Мой первый этап

Все в моей жизни складывалось не так, как хотелось бы. Мечтал в карантинном лагере дожить до конца войны, но вот и меня перевели в основной лагерь. В самом лагере для заключенных работы было мало, поэтому на работу возили за пределы лагеря. Некоторые работали в шахтах, а некоторые на военных заводах. Весь лагерь знал, где какая работа. Для многих такие выезды заканчивались крематорием. Были и такие этапы, куда людей посылали, но ни один человек не возвращался обратно.

Поговаривали, что тех, которые попадали на строительство каких-то секретных объектов, расстреливали.

Немцы не хотели, чтоб оставались живые свидетели, которые бы знали расположение этих объектов, поэтому все рабочие были обречены на смерть. Пришла и моя очередь ехать на этап. Опять в крытых машинах отправили в одно из отделений Бухенвальда, где мы должны работать. Здесь мы не были разделены по национальностям, в одном бараке были и французы, и итальянцы, и чехи, а также пленные других национальностей. Бараки особенно не отличались от тех, в которых мы жили во время карантина, такие же казармы, нары, только здесь вместе с заключенными жили и надзиратели. Надзиратели назначались из самих заключенных, которые за лишнюю тарелку баланды готовы были любого на тот свет отправить. И не удивительно, ведь борьба шла за выживание, пусть даже за счет жизни других, пусть по трупам своих соотечественников, но выше подняться. Их называли «фор-арбайтэр». Главные же надзиратели были немцы, которые носили повязку с надписью «Капо». Те и другие ходили с резиновыми дубинками. На работе и в бараках они были главными хозяевами, которых все боялись. Работали по двенадцать часов, работа тяжелая.

Завод выпускал самолеты «Мессэршмидт 88». Наш цех делал крылья, а мы были заклепщиками. Все крыло скреплялось заклепками. Вот здесь-то и проявляли свою преданность надзиратели, придирались ко всякой мелочи: то неровные ряды заклепок, то начнут проверять количество заклепок. На расстоянии десять метров положено триста заклепок и если надзиратель пересчитал и не хватило штук пять, бил палкой, а еще хуже — лишал ужина. Постоянно из-за этих заклепок у нас были неприятности. Как-то лишили ужина всех русских — обвинили в заговоре, ведь норму никто не выполнял, а разве ее выполнишь? Двенадцать часов подряд не отходя от станка, с молотком в руках клепали крылья. Давали нам всего тридцать минут отдыха. На работе не кормили.

Сначала хоть воды вдоволь было, а потом и на нее норму установили — два стакана за смену. Но не все возвращаются после работы в лагерь. Смотришь, то один сидит, голову склонил возле своего станка, то другой. Если замертво свалился, то ему все равно, ну а если только от бессилия присел, его быстро поднимут резиновой дубинкой. В тот день и я свалился без сил. Только присел, откуда ни возьмись немец, так опоясал меня дубинкой, что и мертвый вскочит, тем более что после Дрезденской тюрьмы я этих дубинок боялся больше, чем огня. От моего крика поднялись, но не все. Раздался оглушительный окрик: «Встать». Этот голос все знали, это капо по кличке «безносый». Говорят, что у человека есть душа, но у этого палача не было ни души, ни носа. Все заключенные Бухенвальда его боялись, избегали. Ходил везде только с собакой, а с дубинкой, наверное, и ночью не расставался. На его крик не поднялся один заключенный, сосем рядом, в трех метрах от меня. Всю свою ярость обрушил он на голову этого несчастного. Сначала бил палкой, а когда тот на бок свалился, стал бить сапогами и топтать ногами. Вид у него был, как у сумасшедшего человека. Потом он отскочил от своей жертвы и подал сигнал тревоги. На его зов сбежалась охрана и фор-арбайтеры. Тут уже всех нас без разбору начали бить. Когда надзиратели устали нас избивать, всем приказали снова приступить к работе. Но мой сосед так и не поднялся, когда к нему подошли, он был уже мертвый.

Однажды и я ошибся, на десять заклепок больше положил. За такое расточительство меня лишили ужина. На следующий день подходит ко мне немец-капо. От страха меня бросило в холодный пот, потому что я знал, если попался в немилость какому-нибудь немцу, то крематория не миновать.

— За что был наказан?

— Я очень старался и в ряду сделал на десять заклепок больше.

— Иди за мной.

Иду, следом сопровождает немец. Мыслей целый рой в голове. Картины детства одна за другой воскресали в Памяти. Это только и были отрадные годы в моей недолгой жизни. Пусть голодное, пусть босоногое мое детство, но оно казалось мне таким счастливым, а больше-то и вспомнить нечего. Вся жизнь прошла передо мною, если вообще это можно было назвать жизнью. Мы стали подниматься на третий этаж, я уже начал подумывать, как бы предотвратить мои страдания. Это можно сделать быстро и без всяких мук, броситься с третьего этажа и на том все кончилось. Хорошо бы перед смертью отомстить за себя хотя бы этому немцу. И тут я вспомнил слова дяди Тимы: «Никогда не отчаивайся». К чему отчаяние, пока этот немец ничего не говорил, может, все обойдется? Ведь так хотелось жить, нет, я еще подожду.

Конвоир открыл дверь, я вошел в большую комнату и стал искать глазами палачей, которые будут избивать меня. За большим столом сидели немцы-капо, некоторых из них я знал. Мне предложили сесть за стол. «Что за новый вид пыток?» — подумал я, раньше было — ложись на стол, а здесь — садись за стол.

Стали меня допрашивать: «Сколько лет, откуда, кто родители и еще где работал?» Спрашивают и ничего не записывают. Потом уже не допрос, а просто стали вести разговор между собой.

— В лагере большое воровство, ночью воруют продукты. Это могут делать только русские.

«Пропал, — думаю я, — ни у кого ничего не брал, а меня обвиняют в воровстве». Воров в лагере беспощадно бьют, а после куда-то отправляют. Среди русских участились обыски, теперь понятно почему. Немцы продолжают.

— Итак, Григор, скажи своим русским, если кто будет пойман, пусть пощады не ждет. Вы не нужны своим, вас некому будет защитить, все пойдете в крематорий, ясно?

Конечно, ясно. Куда еще яснее.

— А сейчас вместе попьем кофе.

На стол поставили консервы, хлеб, сахар и сгущенное молоко. И тут я вспомнил, как обещал отцу написать письмо молоком. Прошло уже два года, а я ни разу не видел молока. Сижу вместе с немцами за одним столом.

Они пьют, а я смотрю. Немцы едят и не догадываются, какую пытку они придумали для меня. После этого случая я решил быть еще осторожней, ведь второй раз может так не повезти. Чтоб больше не ошибаться с заклепками, разбил длину на метры и рассчитал, сколько их должно быть.

 

Прошло уже полгода, как я находился в этом лагере.

Удивлялся, как мог так долго жить на одной похлебке.

Зима показалась длинной как никогда. Теплую одежду нам никто не давал, осталась та же, что выдали в начале — нательное белье, штаны и пиджак без подкладки, все порядком износилось. Лагерь наш находился на вершине горы — открытый всем ветрам. Каждый вечер весь лагерь выстраивался на основную проверку, которая длилась около двух часов. На площади, сколько видит глаз, стоят пленные. Проверяли всех до одного, чтоб никто не удрал, а еще проверяли наличие крестов на голове. Ведь если человек сбрил крест, значит он готовится к побегу. И так изо дня в день. Летом хоть сил не было стоять, но холод не донимал. Но вот наступила осень, дожди проливные.

Одежда сразу промокала, а потом всю ночь на тебе же и сохла. Но это полбеды. Началась зима. Мороз и ветер пронизывали все тело насквозь. Мы старались прижимать поплотнее пиджак, но это совершенно не помогало, казалось, и кости коченели. А ведь надо стоять с непокрытой головой, фуражки держать в руках. Голову опускали, чтоб немец мог видеть крест на голове. Одновременно стояло нас тысяч пять-шесть.

Проверка была очень строгой. Выстраивались по блокам, старший по бараку отчитывался перед немцами, сколько людей вышло на проверку, сколько умерло во время работы, сколько осталось в бараке и уже не в состоянии двигаться. Этих санитары вынесут и спалят в крематории. Через два часа ноги совершенно не слушались, но в барак нужно дойти во что бы то ни стало и совсем ослабевших довести, иначе санитары подберут и тогда уже дорога только в крематорий. Почему-то никому не хотелось заканчивать свой жизненный путь именно так, хотя ясно было, что если уже не двигаешься, то не сегодня, так завтра умрешь. Но все равно хотелось умереть естественной смертью, а не быть спаленным, как какое-то полено. Но даже этого права на смерть нас лишили.

Так к голоду добавился еще и холод, даже сейчас, через полстолетия, я не перестал чувствовать холод. Наверное, мои кости промерзли навсегда, как только чуть замерзну, так и Бухенвальд вспомню. Ноги были сильно опухшие, какая сила меня держала? Наверное, надежда на освобождение.

 

Пришла весна тысяча девятьсот сорок четвертого года. Участились воздушные налеты — новая беда на наши головы. Зимой из-за плохой погоды воздушных налетов было меньше. Во время бомбежки нас выводили из цехов, чтобы не погибнуть под развалинами здания. Мы падали под открытым небом на землю, совершенно беззащитные от бомб, сами же немцы прятались неподалеку в бункерах. Для нас это были самые страшные моменты. Мы лежали, уткнувшись носом в землю, моля Бога о том, чтоб этот ужас скорее закончился. Хотелось сравняться с землей, чтоб даже сосед не мог видеть, где ты находишься, не то что бомбардировщик. А самолеты, казалось, заполняли все небо. Они летали не очень высоко и от их рева дрожала земля. Сбросят на город свой смертоносный груз и улетят. Но иногда рядом с тяжелыми бомбардировщиками появлялись шустрые истребители.

В такие моменты луч надежды появлялся в моей душе, ведь это могли быть наши освободители. Когда все смолкало, нам давали отбой, и мы снова приступали к своей работе, довольные тем, что на этот раз все обошлось благополучно. По радио передавали, какие города уже бомбили. Хотя мы не знали, где эти города находились, но для нас, русских, это было хорошим знаком. Мы понимали, что война идет уже на территории Германии и, возможно, нас скоро освободят. Человек ко всему привыкает, привыкли и мы к тревогам. Но как-то раз завыла сирена воздушной тревоги, а через десять минут снова, потом третий раз. Это означало, что бомбить будут именно нашу местность. Все немцы побежали в бункер, а мы только успели попадать на землю, как сирена стала выть непрерывно. Тогда нас погнали в бункера вместе со всеми. Там были и конвоиры, и пленные. Просидели мы в бункере четыре часа. Все это время где-то рядом непрерывно рвались бомбы. Когда мы вышли из бомбоубежища, все вокруг полыхало. Было три часа дня, но густой дым так покрыл все небо, казалось, наступили сумерки. Ясно было, что бомбили целенаправленно, от нашего завода ничего не осталось, одни развалины. Нас отвели в казармы, ко всеобщему удивлению они уцелели под таким обстрелом. Там находились пленные, которые работали в ночную смену.

Во время бомбежки их отвели подальше от казарм и расположили под открытым небом. В этот день нас не кормили, а на следующий день перевели в другое отделение Бухенвальда. Больше нас на работу не водили, завод был полностью разгромлен. Отдыхаем, даже надзиратели успокоились, никто не размахивает нагайкой. Ходим по всему лагерю свободно, даже в запретную зону можно, вернее сказать, наша зона, где жили русские, была запретной. Ведь всем остальным разрешалось общаться между собой и только с русскими нельзя. Зона, где жили люди всех национальностей, не была изолирована, но нам, русским, туда ходить запрещалось и только сейчас на это не стали обращать внимания. Все стали равные. Каждый в душе лелеял надежду на скорое освобождение, мечтая, что американцы еще с десяток городов уничтожат и будет конец войне. Прошла неделя.

Ожидали, когда вернут нас в главное отделение Бухенвальда. Неизвестность сильно тяготила, по лагерю пошли всякие слухи и предположения. Запас продуктов был на исходе, наш дневной паёк, и без того очень маленький, теперь разделили на два дня. Как и раньше нас два раза в день кормили, но суп стал еще жиже — одна вода. Сил почти не было, благо на работу не гонят, в основном лежали на нарах. Все больше волновал вопрос, почему нас не увозят в главный лагерь. Понятно, что такую массу народа не легко перевезти, но и здесь мы тоже были обречены на голодную смерть. А может, про нас уже забыли?

К несчастью, меня начал мучить сильный кашель, а этого было достаточно, чтобы тайный санитар доложил немцам, которые быстро сделают заключение — туберкулез. И тогда ничего не спасет от крематория, немцы туберкулеза боялись больше, чем чумы. Я старался сдерживаться изо всех сил, но это плохо получалось.

Казалось, грудь мою разорвет на части, спать не мог, а из-за меня не спали и другие. Однажды утром подошел ко мне мужчина лет сорока. Предложил выйти на свежий воздух поговорить. Завел разговор о моем здоровье.

Я себя не видел, но он сказал, что лицо у меня совсем осунулось и посерело. Посоветовал умываться несколько раз в день холодной водой и не сидеть в казарме, потому что там сквозняки, лучше больше быть на свежем воздухе.

— Похоже, у тебя воспаление легких, да оно и не удивительно после такой зимы.

Сказать по правде, сначала я очень растерялся, ведь в лагере каждый старался как-то выжить сам и мало кто думал о других. А он продолжал:

— Кашель может ускорить твой путь в крематорий, в казарме найдутся люди, которые за лишнюю тарелку баланды сообщат кому надо. Особенно остерегайся санитаров. После того как нам раздают баланду, они занимаются уборкой в туалетах и в казарме. Но основная их задача наблюдать, у кого расстройство желудка, кто похож на туберкулезника. Эти санитары помогут тебе скорей Богу душу отдать. Когда получаешь у них баланду, старайся им улыбнуться и поблагодарить.

Любым путем удержи кашель, иначе быстро сделают из тебя жаркое.

— Неужели в печку живыми бросают?

Он посмотрел на меня удивленно:

— Какая тебе разница, после того как бросят, уже живой не будешь.

В тот день утром нам давали зеленый паек. Я его проглотил, запил водой и пошел прогуляться по территории иностранцев. Как же я удивился, когда в мусорнике увидел выброшенную зелень. Подобрал траву и отправился к моему новому другу. Когда я подал ему зелень, наверное, тройную порцию завтрака, он поинтересовался:

— А себе оставил?

Я сказал ему, что разделил поровну.

— Но откуда ты так много принес?

— Послушал твоего совета больше бывать на воздухе, вот и пошел в лагерь французов. Там этой травы в мусорном ящике полным-полно, я и набрал.

— Надо хорошенько промыть траву под краном. Мы пошли к умывальникам, помыли ее, и он с жадностью начал есть. На меня смотрит, а у самого слезы на глазах, что он думал тогда, не знаю. Может, у него где-то был сын, и я ему напоминал о нем. Потом я повел его к этим мусорникам подкармливаться. Когда он увидел, сколько выброшено травы, начал давать новые советы, видно, он любил делать это и раньше.

— Много не ешь, чтоб не переесть, это еще хуже, чем не доесть. И еще, не ешь все подряд, бери вот эту траву, она похожа на русский щавель. Это шпинат, он очень полезный. И выбирай ботву от морковки. Да не жадничай. С каждым днем нам уменьшали рацион зеленого завтрака, но в мусорнике еще можно было кое-что найти.

Удивительно, но у меня уменьшился кашель и я почувствовал себя бодрее. Снова появилось желание жить. Мой новый друг Степан смотрел на меня с улыбкой и подшучивал надо мной. Говорил, что лицо у меня уже стало красное, как морковка. Лица своего я не видел, но руки были тонкие, как у скелета.

Как-то Степан сказал мне, что я спас ему жизнь.

— Я не понимаю, где, когда?

— А тогда, когда ты принес мне зелень. Я уже причислил себя к смертникам, а тут неожиданно такое подкрепление. В ту ночь, когда ты метался в горячке, я понял, что и тебе пришел конец, жалко мне было тебя. Ведь совсем мальчишка еще, как тебя угораздило сюда попасть? Удивляюсь, как ты смог вычухаться из такого состояния, наверное, под счастливой звездой родился.

Посмотри, что в нашем блоке творится, да и в других тоже. В комнате по шестьдесят душ, значит, в блоке двести сорок, а где они? Скоро месяц, как мы не работаем, а люди не выходят из бараков, лежат на нарах. На вид ничего, потому что пухлые. А сейчас еще инфекционные заболевания появились. Немцы не то что людей сожгут, сам лагерь с землей сровняют, чтоб зараза не распространялась.

От этих слов дрожь по телу пробежала, я опять вспомнил свой сон и спросил:

— Степа, а как ты понимаешь сны, бывают ли вещие сны?

Он призадумался.

— Сны бывают разные. Иногда человек переживает о чем-то, вот ему и снятся сны, они как пришли так и ушли.

Я насторожился, может, и мой сон был от переживаний, хотелось, чтоб мой сон был особый, ведь я уже прошел одну преграду.

— Но бывают сны, которые предсказывают твое будущее… А почему ты о снах заговорил, тебе что, сон какой-то приснился?

— Да не сегодня, а раньше.

Я рассказал подробно сон, как за мной погоня была и как я убежал через преграду. Степа внимательно на меня посмотрел и сказал:

— Какой ты счастливый, смерть по пятам ходит, а ты ее избегаешь. Это действительно судьба, может и из этого ада тебе удастся вырваться. Да я почти уверен, что ты как-то избежишь смерти, которая сейчас нависла над всеми нами.

— О чем ты говоришь, Степан, почему это смерть нависла над всеми?

— Гриша, я тебе ничего не говорил, жалко было. Понаблюдай, что делается в лагере. Глубокой ночью выводят толпы заключенных, которые еле передвигаются. Медленно, в полной тишине они выходят за пределы лагеря. Я каждый день тайком наблюдаю эту картину. Возможно, ты действительно останешься жив и расскажешь там на родной Украине, как невинный народ погиб. Сначала я думал, что их увозят на этап. Но гула машин не слышно. Раньше на этап днем отправляли.

Не на этап их ведут, а в те траншеи, что мы днем роем. Там их зарывают прямо живьем, только и слышно, как трактор работает, засыпает траншеи.

— Да ты что, Степа, не может этого быть… Да еще и живыми закапывают, это же зверство.

— Может, Гриша, все может быть. Я не одну ночь слушал, ни одного выстрела не услышал. Все наше существование здесь — это зверство. Когда я попал в бригаду, которая роет эти траншеи, специально отошел в сторону посмотреть. Надзиратель начал ругаться, но я дал понять, что мне надо по нужде и он успокоился.

Знаешь, что я там увидел, они даже сильно и не стараются скрыть следы своих преступлений. Может, потом они и заровняют все, а сейчас слишком много работы. Я даже увидел кисть руки, торчит из траншеи, может, кто-то пытался выбраться, да так и не смог. Говорят, что про нас забыли, если бы… Ты посмотри, сколько немцев прибавилось в лагере, не забыли про нас, а спешат уничтожить.

А я еще надеялся вырваться из этого ада, Боже мой, да это же конец. В лагере действительно ходили слухи, что нас не собираются вывозить, потому что многие заразились холерой и на лагерь наложен карантин. Из русских блоков ежедневно стали водить на работу. Им даже давали дополнительный паек хлеба. Но работа была странная — рыли траншеи. Они не были похожи на убежище или военные окопы, да и кому нужны окопы в глубоком тылу?

В лагере среди иностранцев, так мы называли всех, кроме русских, особенно сильно свирепствовала холера, а среди поляков — дизентерия. Чувствовалось, что мы все обречены. Больше всего боялся, что надзиратели заметят мое состояние, тогда — конец.

И все же, всех не могли закопать, кто-то должен был и траншеи рыть… Не знаю, что случилось у немцев, давно из лагеря никого не вывозили, а тут вдруг собрали несколько сот русских и повезли в другое отделение Бухенвальда. Попал и я в их число, видать, действительно родился под счастливой звездой. Сколько раз за последние два года смерть показывала мне зубы, но в последний момент какая-то невидимая сила распоряжалась моей судьбой, ведь только чрезмерная загруженность немцев спасла меня и в этот раз.

Постоянно прибывали новые пленные из других лагерей. Крематории горели день и ночь, не переставая сжигать свои жертвы. Среди заключенных был врач француз, который вызвался меня осмотреть. Долго он крутил меня во все стороны, потом, сильно искажая немецкую речь, предложил мне усиленно питаться. К тому времени я уже неплохо владел немецким, но все же засомневался, правильно ли я его понял. А он продолжал:

— Ничего страшного нет. Скоро кончится война и всех выпустят на свободу, а свобода лучше всяких лекарств действует.

Но я заметил, что он сам не верит в мое выздоровление. И в это время я с особой силой почувствовал, как не хочется уходить из жизни. Раньше думал, что жизнь и смерть во власти человека, но за свои девятнадцать лет повидал уже много смертей. Многие уходили из жизни сами, другие еще имели силы, но в чем-то провинились и их отправляли в крематорий. В моем теле еле-еле теплилась жизнь и все же по каким-то неведомым мне причинам я выходил из самых трудных положений, что это судьба, Бог? Кто бы мог объяснить это? Вот и сейчас, многие были зарыты живыми в тех ужасных могилах, которые сами же и вырыли, а я опять в карантинном лагере. И все же этот француз помог мне. Здесь имелся какой-то госпиталь. Хотя его трудно было назвать госпиталем, но и туда практически невозможно было попасть.

Но француз помог мне устроиться туда. Это была еще одна отсрочка для меня. Сказал, что у меня заболевание легких — сухой плеврит. Не знаю, почему, но он сильно хотел мне помочь. Но бесконечно я не мог находиться в госпитале, при очередном осмотре он говорит мне:

— При всем желании я не могу больше тебя держать в госпитале, могут прийти и проверить состояние больных, неспособных к работе они списывают. Если тебя увидят, то сразу же отправят в крематорий. Жаль мне тебя, ты еще совсем молодой, а силенок маловато. Дам тебе один совет, если сможешь им воспользоваться — выживешь, а если попадешься, то крематорий обеспечен. Я сегодня выпишу тебя из госпиталя. В лагере ты еще ни в какой рабочей бригаде не числишься и тебе это поможет. Здесь ежедневно бывает две проверки — утром и вечером. На вечернюю проверку выходят все до одного, здесь будь обязательно. А утренняя проверка только для тех, кому на работу. Сразу же оттуда их под музыку ведут на работу. Ты никогда не выходи на утреннюю проверку, прячься под нарами. Когда услышишь, что духовой оркестр замолчал, тогда можешь свободно выходить. Днем можешь даже ходить по лагерю, ведь ночная смена находится на территории лагеря. Но сильно не рискуй. Никто не будет знать, что ты не работаешь, только так ты сможешь выжить.

Так я стал жителем русского корпуса № 47. Сначала очень боялся, ведь меня могли заложить не только надзиратели, но и пленные. Никому не говорил о своей тайне. Потом немного осмелел, стал выходить во двор, но старался не попадаться надзирателям на глаза. А через время так осмелел, что даже стал заводить знакомства среди пленных-иностранцев. Я заметил, что из всех пленных, лучше других жили чехи и французы, они получали продукты через «Красный Крест» от своего правительства. Мне они разрешили заходить в их барак, хотя других они вообще не пускали в свои бараки, но мне почему-то доверяли. Не раз думал, почему мне постоянно приходит откуда-то помощь? Когда-то немец помог, потом врач-француз, а теперь чехи. Если бы не они, давно не было бы в живых, может, они меня жалели из-за молодости? Так и жил, стал чувствовать себя лучше, ведь они меня иногда подкармливали. А когда стали совсем доверять, я мог слушать их разговоры. Однажды меня спросили:

— Сколько тебе лет, ты что-нибудь помнишь за тридцать третий год?

Я рассказал им, что помнил и как остался жив. Тогда же я услышал их рассуждения о голоде на Украине. И особенно прислушивался к их разговору о голоде. Было непонятно, откуда они знают то, о чем дядя Тима говорил мне по секрету. Эти люди никогда не жили на Украине и не видели наших страданий. Значит, дядя Тима говорил мне правду о государственной тайне. Это были политические заключенные. И хотя мне их политика не была нужна, но я понял, что они многое знают о нас, даже больше, чем мы знаем о себе.

Но как говорится, сколько бы веревочке ни виться, конец будет. Однажды вечерняя проверка сильно затянулась, нас несколько раз пересчитывали и только в полночь отпустили. Всех предупредили, чтобы вышли на утреннюю проверку. Стали поговаривать, что кто-то сбежал из лагеря. За все лето тысяча девятьсот сорок четвертого года я ни разу не был на утренней проверке и не ходил на работу, но на этот раз был вынужден пойти.

Проверка не состоялась, так как беглецов поймали, но я побоялся вернуться в барак и решил пойти на работу.

Присоединился к одной из бригад. Отработал, а вечером меня зарегистрировали как новичка в лагере. Было очень много разговоров о тех троих, которые совершили побег.

Удивлялись, как они могли перелезть через стену, высота которой десять метров и к тому же часовые с пулеметами постоянно дежурили на вышках. Кроме того, высоковольтные провода проходят низко над землей, так что нельзя пролезть. Оказалось, что они нашли выход из лагеря. В лагере были общие туалеты — глубокие цементные канавы, через которые проложены мостики.

Периодически, с большой быстротой вода протекала по всем канавам, промывая их и выливалась по трубам где-то за пределами лагеря. Делалось это каждые полчаса.

Эти трое пролезли по этим трубам в то время, пока не шла вода. Они, конечно, сильно рисковали, ведь никто не знал, где эти трубы кончаются, а может, они и знали?

Один из них поймался. Приказали после работы собраться всем нам на площади. Была поставлена виселица, под ней сбежавший заключенный. Я только удивлялся, как он вообще мог передвигаться, не то, что лезть по трубам. Наверное, он решился на это, потому что ему все равно не жить. А избит был так, что мясо клочьями висело. Зачитали приговор.

— За побег из лагеря — смертная казнь через повешение.

На следующий день меня отстранили от работы и вызвали в отдел. И снова, в который раз уже, там, где другие наверняка попадали в число смертников, меня охранял невидимый перст судьбы. Обычно допросы вели немцы и, конечно, никакой пощады провинившемуся не было. За малейшее нарушение, без суда и следствия заключенного отправляли в расход. Но на это раз допрос проводил чех, причем он неплохо говорил по-русски. Как он туда попал, не спрашивайте меня, почему при допросе не было немцев, если он был за переводчика, я тоже не знаю. Допрос он вел по-русски.

— Сколько времени в лагере?

— Шесть месяцев, из них две недели был в госпитале.

— В какой бригаде работаешь?

Я ничего не мог сказать, так как нигде не работал.

Он показал мне мою карточку, где указывалось, в какой бригаде работал заключенный. Там был отмечен мой единственный рабочий день.

— Ничем не могу тебе помочь, если сегодня узнает начальство об этом, сразу же отправят в крематорий. Завтра отправляется особый этап, попробую тебя отправить с ним. Это единственно, что я могу сделать. Но если об этом узнают раньше, ты пропал. Поедешь с этим этапом, но оттуда еще никто не возвращался в Бухенвальд, поедешь с этим этапом, а там что Бог даст.

Это было осенью тысяча девятьсот сорок четвертого года.