то задирать, нарочно провоцируя конфликт, то, выступая в роли демона-искусителя, толкать людей на различного рода глупости, причем иногда такие, что первородный грех меркнет перед ними. И все же я четко ощущаю, что именно он Старший Брат. Хотя разница в возрасте у нас всего лишь год, он эмоционально куда взрослее меня. И именно он вытаскивает меня из всех передряг, которые вечно поджидают мою персону, словно верная собачонка хозяина. Правда, сам он меня и затягивает во многие передряги. А еще он не кабан. Просто выше меня сантиметров на десять, зараза; хотя тоже тощий, мускулатура у него явно поплотнее (все-таки столько лет в баскетболе). Но мы вообще не похожи. Это все из-за того, что у нас разные отцы. Любопытная история, кстати. Эндрю, его отца, наша мама любила безумно, что не продышаться, как говорится. Я уж и не знаю, из-за чего они разругались, но пару месяцев она просто с ума сходила. Бросила учебу, рванула в другой город, работала в дешевой забегаловке, потом снюхалась с компанией неформальной молодежи. Друзья ее привели в один рок-бар, где они любили зависать, там маман и познакомилась с одной «звездой» ― наркоманом, гулехой, повесой и стра-а-ашным бабником. Как раз в это время каким-то образом Эндрю раздобыл номер телефона квартиры, в которой она остановилась. Вроде, как-то через знакомых узнал, черт его знает. Ну и стал он названивать, умолять ее вернуться. Говорил даже, что наглотается таблеток, если мама не угомонится и не вернется домой. Но она уже в то время была беременна Элиотом, как вы могли догадаться, и только убедилась в правильности своей мысли о том, что пусть лучше ребенок растет безотцовщиной, чем с таким папочкой. А моего папу, Тома, она вот как встретила: когда ее дружка из рок-тусовки повязали за распространение сами_знаете_чего, она пыталась вытянуть его. Некоторое время. Вот так ходила она в полицию, ходила, познакомилась там с одним милым офицером… ну, вы поняли. Незадолго после того, как родился я, наша семья уехала из Небраски. Это как-то связано было с работой папы, но я не в курсе. Короче, мама у нас просто чумовая. Да и папа тоже. Но вот Элиот больше похож на Эндрю, насколько я могу судить по фото: такой себе высокий красавец с темными, почти черными волосами, немного смуглой кожей и чуть раскосыми миндалевидными глазами, в которых есть что-то неуловимо восточное. Глаза при этом глубокого голубого цвета ― странное сочетание. Еще у него горбинка на носу, но я вам не буду рассказывать, как он ее заработал. Вообще сам был виноват. Я бы за такое не просто по носу съездил, я бы… Понимаете, он иногда заигрывается. Он как бы чересчур наслаждается тем, что всем нравится. А так нельзя. Иногда мне и кажется, что я хотел бы быть им, но мне все-таки комфортнее на своем месте. Не подумайте: я не тихоня и не бледное отражение его ослепительного Величия, так бывает только в дешевых голливудских фильмах. В жизни тоже есть место избитым штампам, но не в таких же пропорциях. Я просто… деликатнее. Гораздо спокойнее. Наверное, тоже самоуверен немного, но это не в том проявляется. И все же он…
― Ты опять витаешь в облаках?
― Немного, ― однобоко улыбаюсь краешком рта: в другом зажата сигарета.
― Выбрасывай уже и закрывай окно, простудишься ведь. О, кстати. Лиз приглашала нас завтра прогуляться к кладбищу, ты как?
Я испускаю радостный вопль и роняю окурок себе на колени, так что возглас счастья перетекает в крик боли и возмущения (почему со мной всегда так? ну за что?). Брат издает короткий хохоток, но тут же стряхивает с моих ног источник боли.
***
― С каких пор спортсмены пьют?
― С тех самых, как ты решила ни с кем не встречаться и взять тайм аут. Испугалась своих темпов? Побоялась, что все население земли успеет пройти через твою постель раньше, чем ты разменяешь третий десяток?
― Ты все такой же невыносимый мудак, Элиот.
― Я и забыл, какая ты язва. Беру свои слова обратно: не скучал по тебе ни секунды, можешь валить обратно в свой Хай.
― Хейуорд! Я вообще не ради тебя приехала. Я, может быть, приехала ради Чарли. Дал же тебе Бог братца, а?
Я открываю глаза, дребезжащая полоска света режет веки. Надо же, почти задремал. Просто их перепалки ― это привычное дело. На самом деле они любят друг друга, я серьезно. Иначе не дружили бы вот уже пять лет. Так уж повелось, что Элизабет мотается к нам каждое лето. Официально ― приезжает на сезон к отцу, который в разводе с ее матерью. Неофициально ― приезжает кутить, тусить и спускать адских псов, живущих в ее сердце, с привязи. Все колкости, которыми они сыпят друг на друга, как из мешка, не более, чем игра для поддержания в тонусе своего остроумия. Кроме того, они не видятся почти девять месяцев в году. А за это время (хочешь ты того или нет), а насобирается немало нерастраченных шуточек.
― Ух, у тебя все такие же большие глазища. Будто еще больше стали, ― Лиз склоняется надо мной, и ее блондинистый хвост щекочет мне ухо.
― Да брось, комплименты делай вот ему, ― киваю на брата, ― я же тебе много раз говорил, что не люблю их. Они… серые какие-то, мутные, блеклые. Еще и с коричневыми крапинками. Будто дерьмо в болоте всплыло.
Все начинают звучно гоготать («Ты точно ему не давал пить?» ― «Ему и пить не надо, вечно несет такое, что на голову не налазит!»).
― Нет, не говори ерунды, ― немного успокоившись, Лиззи делает смачный глоток из бутылки вина, вытирает рот рукавом своей красной ветровки и передает вино Элиоту. ― У тебя глаза цвета спокойствия, ― многозначительно изрекает она, и я чувствую легкий запах алкоголя вперемешку с ее терпкими духами. ― Глаза умного человека, нет, человека мыслящего, думающего. А когда смотришь на его синие моргала, ― кивок в сторону брата, ― то сразу понимаешь: лучезарный пиздюк.
***
Трава на холмах идет мягкими волнами, и я приподымаюсь, потому что мне начинает становиться прохладно. Да и вообще: нас как-то редко радует тепло, если честно. В этих широтах что зима, что лето ― разница невелика. По-моему, это Марк Твен сказал: «Самая холодная зима, которую я когда-либо испытывал — лето Сан-Франциско». Прибавьте к этому то, что лежим мы на холмах напротив Русского кладбища. В городе всегда теплее, а, чтоб попасть сюда, мы хорошенечко прокатились на машине Лиз. Я уже и не помню, как это место стало нашим. Но это неважно. В дружбе вообще неважно, какие именно шутки, места и события стали Вашими, важно, что вас объединяют вещи, непонятные другим.
За южной чертой Сан-Франциско вообще лежит много кладбищ: муниципальных, японских, китайских, католических, но полюбилось нам почему-то именно это. У нас в городе полно русских. Вполне живых, разумеется. Больше, чем русских, наверное, только геев. Но кладбища для геев я не знаю. Хотя, если оно где-то и появится, то это точно будет Сан-Франциско.
Элизабет резко поворачивается и, сощурив свои кошачьи светло-карие глаза, протягивает мне новую, только что откупоренную бутылку. Сливовая помада на ее пухлых губах местами съедена, местами смазана, на вороте белой рубашки в горохи уже какое-то буро-зеленое пятно (вероятно, от всех этих лежаний в траве), а в волосах застрял листик. Но я не могу не отметить, что она по-модельному красива. Красива какой-то роковой красотой. Я понимаю, почему вокруг нее вечно вьется столько ухажеров (дурацкое какое-то слово подобрал, говорю, словно наша с Элиотом бабушка).
― Эй-эй, ты чего творишь, ― брат как-то напрягается, вытягивается в струнку. ― Он же под моей ответственностью, а со всей этой ответственностью я тебе заявляю, что пить он не умеет.
― Даже в честь моего приезда нельзя? ― Лиз потешно хмурит брови.
Лучистые глаза сканируют меня.
― Только в честь твоего приезда, ― он мягчает и расплывается в улыбке. ― Вот еще что: возьми оденься, ― и в мою голову летит толстовка Gap.
И как он знает, что я замерз?
***
Пить я действительно не умею.
Сигарета выскальзывает из пальцев в третий раз, Элиот и Элизабет уже просто понадрывали животы от хохота. Брат не выдерживает, выхватывает у меня зажигалку, краешком побледневшего рта (он замерз? зачем же отдал мне толстовку?) зажимает мундштуковый фильтр и буквально вставляет мне в зубы сигарету.
― Спсбо, брт.
― Ты опять ее хочешь выронить, что ли? ― сокрушается Элиот, но я-то знаю, что он играет на публику. ― Закройся уже и сиди.
― М-м, зачем же «закройся», мне было интересно узнать про игру в бутылочку у Патти дома, ― Лиззи переворачивается на живот и зажимает в губах травинку, пару раз причмокивает языком и продолжает, ― и ты еще после этого будешь говорить мне что-то о «распутном» поведении. К слову, Чарли, ты ведь тогда не играл?
― Ну да, будет он играть в ТАКУЮ бутылочку, если он ни в какую не играл, ― Элиот ерошит себе волосы и устремляет свой взгляд куда-то поверх линии горизонта. Я и не успел заметить, как быстро стемнело. Будто бы кто-то рисовал черной акварелью темные и строгие силуэты деревьев, а потом опрокинул баночку с водой на небо. Остались только небольшие всполохи-звездочки ― участки, которые краска почему-то не тронула…
― Чарли!
― Что? А? Да. Не играл.
― Ты же не хочешь сказать, что ты вообще нецелованный? ― ее лицо приобретает плутоватое, «лисье» выражение. ― В твоем-то возрасте и с твоим-то личиком…
Лиззи хватает меня своей маленькой кистью за подбородок и поворачивает мою голову к себе. Ничего не остается, кроме как простодушно смотреть ей в глаза, стараясь не моргать. Я понимаю, что она тоже чертовски пьяна, хотя по ней это и не так заметно, как по мне.
― А что, если я украду твой первый поцелуй?
― Прекрати.
Слово срывается, словно резкий порыв ветра, и мгновенно всех отрезвляет, будучи сказанным с такими нотками льда, что любой холодный душ не был бы столь эффективен. Я тряхаю головой, избавляясь от наваждения, и отклоняюсь назад, Лиззи опускает руку и начинает смотреть в том же направлении, что мой брат ― куда-то в никуда. Молчание стоит звенящее, режет ухо почище звука циркулярной пилы. На секунду ловлю себя на мысли: а что, если все эти годы они… она и он… да нет, бред. Тишину прерывает Элизабет:
― У вас бывает такое: когда все вокруг становится просто не-вы-но-си-мым? Чудовищно смешным, шаблонным, будто вырезанным из картона, но при этом невероятно… глубоким, как пропасть. Так страшно жить, но еще страшнее умереть. И единственной вещью, которая связывает тебя с этой огромной махиной хаоса, деталью этого чудовищного механизма, защищающего тебя от него же самого, оказывается человек?
Закончив свою тираду, она вдыхает с присвистом. И правда ждет ответа? Снова молчание, минуты улетают в безграничный космос, развернувшийся над нашими телами. Сколько таких, как мы, лежало под этим небом? Говорило эти же вещи другими… или даже этими же словами? Почему люди всегда думают, что только их страдания уникальны?
Честно говоря, Элиот любит в такие моменты перевести все в шутку и не позволить компании пасть в пучину меланхолии, но тут он говорит такое, чего я никак не могу ожидать:
- А что, если этот человек в то же время связан и с бездной безумия таким образом, что тебя поглотит либо она, либо эта машина?
***
Конечно, это не был мой первый поцелуй, мне все-таки, на минуточку, шестнадцать. Просто все это было... Как вам сказать? Несерьезно. Мне по-настоящему не нравился никто из тех, кого я целовал. Бывало, я думал, что они мне нравились, но быстро разочаровывался. Не люблю глупых людей, а особенно глупых девушек. Не люблю глупые развлечения в духе "бутылочки". Вечеринки, на которые меня таскает брат, иногда хороши, иногда терпимы, а иногда ужасны. Как и все в этом мире. Но когда ты в огромной компании людей, которыми руководит лишь мысль "пить, закидываться чем-то и кого-то зажимать", то ты невольно поддаешься этому. Я это все к тому говорю, что мне самому противно от тех, с кем приходилось целоваться. И вообще это мне не нравится. Куда приятнее обнимать людей.
Но в тот вечер у кладбища все было по-другому. Хотя Лиззи мне и не нравится, ну, в этом плане. Да, она красивая, далеко не глупа, за словом в карман не лезет, живая, яркая и все-такое, но...
А случилось все так: Элиоту кто-то позвонил, и он, увлекшись разговором, стал отходить дальше и дальше от старенького пикапа цвета металлик. Я стоял и смотрел на Элизабет, думал о том, что она сказала. Просто она из тех девушек, которые производят впечатление людей, не умеющих любить. Она никогда не была сильно привязана ни к кому из тех, с кем встречалась или просто закрывала общением с ними прорехи в своем плотном графике. Я знаю только, что мать ее мечтала стать танцовщицей, но из-за травмы ноги была вынуждена бросить это занятие, вот и оторвалась на дочери, пытаясь сделать из нее балерину. Она составила для Лиз абсолютно невыносимый график. Поговорка гласит, что одна лишняя соломинка может сломать спину верблюду. Чего уж говорить про целый вагон соломы? И Лиз начала бунтовать. Она много чего делала и делает, выводя мать из себя и доводя ее до белого каления, но и та в долгу не остается. Единственная отдушина ― три месяца лета у папы, пусть и с условием заниматься каждый день, но все-таки без сумасшедшего контроля.
Я хочу сказать, что ей вряд ли позавидуешь.
И тут в пьяном бреду снизошло на меня откровение, о ком именно она говорила. В этой трехмесячной отдушине был для нее, вероятно, еще один лучик солнца. Только почему тогда она не пыталась как-то сказать ему о своих чувствах? Почему на его глазах вечно обнимала кучу других парней? Пыталась забыться? Заставить ревновать?
Может быть, боялась своих чувств? Нет, бред. Она всегда мне говорила: "Если кого-то любишь, скажи ему об этом, потому что второго шанса может и не быть". Она не из тех людей, кто будет молчать.
А что же Элиот? Ох, братец, знаю тебя всю жизнь, а понять до сих пор не могу. Если бы ты был неравнодушен к Лиз, ты бы давно ее добился, я-то тебя знаю. Да и она бы не стояла в стороне. Что же между вами происходит? И если Элиот говорил не о Лиззи, что вероятно, то о ком? Или он просто поддержал беседу? Нет, вряд ли.
Вот так стоял я, думал об этом, высматривал спину брата в вечерних сумерках, как тут услышал теплое дыхание на своей щеке, обернулся и...
Я хочу, чтоб вы поняли, что это не имеет ничего общего с тем, что было раньше. Это было что-то почти светлое, пусть мы и были пьяны, пусть мы и делали это в прямом смысле за спиной моего брата, стоя у пикапа. Кладбище, толстовка Элиота, пропахшая запахом его умопомрачительных духов (я их обожаю), вино, первый день с Лиз ― все это создавало праздничное, почти торжественное настроение. И поцелуй этот был, как скрепление клятвы. Будто я поклялся: "Я не буду тебя спрашивать о том, в кого ты влюблена, не буду лезть в душу, попытаюсь об этом забыть, и все, что было тут, включая этот поцелуй, останется тут".
И вот сижу сегодня, вспоминаю это все, и мне... Ужасно.
"Если сегодня очень плохо, то вчера было очень хорошо".
― Минералочки? Алкозельцера? ― на кухню плавно зашел, почти выплыл, сияющий братец. Только из душа: волосы зачесаны назад, ресницы слиплись, став еще больше похожи на коровьи, на руках еще больше проступило кружево синих вен. А на лице ― голливудская улыбка.
― Как тебе удается быть на второй день таким свежим? У тебя под кроватью волшебная палочка? Или тебя спасает кипяток, под которым ты моешься, ― ты же красный просто.
― У кого-то явно плохое настроение, ― Элиот жеманно пожимает плечами и идет к холодильнику, что-то роняет там, воюет с полками, но победоносно извлекает бутылку минералки, наливая себе и мне.
Садится напротив меня, отвечает на смс, что-то клацает в телефоне. Я скольжу взглядом по его светло-оливковой коже, капелькам воды на щеках, резко очерченным высоким скулам, ломаному изгибу губ, выдающему в нем глубоко чувствующую натуру, голубым проблескам промеж опущенных ресниц, сбритым вискам и мягким волосам, которые сейчас прядями падают на лоб, не по-мужски выступающим ключицам, в ложбинке между которыми скопилась капелька воды, красиво выделяющимся мышцам дельты на руках, все тем же венам...
― Чего уставился, ты что, влюбился?
Нет, этот идиот не может быть в кого-то влюблен. Чувств и такта у него не больше, чем у меня вчера трезвости.
***
Мы сидим на трибунах. Вообще-то здесь нельзя курить, но попробуйте скажите об этом Лиз, которая так активно размахивает руками сейчас, будто собирается затушить сигарету о мой глаз. Каждый раз инстинктивно отклоняюсь. Невозможно следить за игрой в таких условиях. Только выхватываю взглядом смуглые плечи моего брата, как она меня снова дергает:
― Чарли, скажи, ты ему завидуешь?
Такие бестактные люди, как Элизабет, часто становятся хранителями целого груза чужих тайн, потому что им достает смелости спрашивать то, что у других вертится разве что в голове.
― Да нет, скорее горжусь им. Знаешь, он из тех людей, которые всегда получают то, чего хотят…
5:7!
― Кто забросил? ― я подскакиваю на сидении и начинаю вертеть головой. Поблизости только стайка хихикающих дурочек, нет никакого желания спрашивать у них. Дурочки и спортсмены. Существует ли более избитый штамп?
― Расслабься, малой, ― Лиз бесцеремонно закидывает мне руку с тлеющей сигаретой на плечо, ― это ведь просто тренировка.
― Ты прожжешь мне куртку. А что, если это был Элиот?
Она в солнцезащитных очках с ярко-красной оправой «кошачий глаз», но, даже не имея возможности лицезреть ее глаза, я знаю, что она их возвела к небесам.
― А ты будто ни разу не видел, как он играет.
― И все равно каждый раз это зрелищно, согласись.
― Не поспоришь, ― Лиз убирает руку и бросает окурок под сидение. ― Играем в «правду или дело»?
― Если ты хочешь что-то спросить, ты можешь сделать это и так.
Хохочет и подтягивает ноги в белых гольфах к подбородку, охватывает колени руками. Солнце светит так ослепительно, что пшеничные волосы почти сливаются с ее молочными бедрами, и единственным контрастным пятном кажутся очки. Я снова перевожу взгляд на поле, но группа баскетболистов, тесным кольцом спрессовавшихся около кого-то с мячом, не позволяет рассмотреть брата.
― Если бы я хотела что-то спросить, я бы не нуждалась в твоих разрешениях, ― ударение на слово «твоих». ― Но, может, ты хочешь у меня что-то спросить?
― Ну, окей. А ты ему завидуешь?
Лиззи потешно выпячивает нижнюю губу, я ожидаю, что она обратит ответ в шутку или очередной подкол, но абсолютно неожиданно слышу серьезный голос:
― Да. Пожалуй, да.
― Почему ты ему завидуешь?
― Эй, зайка, моя очередь задавать вопросы. Почему ты начал курить?
― Разве ты не должна сначала спросить: «Правда или дело?»
― А ты реально готов поднять свою ленивую задницу и что-то делать? Не смеши меня, прошу, я и так вчера потянула пресс.
Иногда она ну совершенно невозможная.
― Ладно, играем в «вопрос-вопрос». Победит тот, кто будет самым честным. Я начал курить, потому что в последнее время стал сам не свой. Не знаю, правда: это один из симптомов или следствие.
Лиззи резко спускает ноги, тянется к рюкзаку, восседающему на соседнем сидении, и извлекает две баночки колы. Обычную она протягивает мне, а «лайт» открывает сама. Элиот как-то говорил мне, что мать все время орет на нее за то, что она толстая, хотя, сдается мне, Элизабет было бы не лишним прибавить фунтов десять. Вообще она все старается делать наперекор матери, но, очевидно, некоторые привычки все-таки сильнее.
― И ты считаешь это честным ответом? ― жестяная банка начинает отливать желто-розовым, когда она прикладывает ее к своему лбу. ― Ответы должны быть не только честными, но и конкретными, так что этот раунд ты продул, друг.
― Ну прости, ― я шутливо пожимаю плечами, ― и спасибо за колу. Итак, моя очередь: почему ты завидуешь Элиоту?
Слежу за ее взглядом: она смотрит, как смуглая фигурка быстро перебирает ногами, приближаясь к кольцу с мячом в руках.
― Разве не очевидно? В отличие от меня, он занимается тем, что любит. И в этом успешен.
― Нет, это ты продула раунд.
Элизабет поднимает очки на лоб и смотрит на меня взглядом, в котором я отчетливо читаю как и «мелкий уродец», так и «ну ты даешь, брат лучезарного пиздюка».
― Ладно, предположим, я слукавила, ― она щурит ореховые глаза и, сминая руками уже пустую баночку колы (всегда выдувает все буквально за секунду), бросает ее все под то же сидение. ― Я завидую твоему брату в том… что ему удается скрывать свое дерьмо и не давать ему лезть наружу. А я измаралась в своем по уши, еще и обмазала окружающих.
Что-то мне подсказывает, что спрашивать ее сейчас, что означает эта метафора, было бы по меньшей мере бестактно.
― Знаешь, ― внезапно снова начинает говорить Элизабет, ― я люблю одного человека. Он об этом знает. Знаешь… ему все равно.
Сказано это было торопливо, с придыханием, будто она боялась, что если не скажет этого сейчас, то не скажет никогда. Когда боишься, что можешь чего-то не сделать, ― делай это быстро. Я усвоил эту простую истину еще в детстве. Боишься прыгнуть в воду со скалы ― разбегись и сигани, чтоб не было времени одуматься.
Однако, я и не заметил, как девушки, сидевшие рядом с нами, ушли, а трибуны стали пустеть. Игра окончена.
― Я выиграла, зайка, ― Лиз снова опускает очки на нос, поднимается, расправляет несуществующие складки на своих белых атласных шортах (сегодня она немного lady in white и немного lady in vintage), ― теперь ты должен мне желание.
Не помню, чтоб мы договаривались, что играем на желание, но спорить не буду ― она выиграла.
