Вместо заключения. Завершая свой разбор примеров из нашей книги, А

Завершая свой разбор примеров из нашей книги, А. Павлова приводит наше высказывание, в котором мы отмечаем, что успехи современной семантики позволяют «говорить о реконструкции русской языковой картины мира в целостности», и комментирует его следующим образом: «Иными словами, "ключевые идеи" русской культуры обнаружены и описаны полностью» [55]. Отвлечемся от того, что она опять не различает языковую картину мира и культуру, и заметим, что ее интерпретация нашего высказывания явно неверна. Действительно, формально оборот «можно говорить о…» неоднозначен, но кажется очевидным, что в контексте нашего высказывания он означает ‘поставить вопрос о…’. У А. Павловой же получается, что говорить о реконструкции – это значит уже осуществить реконструкцию [42].

Увлекшись своей интерпретацией, А. Павлова в качестве возражения нам сообщила, что «книга содержит далеко не полную "русскую языковую картину мира"» [55]. Разумеется, сказанное совершенно справедливо; однако пожелания А. Павловой, указывающей, как нам следовало бы дополнить наше описание, могут служить наглядным свидетельством того, к каким несуразностям можно прийти, если последовательно избегать семантического анализа. Приведу обширную цитату: «Можно было бы рассмотреть особое, интимное отношение русского человека к Богу, греху (на этих "концептах" покоятся столь многочисленные идиомы, что нет возможности открывать здесь их список), бережное отношение к юродивым и нищим духом (юродивый, божий человек, кликушествовать), интерес к волшебникам и волхвам (знамение, знак свыше, откровение, старец), а также искренность русского человека (как на духу, правду-матку резать, говорить правду в глаза, правда глаза колет, рубить с плеча), неспособность приноравливаться к порядку и регламентациям (лихач, семь бед — один ответ, где наша не пропадала, эх, была — не была), особое отношение к красоте (пригожий, ладный, справный) и интенсивность переживания прекрасного (благодать, благолепие), необыкновенную русскую смекалку, а также сноровку и множество других "сквозных мотивов русской языковой картины мира"» [56].

В чем заключается «особое, интимное отношение русского человека к Богу, греху», А. Павлова не пояснила; какие русские выражения о нем свидетельствуют, тоже осталось неясным. Касательно «особого отношения к греху» еще можно предположить, что имеются в виду такие языковые единицы, как уже упоминавшееся слово греховодник, устойчивое выражение грех жаловаться, а также характерный оборот грешить на <кого-либо>. Этот последний оборот заслуживает отдельного обсуждения, поскольку он в самом деле в высокой степени лингвоспецифичен. В нем представление о том, что ‘грешно обвинять другого человека без достаточных оснований’, соединено с мнением, что вероятность истинности такого обвинения довольно высока. Именно поэтому оборот грешить на <кого-либо> может употребляться в первом лице (Не знаю, кто это сделал, но грешу на Ваню)[43], в отличие, скажем, от английского глагола to allege ‘безосновательно утверждать’ (для которого употребление в первом лице ведет к «иллокутивному самоубийству» [Vendler 1976]). Что касается до «особого, интимного отношения русского человека к Богу», то здесь у меня нет даже самых приблизительных гипотез относительно того, что может иметь в виду А. Павлова.

То, что в качестве иллюстрации «бережного отношения к юродивым и нищим духом» А. Павлова приводит глагол кликушествовать, весьма показательно и свидетельствует о ее крайней небрежности. Глагол кликушествовать, как и существительное кликуша, выражают резко отрицательную оценку кликушества, т. е. беснования (подлинного или симулированного). В современном языке слова кликушествовать, кликуша и кликушество употребляются преимущественно в переносном смысле, но сохраняют компонент отрицательной оценки[44].

Каким образом А. Павлова усмотрела в семантике слов знамение, знак свыше, откровение, старец «интерес к волшебникам и волхвам», остается очередной загадкой; мне, напр., кажется очевидным, что в их значении отсутствуют семантические компоненты, которые могли бы свидетельствовать о таком интересе. Какое отношение «волшебники и волхвы» имеют, скажем, к строчке Бориса Пастернака Осень, чистая, как знаменье?

Слово искренность и ряд связанных с ним выражений (правда-матка, резать правду и др.) рассмотрены в статье А. Вежбицкой «Русские культурные скрипты», включенной в нашу книгу в качестве приложения [Зализняк, Левонтина, Шмелев 2005: 467-499]. В этой статье А. Вежбицка формулирует, в частности, такие русские культурные скрипты: хорошо, если человек хочет сказать другим людям, что он думает; хорошо, если человек хочет сказать другим людям, что он чувствует. То, что А. Павлова не заметила этого анализа, говорит о ее невнимательности.

«Особое отношение к красоте», по мнению А. Павловой, отражено в русском языке в таких словах, как пригожий, ладный [45], справный. В чем заключается это «особое отношение» и какой тип красоты имеется в виду, А. Павлова, как всегда, не говорит. Остается неясным, почему она выбрала прилагательные, относительно редкие в современной городской разговорной речи, и при этом даже не упомянула лингвоспецифичное прилагательное красивый (рассмотренное, кстати, в статье [Шмелев 2004]). Столь же неясно, почему слово благодать, по ее мнению, иллюстрирует «интенсивность переживания прекрасного».

Наконец, вызывает удивление отнесение смекалки и сноровки к «сквозным мотивам русской языковой картины мира». Во-первых, непонятно, в чем состоят эти «мотивы»; во-вторых, мотив может считаться сквозным, если он представлен в самых разных языковых единицах, а каждый из «мотивов», которые А. Павлова обнаружила в словах смекалка и сноровка, представлен всего лишь одним словом.

В следующем абзаце статьи А. Павловой несуразностей не меньше. Он начинается странным заявлением: «Для полноты "русской языковой картины мира" можно было бы присовокупить и некоторые отрицательные характеристики среднестатистического "русского человека"». Мы видим, что опять появился излюбленный А. Павловой «среднестатистический русский человек», но так и не сообщается, что понимается под выражением «среднестатистический русский человек» и как определяются указанные «характеристики». Кроме того, совершенно непонятно, какое отношение имеют «характеристики среднестатистического русского человека» к русской языковой картине мира. Наконец, вызывает вопросы и слово «отрицательные». Под этим может иметься в виду взгляд «изнутри» (свойства, оцениваемые отрицательно в русском языке и в русской культуре) и взгляд, предполагающий внешнюю оценку (нечто принимается как должное или даже оценивается положительно в русском языке и в русской культуре, но с «общечеловеческой» точки зрения должно быть признано дурным).

Далее выясняется, что А. Павлова имеет в виду этностереотипы. Здесь надобно согласиться, что этностереотипы имеют отношение к языковой картине мира (в ней отражаются некоторые представления о русских и о других народах), но ведь они составляют лишь ее небольшой фрагмент. В нашей книге, о которой пишет А. Павлова, с этностереотипами можно каким-то образом связать лишь незначительное число проанализированных нами языковых выражений (не более двух-трех десятков). Тем самым включение в рассмотрение еще некоторых этностереотипов не привело бы к полноте описания языковой картины мира.

Возможно, А. Павлова так и не разобралась, как соотносятся этностереотипы и элементы языковой картины мира. Этностереотипы – это ходячие представления о своем и некоторых других народах. Некоторые этностереотипы отражаются в языке и в этом случае входят в языковую картину мира; это проявляется, напр., в сочетаемости языковых единиц (в русском языке лингвистически отмеченными оказываются сочетания русский авось или галантный француз). Однако основная часть составляющих языковой картины мира с этностереотипами никак не связана (в самом деле, с какими этностереотипами можно связать тот факт, что помидоры в русской языковой картине мира относятся к овощам, а малина – к ягодам?). Бывает, что одна и та же языковая единица в некоторых употреблениях связывается с этностереотипом, а в других – нет (напр., сочетание русский авось связано с этностереотипом ‘русские часто без достаточных оснований надеются на счастливый исход дела и не принимают во внимание возможный риск’, а фраза авось, еще увидимся – едва ли).

Какие же «этностереотипы», отражающие «отрицательные характеристики среднестатистического русского человека», имеет в виду А. Павлова? Она перечисляет их, сопровождая примерами слов, в которых, по ее мнению, эти этностереотипы проявляются. Вот что она пишет: «…пьянство и особое к нему отношение (обилие слов и выражений на тему пьянства вынуждает не приводить здесь отдельных примеров), взяточничество (нагреть руки, брать борзыми щенками, подмазать) и вороватость (стибрить, стянуть, слямзить, тянуть что плохо лежит), а также завистливость (черная зависть, глаза завидущие, наговаривать, оговаривать, хула, наветы)» [56].

Нелегко понять, что в чем А. Павлова видит «пьянство и особое к нему отношение» как характеристику «среднестатистического русского человека» (ее нежелание привести хоть один вразумительный пример весьма показательно). Несомненно, этностереотип русских включает склонность к пьянству и способность много выпить. В целом в русской культуре это не всегда оценивается отрицательно – скажем, многие русские анекдоты, в которых обыгрывается это свойство, могут быть отнесены к разряду self-glorifying (в смысле [Raskin 1985])[46]. Но вот в языке следов этого не так много. Слова и фразеологизмы, описывающие состояние опьянения и пьяных людей, как правило, в русском языке окрашены отрицательно (как и во многих других языках). Слова, связанные с выпивкой и имеющие положительную окраску (напр., диминутивы водочка, закусочка, селедочка, грибочки, огурчики), обычно относятся не к пьянству как таковому, а к сопровождающему совместную выпивку задушевному общению (об этом идет речь в статье «Хорошо сидим! (Лексика начала и конца трапезы в русском языке)», написанной мною совместно с И.Б. Левонтиной и включенной в книгу [Зализняк, Левонтина, Шмелев 2005]).

Понятно, что взяточничество, вороватость и завистливость в русской культуре оцениваются отрицательно (об этом же свидетельствует отрицательная оценка, встроенная в значение большинства выражений, приводимых А. Павловой). Тщательный лингвистический анализ мог бы внести коррективы в эту картину и обнаружить ситуации, в которых отрицательная оценка почти исчезает. Так, слова стибрить и слямзить могут не включать решительного осуждения соответствующего действия, которое не рассматривается как настоящая «кража»[47]. То, что благополучие может вызывать зависть, иногда воспринимается как норма – это видно из того, что отсутствие зависти может свидетельствовать о неблагополучии (не завидую <такому-то>; незавидное положение). Тем не менее сами слова вороватость и завистливость никогда не лишаются отрицательного оценочного компонента. При этом никакого указания на «русского человека» в семантике слов, связанных с взяточничеством, вороватостью и завистливостью, нет.

Таким образом, мы видим, что отказ от семантического анализа и замена его общими словами и туманными декларациями не способствует ясности понимания. Проникнуть в проблему соотношения языка и культуры, ограничиваясь такими декларациями и не анализируя языковой материал, как и следовало ожидать, оказалось невозможно.

Один из разделов своей статьи А. Павлова назвала «Имеет ли смысл полемизировать с лингвокультурологией?». В связи со статьей самой А. Павловой встает аналогичный вопрос: имело ли смысл заниматься ее подробным разбором? Мне кажется, что на этот вопрос можно дать положительный ответ.

Дело в том, что характерные особенности статьи А. Павловой обнаруживаются, хотя и в несколько менее концентрированном виде, во множестве отечественных работ (особенно диссертационных), посвященных соотношению языка и культуры. Это, прежде всего, отсутствие семантического анализа языковых единиц и тем самым чрезвычайно прямолинейный взгляд на возможность судить о культуре на основе языковых данных. К числу других характерных черт, объединяющих статью А. Павловой и многие отечественные работы по «лингвокультурологии», относятся: отсутствие строгой методологии; декларативность без опоры на языковые факты; оперирование отдельными специально подобранными примерами вместо проверки делаемых утверждений на всем массиве языковых данных; отсутствие исторической перспективы (представление о культуре как о чем-то неизменном, неспособном к развитию).

Однако крайне низкий уровень многих отечественных диссертаций хорошо известен. А вот зачем лингвисту, который когда-то писал вполне осмысленные работы, посвященные соотношению просодической структуры высказывания и семантики используемых лексических единиц, было поддаваться общему поветрию, осталось совершенно неясно. Как бы то ни было, можно надеяться, что предпринятая мною попытка педантичного описания на материале статьи А. Павловой разнообразных ошибок и нелепостей в области «лингвокультурологии» позволит добросовестным лингвистам в дальнейшем хотя бы отчасти избегать таких ошибок и нелепостей.

Библиография

Апресян Ю.Д. Избранные труды, т. 2. Интегральное описание языка и системная лексикография. М.: Школа «Языки русской культуры», 1995.

Баранов А.Н., Добровольский Д.О. Аспекты теории фразеологии. М., Знак, 2008.

Березович Е.Л. Язык и традиционная культура. М.: «Индрик», 2007.

Булыгина Т.В., Шмелев А.Д. Оценочные речевые акты извне и изнутри // Логический анализ языка. Язык речевых действий. Отв. ред. Н.Д. Арутюнова, Н.К. Рябцева. М.: Наука, 1994. С. 49-58.

Верещагин Е.М., Костомаров В.Г. Язык и культура. М.: Изд‑во МГУ, 1973.

Виссон Л. Русские проблемы в американской речи. Слова и фразы в контексте двух культур. М.: Р. Валент, 2007.

Живов В.М. Грѣховодник. К истории слова и понятия // Очерки исторической семантики русского языка раннего Нового времени. М.: Языки славянских культур, 2009. С. 405-430.

Зализняк Анна А. Об эволюции концепта отдыхать в русском языке // «Слово – чистое веселье»: Сб. статей в честь Александра Борисовича Пеньковского. / Отв. ред. А.М. Молдован. М.: Языки славянской культуры, 2009. С. 63-76.

Зализняк Анна А., Левонтина И.Б., Шмелев А.Д. Ключевые идеи русской языковой картины мира. М.: Языки славянской культуры, 2005.

Зализняк Анна А., Шмелев А.Д. Время суток и виды деятельности // Логический анализ языка. Язык и время. М.: Издательство «Индрик», 1997. С. 229-240.

Копчевская-Тамм М., Рахилина Е.В. С самыми теплыми чувствами (по горячим следам Стокгольмской экспедиции) // Типология и теория языка: от описания к объяснению: Сб. к 60‑летию А.Е. Кибрика / Ред. Е.В. Рахилина, Я.Г. Тестелец. М.: Языки русской культуры, 1999. С. 462-487.

Кравецкий А.Г. Кликуши: к истории слова и понятия // // История понятий в свете истории русской культуры / Отв. ред. В.М. Живов, Ю.В. Кагарлицкий. М.: Языки славянских культур, 2012. С. 109-128.

Крысин Л.П. Этностереотипы в современном языковом сознании: к постановке проблемы // Философские и лингвокультурологические проблемы толерантности. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2005. С. 450-455.

Ларина Т.В. Категория вежливости и стиль коммуникации. Сопоставление английских и русских культурных традиций. М.: Рукописные памятники Древней Руси, 2009.

Левонтина И.Б. Слова-свидетели // Мова тоталітарного суспільства. Київ, 1995. С. 93-99.

Левонтина И.Б. Откуда есть пошла русская душа? // Зализняк Анна А., Левонтина И.Б., Шмелев А.Д. Константы и переменные русской языковой картины мира. М.: Языки славянских культур, 2012. С. 313-322.

Левонтина И.Б., Шмелев А.Д. На своих двоих: лексика пешего перемещения в русском языке // Логический анализ языка. Языки динамического мира. Дубна: МУПОЧ «Дубна», 1999. С. 269-285. (Перепечатано в книге: [Зализняк, Левонтина, Шмелев 2005. С. 76-95].)

Павлова А. Можно ли судить о культуре народа по данным его языка? // Антропологический форум. 2012. №16 Online. С. 3-60.

Плунгян В.А., Рахилина Е.В. «С чисто русской аккуратностью…» (к вопросу об отражении некоторых стереотипов в языке) // Московский лингвистический журнал. 1996. Т. 2. С. 340-351.

Симина Г.Я. Из наблюдений над языком и стилем романа Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание» // Изучение языка писателя. Л.: Учпедгиз, 1957. С. 148-160.

Словарь русского языка / Под ред. А.П. Евгеньевой. Т. 1. М.: Русский язык, 1981.

Толковый словарь русского языка / Под ред. Д.Н. Ушакова. Т. 1. М.: Государственный институт «Советская энциклопедия», 1935.

Урысон Е.В. Эстетическая оценка тела человека в русском языке // Логический анализ языка. Языки эстетики: Концептуальные поля прекрасного и безобразного. М.: Языки русской культуры, 2004. С. 471-486.

Черняк В.Д. Лакуны в тезаурусе и культурная грамотность // Лакунарность в языке, картине мира, словаре и тексте. Новосибирск: Изд-во Новосибирского гос. пед. ун-та, 2009. С. 92–101.

Чоудхури О.Л. Номинативное поле концепта «зима» как предмет обучения русскому языку финских студентов: Автореф. дис. … канд. пед. наук. СПб., 2011.

Шаховский В.И. Эмоции. Долингвистика. Лингвистика. Лингвокультурология. М.: Либроком, 2009.

Шмелев А.Д. Плюрализм этических систем в свете языковых данных // Логический анализ языка. Языки этики. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 380-389.

Шмелев А.Д. Русская языковая модель мира: Материалы к словарю. М.: Языки славянской культуры, 2002.

Шмелев А.Д. Виды эстетической оценки в представлении русского языка // Логический анализ языка. Языки эстетики: Концептуальные поля прекрасного и безобразного. М.: Языки русской культуры, 2004. С. 303-311.

Шмелева Е.Я. О словах компромисс и бескомпромиссный // История понятий в свете истории русской культуры / Отв. ред. В.М. Живов, Ю.В. Кагарлицкий. М.: Языки славянских культур, 2012. С. 196-203.

Языковая картина мира и системная лексикография / Отв. ред. Ю.Д. Апресян. М.: Языки славянских культур, 2006.

Chomsky N. Linguistics and Cognitive Science // The Chomskyan Turn. Cambridge, MA: Basil Blackwell, 1991. P. 3-25.

Leinonen M. Finnish and Russian as They Are Spoken: from Linguistic to Cultural Typology // Scando-Slavica. 1985. 31. P. 118-144.

Raskin V. Semantic Mechanisms of Humor. Dordrecht: Reidel, 1985.

Sériot P. Oxymore ou malentendu? Le relativisme universaliste de la metalangue semantique naturelle universelle d’Anna Wierzbicka // Cahiers Ferdinand de Saussure. 2005. No. 57. P. 23-43.

Vendler Z. Illocutionary Suicide // Issues in the Philosophy of Language. Ed. by Alfred F. MacKay and Daniel D. Merrill. New Haven: Yale Univ. Press, 1976. P 135-145.

Weiss D. Zur linguistischer Analyse polnischer, russischer und deutscher “key words” bei Anna Wierzbicka: Kulturvergleich als Sprachvergleich? // Berührungslinien. Polnische Literatur und Sprache aus der Perspektive des deutsch-polnischen kulturellen Austauschs / Hrsg. von M. Marzałek, A. Nagórko. Hildesheim, N.Y.: Olms-Weidmann, 2006. S. 233-256.

Zalizniak Anna A., Shmelev A.D. Sociativity, conjoining, reciprocity, and the Latin prefix com‑; // Reciprocal constructions. 2007. Vol. 1. P. 209-229.

[1] Здесь и далее в квадратных скобках после цитат из статьи А. Павловой указываются страницы.

[2] Наряду с выражением «элементарные концепты», в близком значении используют выражения «элементарные смыслы», «семантические примитивы» или просто «семы» (впрочем, термин «сема» ощущается несколько устаревшим).

[3] См., напр., книгу [Верещагин, Костомаров 1973]. Некоторые вопросы, связанные с культурным аспектом языковой деятельности рассматривались также при обсуждении культуры речи и речевого этикета.

[4] Известная эпиграмма Александра Пушкина про «капитана Борозду», содержащая слово греховодник, показывает снисходительное отношение к гомосексуальным наклонностям; не вполне ясно, было ли это индивидуальным отношением Пушкина или было вообще свойственно «житейской» морали того времени.

[5] Разнообразные примеры того, как неудачный выбор английского выражения носителями русского языка ведет к коммуникативному провалу, приведены в книге [Виссон 2007].

[6] В какой-то момент мне понадобилось перевести на английский язык высказывание русского врача, обращенное к ребенку: Сейчас может быть немножко больно, но ты потерпи. Все мои американские информанты сказали, что американский врач не скажет ничего подобного; скорее он скажет It won’t hurt ‘Больно не будет’. Русское высказывание не является непереводимым в собственном смысле слова, но его американский аналог (нечто вроде It may be a little painful; you’ll have to grin and bear the pain) неупотребителен и вызывает у носителей языка совсем иные ассоциации, нежели исходное высказывание.

[7] Этот факт упоминает Ю.Д. Апресян в предисловии к второму тому своих избранных трудов [Апресян 1995: 6].

[8] Замечу, что сочетание отдыхать с палаткой мне показалось странным и я даже готов был утверждать, что по-русски так сказать нельзя; но вездесущий Интернет показал, что носители русского языка его используют (хотя, признаться, лишь из статьи А. Павловой я как-то понял, что это сочетание обозначает).

[9] Ср. обсуждение теории Хомского и Фодора в книге [Wierzbicka 1996: 18-19; 211-214].

[10] Тем более что непонятно, как это установить; некоторое приближение к ответу на подобный вопрос может дать изучение того, в каких случаях какие участки мозга активны, но сведение эмоций к мозговой деятельности может рассматриваться и как неоправданный редукционизм. В любом случае такое изучение лежит за пределами лингвистики.

[11] В нем А. Павлова сообщает: «Здесь и далее в основном будут обсуждаться теоретические положения, изложенные в книгах [Зализняк, Левонтина, Шмелев 2005; Языковая картина мира 2006]» [17]. Однако читатель с удивлением обнаруживает, что ни «здесь», ни «далее» не обсуждается ни одно теоретическое положение, изложенное или хотя бы подразумеваемое в этих книгах. Не рассматриваются ни положения, на которые опирается наш подход, реализованный в изысканиях, вошедших в книгу [Зализняк, Левонтина, Шмелев 2005], ни теоретические положения Московской семантической школы, разработанные Ю.Д. Апресяном и изложенные, в частности, в книге [Языковая картина мира 2006].

[12] Так, артикли являются ярким примером лингвоспецифичных слов ряда западноевропейских языков, но остается неясным, какую культурно значимую информацию может из них извлечь А. Павлова.

[13] В последние два десятилетия в российской лингвистике неоднократно делались попытки придать слову «концепт» статус едва ли не термина; однако удачные попытки в этом направлении мне неизвестны, и представляется, что мы можем с полным основанием от них отвлечься. На базе терминологизации слова «концепт» даже возникали такие причудливые образования, как, напр., слово «концептосфера»., введенное в обиход, насколько я знаю, Д.С. Лихачевым и в дальнейшем (вероятно, отчасти под влиянием его авторитета) используемое в рамках некоторых направлений отечественной когнитивной лингвистики; однако польза его для изучения семантики или соотношения языка и культуры остается сомнительной.

[14] В еще большей степени это характерно для английского речевого этикета – вспомним такие формулы, как концовка официального письма Sincerely (yours). Разумеется, sincerely – это не в точности русское искренне, но вполне подходит в качестве аналога.

[15] В некоторых случаях лакуны в тех участках словаря, в которых ожидалось бы наличие лексической единицы, могут свидетельствовать об особенностях культуры, обслуживаемой данным языком, напр. о наличии в ней табу на обозначение некоторого явления. Однако примитивное представление этой связи по схеме «нет слова – значит нет явления» является нелепостью.

[16] По-видимому, А. Павлова считает несущественными различия между собственно неогумбольдтианством, основоположниками которого являются Й. Трир и Л. Вайсгербер, и гипотезой Сепира-Уорфа; она прямо отождествляет их и пишет: «гипотеза лингвистической относительности, или неогумбольдтианство, или гипотеза Сепира-Уорфа».

[17] Под «немцами» она, очевидно, имеет в виду носителей немецкого языка, в том числе австрийцев и немецкоязычных швейцарцев.

[18] Порядок «сначала единицы, потом десятки» используется в идиш, в нидерландском, датском языках. В чешском языке возможны оба порядка: «сначала десятки, потом единицы» и «сначала единицы, потом десятки». Странно, что А. Павлова не упомянула яркие и по-своему уникальные особенности французского языка при обозначении чисел от 70 до 79 и от 90 до 99 и не обсудила возможные особенности поведения его носителей «при оперировании числительными».

[19] Она также упоминает обращения к незнакомым людям при помощи таких слов, как отец, папаша, мать, мамаша, сынок, дочка, сестренка, браток, брат, братцы, тетка, дядя, дед, бабушка, бабуля, внучка и т. д.

[20] Если же говорить просто о «добром отношении» безотносительно к родственным чувствам, то удивительно, что А. Павлова не упомянула чрезвычайно трудно поддающийся переводу немецкий глагол gönnen (примерное значение: ‘охотно и без зависти видеть счастье и успех другого, исходя из того, что данный человек в этом нуждается или это заслужил’). Добавим, что в немецком языке есть и «противоположное» слово Schadenfreude, которое в большинстве контекстов без труда переводится на русский язык (как злорадство), но не имеет соответствия в английском языке (в котором при необходимости используется немецкое слово). Трудно даже представить себе, какие «лингвокультурологические» выводы могла бы из всего этого сделать А. Павлова.

[21] Более того, иногда мы специально подчеркиваем, что ходячие представления о «национальном характере» скрывают за собою особенности того или иного фрагмента языковой картины мира.

[22] Разумеется, характеристиками, выявляемыми на основе обсуждаемого теста, этностереотипы не исчерпываются. Так, набор стереотипных характеристик на которых базируется поведение персонажей мультиэтнических анекдотов (распространенных в самых разных культурах) оказывается несколько иным.

[23] Следует добавить, что детальное описание методики выявления этностереотипов на основе языковых данных можно найти в книге [Березович 2007: 112-137]; там же в качестве иллюстрации приводится фрагмент сопоставительного анализа портрета «цыгана» в русском и английском языках.

[24] При этом, судя по всему, она не решила, лежит ли главная ответственность на наших исследованиях или на исследованиях, выполненных в рамках Московской семантической школы, и построение абзаца отражает ее колебания. В первом предложении она ссылается на нашу книгу и «другие работы тех же авторов», а во втором – уже на Московскую семантическую школу.

[25] А, скажем, для австралийских студентов, привыкших к тому, что Рождество – летний праздник, необходимо усилие, чтобы воспринять зимний антураж Рождества.

[26] Напомним, что рождественский дед по-фински называется Joulupukki (т. е. буквально ‘рождественский козел’).

[27] Эти высказывания плохо согласуются друг с другом, поскольку лингвокультурология – это самостоятельная научная дисциплина (или даже совокупность дисциплин), и потому она не может быть «направлением» лексикологии и семантики.

[28] Мы почти не касаемся регионального варьирования литературного языка (напр., различия московских и петербургских норм), хотя отмечаем наличие стереотипных представлений о Москве и Петербурге, отражаемых в языке (напр., странность сочетания ^?петербургское хлебосольство). В то же время мы уделяем определенное внимание изменениям в языке, связанным с культурными изменениями, т. е. диахроническому аспекту проблемы.

[29] Сама по себе идея выделения какого-то закрытого списка «ключевых слов культуры» также не кажется оправданной. Слово может быть «ключевым» для какого-то фрагмента культуры, но не для культуры в целом. Так, уже упоминавшиеся слова первое и второе можно считать «ключевыми» для понимания структуры обеда в русской бытовой культуре, но едва ли кто-то сочтет их «ключевыми» для русской культуры в целом.

[30] Здесь вновь появляется загадочное выражение отдыхать с палаткой и становится ясно, что А. Павлова просто использует его как русское соответствие глаголу zelten. Поначалу это кажется странным: неужели zelten непременно предполагает, что субъект устал и нуждается в отдыхе. Но спустя несколько мгновений становится понятно, что А. Павлова просто использовала русский глагол отдыхать в просторечном значении (описанном, в частности, в статье [Зализняк 2009]).

[31] Она также называет их словами, «для которых характерна большая глубина семантического описания (набор сем)», сообщает, что эти слова «семантически многогранны и несколько аморфны» [39]. Мы снова видим, что А. Павлова представляет себе значение слова как «набор сем». Понятно, что при таком подходе нет шансов на основе языкового анализа понять что-то в культуре: в самом деле, как узнать, что именно из этого «набора сем» культурно значимо? Однако следует иметь в виду, что современная семантика давно отказалась от такого примитивного взгляда на языковое значение.

[32] Речь идет даже не столько о реальном машинном переводе, сколько о том, что необходимо эксплицитно формулировать все обнаруженные закономерности, так что применение правил, построенных на основе этих закономерностей могло быть почти автоматическим.

[33] Использовали его и коммунистические авторы в эмиграции, напр. Л.Д. Троцкий, подчеркивавший этим, что Сталин «изменил ленинизму», напр.: «Куйбышев, Ярославский, Бубнов и многие другие нынешние столпы сталинизма».

[34] Здесь, впрочем, следовало бы отметить, что сочетание гнилой компромисс иногда использовалось русскими (в том числе советскими) авторами (возможно как калька с немецкого выражения) и дважды приводится в качестве иллюстрации в [Толковом словаре русского языка 1935]. Добавлю, что история представлений о компромиссе в зеркале русского словоупотребления рассмотрена в статье [Шмелева 2012].

[35] Сказанное, разумеется, не означает, что русские не могут ощущать нечто вроде Angst; но, для того чтобы поведать об этом, по-русски приходится прибегать к сложным описаниям, тогда как смысл ‘страх’ передается одним общепонятным словом.

[36] Замечу, что в тексте Символа веры выражению прежде всех век соответствует немецкое сочетание vor allen Aeonen, а выражению жизни будущаго века – des Lebens des kommenden Aeons.

[37] В ней используются материалы ряда статей Д.О. Добровольского, опубликованных в 1990‑е гг.

[38] Часто в этом случае оно сочетается со словом русский или российский, как в примере из романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», приведенном мною в книге [Шмелев 2002: 136]: …слово «русский» вновь обрело живое содержание. Сперва, в пору отступления, это слово связывалось большей частью с отрицательными определениями: российской отсталости, неразберихи, русского бездорожья, русского «авось»…

[39] Вообще утверждение, что какая-то идея является «уникальной», «присущей исключительно русским» представляется неуместным в лингвистическом сочинении; не слишком оно уместно и в статье, рассматривающей возможность понимания культуры на основе языковых данных, поскольку не имеет отношения ни к языку, ни к культуре.

[40] Отметим, что в третьем лице экспрессивно-иронические выражения и не лень ему <нечто делать>, охота ему <нечто делать> обычно указывают не на лень третьего лица, а наоборот, на некоторое недоумение говорящего по поводу того, что человек развил бурную деятельность.

[41] В нашей книге немецкие глаголы с приставкой mit- не рассматриваются. Им посвящен особый раздел статьи [Zalizniak, Shmelev 2007]; впрочем, и в этой статьи немецкие глаголы используются лишь как фон для сопоставления при описании латинских глаголов с приставкой com‑;.

[42] Это позволяет вспомнить обсуждение реформы немецкого правописания в 1990‑е гг. Как известно, во фразе Он решил ее соблазнить в русском языке не нужна запятая после решил, а по старым немецким правилам в этом случае полагалась запятая. Традиционалисты, доказывая, что запятая здесь необходима, замечали: запятая напоминает, сколь велика пропасть, пролегающая между решением и его исполнением.

[43] Подробнее оборот грешить на <кого-либо> рассматривается в статье [Булыгина, Шмелев 1994: 50].

[44] Истории слова и понятия кликуша подробно рассмотрена в статье [Кравецкий 2012].

[45] Слово ладный (а также его синонимы стройный, изящный, статный) рассмотрены в статье [Урысон 2004].

[46] Напомним один из таких анекдотов: Идет олимпиада. И решили алкоголики всего мира устроить свою олимпиаду – кто больше выпьет. Соревнования решили проводить ковшиками. Комментатор: «На помост выходит американский спортсмен. Первый, второй, третий, четвертый, пятый – сломался. Пока с помоста выносят американского спортсмена, на трибунах русский спортсмен разминается красненьким. На помост выходит французский спортсмен. Первый, второй, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой, восьмой, девятый – сломался. Французского спортсмена выносят с помоста, а в это время русский спортсмен на трибунах разминается красненьким. На помост выходит русский спортсмен. Первый, второй, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой, восьмой, девятый, десятый, одиннадцатый, двенадцатый, тринадцатый – сломался. Пока чинят ковшик, русский спортсмен разминается красненьким».

[47] Это, впрочем, не является исключительной особенностью русского языка. В «Приключениях Тома Сойера» Марка Твена говорится: “…taking sweetmeats was only "hooking," while taking bacon and hams and such valuables was plain simple stealing – and there was a command against it in the Bible.”