Приказ есть приказ 1 страница

Вот и кончился июль. Пошел последний летний месяц. Как бы в подтверждение этому ночь выдалась холодной. От обильной росы верх палатки отсырел и прогнулся.

Прохорович скидывает с себя шинель, тянется, зевает так, что хрустят челюсти, и мечтательно произносит:

— Эх, сейчас бы с ружьишком пройтись. Как, комбриг?

— Неплохо бы.

— Бывало, сапоги повыше поднимешь, кепчонку на лоб, двустволку под мышку и — по болотцу, с кочки на кочку, да где клюквы побольше. Очень уважают ее тетерева... А что, Петр Павлович, давай первый послевоенный август проведем вместе на охоте.

— Ишь ты размечтался... Доживи сперва...

— Без мечты нельзя. Она скрашивает жизнь. Человек без мечты, как корабль без компаса. Знаешь, я иногда думаю, что мечта помогает воевать и побеждать.

— Ну, уж это ты загнул. Пуля, дорогой мой, не разбирает, оптимист ты или пессимист. Еще Суворов говорил, что она дура.

— Нет, ты не прав. На войне обязательно надо мечтать. И только о хорошем. Злей тогда становишься, по-хорошему злей, по-человечески что ли... Это помогает драться. В этом смысле ты и побеждаешь. А что касается пули — то все мы смертны. Как это поется: «Сегодня ты, а завтра я».

Разговор наш прерывает голос Львицына: [123]

— Разрешите?

— Заходи, заходи, майор, — приглашаю я. — Что нового?

— Приятный сюрприз. — Львицын протягивает сложенный вчетверо листок бумаги. — От Кохреидзе.

Я пробегаю записку глазами. Сергей Асонович сообщает, что в Калач прибыли для нас две танковые роты — рота БТ-7 и рота Т-60.

За Львицыным появляется Грудзинский, потом Асланов. Рабочий день начинается.

В десятом часу нас с комиссаром вызывают к комкору.

Оперативная группа корпуса все еще в районе «Полевого стана», того самого, откуда 26 июля мы выбили противника неожиданным фланговым ударом. Родин что-то пишет. Торопливо здоровается и сразу же требует точно сообщить о наличных силах бригады. Я перечисляю все, что имею под рукой, а о БТ-7 и Т-60 высказываюсь осторожно:

— Кроме того, ожидаю пополнение в составе двух танковых рот.

— Все же, сколько у вас машин на ходу? — Родин строго и, как кажется, сердито смотрит мне в глаза.

— Семь плюс ожидаю еще двадцать, которые должны подойти.

— Плюс, минус, — взрывается Георгий Семенович. — Подойдут, не подойдут. Меня это не касается. Извольте отвечать точно.

Понимаю, что комкор очень устал, отсюда и нервозность. Но замечание его несправедливо, и в сердцах говорю:

— Я не святой дух и не знаю, дойдут ли все двадцать машин до передовой. Может, половина их сгорит от бомбежки.

Родин резко вскидывает голову, скользит по мне взглядом:

— А вот Румянцев святой дух. Он точно назвал число своих машин.

Встретив мой взгляд, Румянцев подмигивает мне и улыбается.

— Разные бывают понятия о точности, — вырывается у меня.

Видимо, не желая продолжать этот бесцельный спор, [124] Георгий Семенович промолчал, уткнувшись в свои записи. Потом отложил их, взял карту:

— Готовьтесь, товарищи, к завтрашнему наступлению. Задача корпуса прежняя: овладеть Липо-Логовским. Действия наши поддержат части гвардейских минометов. Но на многое не рассчитывайте, — вдруг предупреждает он. — У гвардейцев мало боеприпасов.

Когда совещание закончилось и все уже направились к выходу, комкор вдруг предупреждает меня:

— Учти, Лебеденко, две новые роты входят в мой расчет. — И показывает на свои записи...

Прохорович возвращается в бригаду, а мы с Маслаковым выходим на развилку дорог встречать новые роты. Усаживаемся на бугорок, закуриваем. Укрыться от палящего солнца негде. Сидим, млеем от жары и нетерпеливо посматриваем в сторону Дона.

В отяжелевшей голове никаких мыслей. Это от зноя и духоты. Лишь изредка заскочит в нее какая-нибудь забота, нехотя поворотится где-то в извилинах мозга и растворится, уступив место покою и созерцанию.

Только через час вдали возникает облако пыли. Оно быстро разрастается и густеет. И вот из него вырывается танк. Это БТ-7. Движется он без гусениц, с большой скоростью. За головной показывается вторая машина, потом третья. Жду следующих, но их не видно, не видно дальше и пыли.

По моему требованию танки останавливаются. Броня их облеплена запыленными людьми. С первой на землю соскакивает командир. Поправляя на ходу ремень и пилотку, спешит навстречу, представляется:

— Командир танковой роты старший лейтенант Минаев.

Интуитивно я чувствую, что на фронте он впервые. Почему мне так кажется? Просто подсказывает опыт, выработавшийся за год войны. Новичок на фронте выдает себя какими-то присущими только ему признаками. Повышенной возбужденностью, например, которая проявляется во всем: в голосе, в особенном блеске глаз, в жестах, подчеркнуто четких и несколько аффективных. Новичок очень хочет показаться бывалым, смелым, дать понять, что великолепно знает, каким должен быть фронтовик, и старается быть особо дисциплинированным, подтянутым, готовым броситься выполнять любое распоряжение [125] начальника. И ему самому нравится эта готовность, и он, как бы ни старался, не в силах сдержать ее.

Я называю себя и спрашиваю:

— Что, старший лейтенант, в боях не был?

Минаев вспыхивает и как-то чересчур поспешно, словно оправдываясь, отвечает:

— Еще не пришлось.

— Откуда сейчас?

— Прямо с СТЗ.

— А где рота?

— Две машины остались за переправой, неисправность в трансмиссии обнаружилась. У третьей уже на этом берегу мотор отказал. Остальные шли за мной, да что-то отстали.

Каждое слово Минаева камнем ложится на сердце! Комкор приплюсовал обе роты в мой актив, а у них уже потери из-за неисправности.

— Карта района есть?

— Есть.

Минаев поспешно вытаскивает из полевой сумки двухкилометровку. Я показываю ему место расположения батальона Мельникова и как к нему лучше добраться. Предупреждаю, что обстановка сложная и нужно быть готовым к действию в любую минуту.

— Есть, быть готовым, — упавшим голосом повторяет Минаев и растерянно смотрит на своих товарищей, стоящих рядом.

Политрук роты и несколько танкистов обескуражены не меньше командира. Это и понятно. Они рассчитывали после марша отдохнуть, осмотреть и отрегулировать машины, а тут чуть ли не с ходу бросают в бой. В их сознании это не укладывается. Со временем поймут, что требует фронт, сейчас же объяснять это нет времени, да словами такое и не растолкуешь.

В заключение говорю:

— Старший лейтенант, сами отправляйтесь с танками. Политрук пусть останется встретить остальные машины.

Тройка БТ-7, набирая скорость, скрывается в густом облаке пыли.

Посылаю Маслакова за своим тягачом. Пока он выполняет поручение, я, задумавшись, прохаживаюсь у самого края хлебного поля. Все размышляю о пополнении. [126]

Действительность оказалась хуже, чем я предполагал. С чем идти завтра в наступление?

Временами, поднимая голову, ловлю на себе настороженно-внимательные взгляды политрука. По всему чувствуется, он представлял себе прибытие на фронт совсем иначе и теперь несколько обескуражен. К тому же мой недовольный вид принимает на свой счет. Ему кажется, что я сержусь на них за отставшие танки.

А я вовсе не сержусь. Просто меня беспокоит обстановка на фронте, завтрашний бой и то, что вместо Т-34, нужных нам позарез, шлют с СТЗ технику вчерашнего дня — латанные на скорую руку Т-60 и вот эти, отживающие свой век БТ-7. Понимаю, что где-то Т-34 еще нужнее, но ведь и мы бьемся насмерть, и у нас тут все на пределе. Хотя бы подкинули бригадам по десятку новых тридцатьчетверок. А что сделаешь на БТ-7 с его сорокапятимиллиметровой пушкой, одним пулеметом и тонкой броней. Т-60 тоже не лучше.

Но ведь не будешь накануне боя беседовать об этом с молоденьким политруком. Чтобы отвлечь его от неприятных переживаний, говорю:

— Вовремя вы прибыли. Завтра наступать собираемся. И вот что я хочу вам сказать. Люди у вас в роте молодые, многие пороху не нюхали, за такими смотреть да смотреть надо. Внушайте танкистам уверенность в себе, любовь к своему оружию и веру в него...

Политрук сразу оживает:

— Будет все сделано, товарищ полковник.

* * *

До полудня противник нас почти не беспокоит. Даже авиация его не проявляет активности. Отбомбилась по переднему краю два раза, и все.

Пользуясь относительно спокойной обстановкой, во всех подразделениях провели короткие открытые партийные собрания. Повестка дня одна: «Приказ Верховного Главнокомандующего». И решение всюду одно: умереть, но не отступать. В батальоне Мельникова танкисты строго осудили механика-водителя, который увел в ремонт машину с незначительной и легкоустранимой неисправностью. [127]

Прохорович возвращается из роты управления возбужденный. Войдя в палатку, как всегда, громко спрашивает:

— Ты, комбриг, когда-нибудь задумывался над тем, люди скольких национальностей служат в нашей бригаде?

— Как-то в голову не приходило. А что в этом особенного?

— Вот то-то и оно, что особенное заключается в этом твоем «ничего особенного». Национальный вопрос в нашей стране решен, и мы к этому привыкли. А ведь не так уж давно он являлся одной из сложнейших внутренних проблем России.

— Э-э, вон ты куда клонишь. Только стоит ли сейчас об этом говорить? Проблемы-то уже нет.

— У нас нет, а в капиталистических странах это еще проблема, и довольно острая. В той же фашистской Германии, в странах, владеющих колониями, таких, скажем, как наши союзники Англия, Франция, Америка. Если мы хотим агитировать за Советскую власть, то нельзя сбрасывать национальный вопрос. Правильно он решен только у нас в стране. А наша бригада будто специально создана для иллюстрации этого.

Прохорович расстегнул сумку, вынул блокнот.

— Я сегодня специально подсчитал, и вышло, что в бригаде бойцы двадцати девяти национальностей. Да возьми, например, управление бригады: мы с тобой — украинцы, Тюлин — русский, Грудзинский — поляк, Асланов — азербайджанец, Кохреидзе — грузин, твой помощник по хозчасти Ульданов — татарин, бригадный врач Абаджян — армянин, начальник инженерной службы Лосик — еврей. Как говорится, полный интернационал, смешение племен и наречий. И ничего, живем дружно. А почему так? Правильная национальная политика партии всех сплотила.

Прохорович убрал опять в сумку блокнот, после небольшой паузы заметил:

— Так нужно ли сейчас говорить об этом нашем завоевании? Безусловно. Через то человеку яснее становится, за что именно он воюет, кровь проливает, жизнь отдает. Отсюда такой высокий патриотизм советских людей...

За делами и заботами незаметно подкрадывается вечер. День в общем-то, если не считать внезапной вылазки противника и короткого боя, прошел спокойно. [128]

Воспользовавшись затишьем, я решил отоспаться авансом за следующий день и прилег у себя в палатке. Но поспать не удалось. Снова вызов к Родину. На этот раз отправляемся с Прохоровичем на правый фланг батальона Мельникова, куда приехал комкор.

Еще издали заприметили в низинке группу людей.

— Никак, случилось что-то, — предполагает дальнозоркий Прохорович.

Подходим. В глаза сразу бросается потное, недовольное лицо Родина. Из-под насупленных бровей он сердито смотрит на Румянцева. У комбрига перевязана левая рука, сквозь марлю проступает кровь.

— За каким чертом тебя носило туда?

Федор Васильевич вздыхает, нерешительно говорит:

— Хотел посмотреть, как там мои танкисты...

— Хотел посмотреть, — сердито передразнивает Родин. — Тоже мне смотритель. — Потом уже мягче: — Здорово покалечило?

— Два пальца всего...

Комкор перебивает:

— А ты бы хотел, чтобы всю руку оторвало? — Подумав, приказывает: — Бригаду сдашь своему заместителю Мирводе.

— Георгий Семенович, — Румянцев просительно смотрит на Родина, — да у меня же сущие пустяки.

— Это тебе в наказание, — полковник бросает строгий взгляд на меня, — и чтобы другим неповадно было... Так где же Мирвода?

Из группы выходит низенький плотный майор:

— Я здесь, товарищ комкор.

— Принимай бригаду. — Потом, будто вспомнив вдруг, спрашивает: — А как с маршевыми ротами? Где они?

— Еще не прибыли, — отвечает Мирвода.

Родин уничтожающе смотрит на Румянцева.

Кто был утром у комкора, понимают значение этого взгляда. Ведь Федор Васильевич «точно» доложил наличное количество танков. Я невольно улыбаюсь. Георгий Семенович подметил мою усмешку, поморщился, но промолчал.

Потом присел на корточки, развернул карту и стал информировать о последних событиях.

4-я танковая армия, начавшая 28 июля наступление от [129] Трехостровской, продвинулась на сорок километров к западу, но Верхне-Бузиновки достичь не смогла. В десяти километрах от села ее встретили свежие части противника, обильно оснащенные танками, артиллерией и поддержанные авиацией. Пока все атаки 4-й танковой на подступах к Верхне-Бузиновке глохнут.

13-й танковый корпус нашей армии и 22-й танковый корпус 4-й армии, соединившись, вышли в тыл противника, но окружения не создали. Неприятель пропустил танки, а затем захлопнул участки прорыва.

Вывод из сказанного Родиным один: неприятель наращивает силы значительно быстрее, чем мы, и продолжает сохранять превосходство, особенно в технике.

— В свете сказанного наше предстоящее наступление имеет большое значение, — заявляет Георгий Семенович. — Надо провести его как можно решительнее.

Комкор подтверждает свое указание о том, что танки Т-34 и Т-70 обеих бригад на время предстоящего боя сводятся в одну группу под командованием майора Мирводы. БТ-7 и Т-60 будут приданы 32-й мотострелковой бригаде и составят группу непосредственной поддержки пехоты. Командиром ее назначается капитан Мельников.

План боя Родин разыгрывает как по нотам. Гвардейские минометы дают залп. Вслед за этим 32-я мотострелковая бригада с группой Мельникова захватывает ближайшие опорные пункты противника. В образовавшуюся брешь устремляются танки Мирводы и прорываются к Липо-Логовскому, содействуя дальнейшему продвижению пехоты. 32-я бригада и группа Мельникова занимают село и закрепляют успех. Мотострелково-пулеметные батальоны танковых бригад, наступая позади, проводят очистку местности от оставшихся подразделений противника.

Честно говоря, в душе я не очень верю в успех этого в общем-то, может быть, и неплохого плана. Такие же приблизительно планы преподносились нам вчера, позавчера и еще раньше, а положение-то не изменилось, и Липо-Логовский до сих пор находится у фашистов. Все дело в том — и каждый новый день это подтверждает, — что неприятель значительно превосходит нас в силах, особенно в технике. Люди наши действуют самоотверженно, но что может сделать автомат против бомбардировщика? [130]

Неверия своего в завтрашнее наступление вслух я, понятно, не высказал. Приказ есть приказ, и выполнять его надо.

Вспоминая сейчас те далекие события, должен сказать, что многое мы тогда представляли неправильно. Я до сих пор не могу понять, почему нас не информировали о настоящих целях 1-й и 4-й танковых армий. Только позже мы узнали, как их непрерывные контрудары, хотя они и не влекли за собой территориальных выигрышей, в конце концов сорвали опасные замыслы врага, стремившегося окружить 62-ю армию, переправиться через Дон и прорваться к Волге.

Не представляя себе подлинного значения и последствий ожесточенных боев, в которых участвовали, мы, естественно, не так, как следовало бы, оценивали и свои действия и свою роль. Выигрыш территории считали самоцелью и, не добившись его, к концу боев приуныли, даже стали сомневаться в целесообразности наших кровопролитных атак. В душу заползала законная тревога, и мозг все чаще беспокоил вопрос: «Зачем мы ведем бесполезные атаки?» А атаки эти были, как мы теперь знаем, далеко не бесполезны. Целесообразность их определилась выигрышем самой крупной ставки — времени.

Словом, тогда на совещании у Родина меня грыз червь сомнения. Ну, пойдем в новую атаку, а она опять заглохнет в самом начале. Только потеряем людей, технику. А что же дальше? Где же выход?

Но мои раздумья не должны отражаться на действиях бригады. Я понимал, что приказ нужно выполнять со всей настойчивостью, и много размышлял о том, как повысить эффективность танкового удара. Для этого нужно уничтожить или по крайней мере подавить противотанковый огонь противника.

Обычно противотанковая оборона в значительной мере парализуется перед атакой в период авиационной и артиллерийской подготовки. И тогда во время атаки танки ведут борьбу только с уцелевшими огневыми точками. У нас же авиационной и артиллерийской подготовки не проводилось, поэтому на наши танковые эшелоны обрушивался весь вражеский огонь. А как сделать, чтобы его ослабить?

В бригаде имелась противотанковая батарея 76-миллиметровых пушек. Но она пока никак не использовалась. [131]

И по простой причине — прицелы орудий были пригодны только для стрельбы прямой наводкой.

Мы пробовали выдвигать батарею в боевые порядки, но громоздкие и тяжелые системы руками передвигать было невозможно, а тягачи на поле боя выходили из строя не только от снарядов и осколков, но даже от пуль. В результате мощные орудия стояли без пользы.

В свое время я был артиллеристом, командовал батареей, учился в артиллерийской академии. Меня занимала мысль, нельзя ли использовать батарею для стрельбы с закрытых позиций? Кое-какие соображения у меня были. Решил еще раз побывать у артиллеристов, посоветоваться.

Командир батареи старший лейтенант В. К. Кузьмин удивился, узнав о цели моего приезда. Его доброе круглое лицо растянулось в широкой снисходительно-насмешливой улыбке. Стараясь не обидеть меня, он стал деликатно объяснять, почему мое предложение не годится.

— Чтобы стрелять с закрытых позиций, надо, кроме всего прочего, иметь средства связи и управления огнем, — убеждал он меня. — У нас их нет. Нет и стереотруб. Кроме того, для ведения огня по невидимым целям расчеты должны проходить специальную подготовку. Наши люди умеют вести огонь только прямой наводкой.

Довольный собой и тем, что сумел утереть нос начальнику, Кузьмин смотрел на меня с вежливо-покровительственным видом. Но стоило мне осведомиться, сумеет ли он управлять огнем при смещенном наблюдательном пункте, как от самоуверенности командира батареи не осталось и следа. Кузьмин покраснел до самых ушей.

— Нас этому не учили, — смущенно признался он.

— А вы выберите наблюдательный пункт в створе батарея — цель, — посоветовал я.

— Если так — смогу, — обрадовался Кузьмин. — Только надо научить расчет пользоваться вспомогательной точкой наводки.

— Научите, да не мешкайте. — И я направился к своей машине.

— Товарищ комбриг! — остановил меня Кузьмин. — Расчеты я подготовлю быстро. Но меня беспокоит одно: ограниченный маневр огнем. Цель, которая будет на одной линии с наблюдательным пунктом и батареей, мы поразить сможем. Однако на поле боя будут возникать новые цели, и не обязательно в створе. Как тогда быть? [132]

— Мда-а... — Я задумался. — Может, организовать группу, которая в случае надобности будет создавать дополнительные НП?

— А люди, средства связи?

— Попробую помочь. Может, кое-что удастся раздобыть, — ответил я. — Вы пока создайте хоть один смещенный наблюдательный пункт...

Всю дорогу назад я думал, что нужно непременно написать в Москву о недостатках нынешней организации противотанковых батарей. Им следует придать средства связи, наблюдения и соответствующим образом изменить подготовку расчетов. Этим можно расширить боевые возможности системы ПТО и усилить огневую мощь пехотных и танковых подразделений.

На своем НП застаю Кохреидзе. Вид у него усталый, но докладывает он бодро:

— Привел четыре танка.

Я с благодарностью пожимаю ему руку. Про себя решаю: эти танки Мирводе не отдам. Оставлю у себя в резерве.

Рассказав, как идет ремонт машин, Кохреидзе уходит.

Тут же заявляется Грудзинский с разведсводкой. Сведения неутешительные. Замечено, что противник подтягивает новые части, в основном танковые, артиллерийские и минометные.

— Невесело, — говорю я.

— Да уж куда там, — соглашается начальник штаба. — Мне сдается, что фашисты готовятся к активным действиям. Для обороны таких сил не требуется. Думаю, следует предупредить батальоны о необходимости повысить бдительность.

— Да, конечно. Я и сам уже подумывал об этом и распорядился усилить боевое охранение.

За полчаса все обговорено, но Грудзинский не уходит. Сидит, подперев подбородок руками, и сосредоточенно смотрит на карту. Чувствуется, хочет что-то сказать, но не решается.

Наконец, глубоко вздохнув, спрашивает:

— Петр Павлович, можно откровенно?

— А почему же нет, — удивляюсь я. — Разве мы с тобой когда-нибудь бываем не откровенны?

— Пожалуй, я не так выразился, — поправляется Витольд Викентьевич. — У меня возникли некоторые сомнения, [133] и я хотел с вами поделиться... Вот все думаю, задача у нас неизменная: разбить того-то и того-то, захватить то-то и то-то. Уже несколько дней мы бьемся, пытаясь лбом прошибить стену. Несем потери, подкреплений не получаем, а задача прежняя — овладеть Липо-Логовским. Разве не ясно, что с каждым днем эта задача становится все менее выполнимой? Такие разговоры кое-кто у нас называет пораженческими. А мне думается, что эти кое-кто хотят отучить советских людей самостоятельно думать. Я гражданин своей страны. Надеюсь, вы верите, что я искренне хочу поражения фашизма. Так неужели оттого, что человек скажет то, что думает, он станет менее патриотичен? По-моему, должно быть наоборот. Я сомневаюсь в веобходимости дальнейшего наступления и честно говорю о своем сомнении.

Витольд Викентьевич раскраснелся, глаза его блестели. Видно, эти «крамольные» мысли давно владели им. Я и сам разделял его сомнения, но не считал вправе поддаваться «слабости». К тому же в плоть и кровь мою вошли афоризмы вроде таких: «Командир не ошибается!»

Поэтому говорю:

— Дорогой мой Витольд Викентьевич, чтобы судить, правильно или нет спланирована операция, надо знать значительно больше, чем знаем мы. А раз нам многое неизвестно, как мы можем критиковать оперативный план? Я думаю, что на твоем состоянии и настроении сказывается большое нервное напряжение последних дней, усталость и бессонница. Иди-ка ты отдохни, благо время есть.

Грудзинский воспринимает мои слова как нежелание затрагивать накануне боя щекотливую и тягостную тему. Он еще раз вздыхает, поднимается и уходит к себе.

Несмотря на усталость и поздний час, я долго лежу с открытыми глазами, мучительно думаю и, как Грудзинский, — в который раз — мысленно спрашиваю себя: «Зачем пытаться лбом прошибить стену?»

* * *

В 3 часа 40 минут 33-й гвардейский минометный полк дает залп по позициям противника северо-восточнее высоты 169.8. Через двадцать минут — еще залп. В нем участвуют теперь и установки 4-го гвардейского минполка.

Это уже хорошо. А ведь комкор рекомендовал не надеяться на «катюши» из-за недостатка у них боеприпасов. [134] Сегодня не только гвардейские минометы, но и артиллерия работает вовсю.

Особенно приятный сюрприз ожидал нас позже. Перед концом артподготовки в небе появились краснозвездные самолеты. Трижды врага бомбили группы по десять машин. Между прочим, фашистских истребителей на этот раз почему-то не видно.

После авиационной подготовки вперед ринулись танки Мельникова, а за ними поднялись цепи 32-й мотострелковой бригады.

В бинокль вижу, что все идет отлично. Танки, на ходу ведя огонь по некоторым «ожившим» огневым точкам, беспрепятственно продвигаются вперед. Пехота не отстает от них.

— Вот что значит настоящая поддержка, — с восхищением говорит Грудзинский. Он бодр, весел, от вчерашнего настроения не осталось и следа.

Между тем танки непосредственной поддержки уже перевалили первую линию обороны и устремились в район ближайших артиллерийских позиций неприятеля. И тут же в бой вступает группа Мирводы. Ее танки быстро догоняют 32-ю бригаду, проходят через боевые порядки пехоты и мчатся дальше, к высоте 153.0. Кажется, еще немного — и тактическая зона вражеской обороны будет прорвана. Но когда до высоты остается каких-нибудь несколько сот метров, артиллерия с закрытых позиций ставит заградительный огонь. Перед высотой вырастает огненная стена.

Два танка, вырвавшиеся вперед, попадают в огненный смерч и выходят из строя. Вскоре задымили еще несколько машин. Остальные останавливаются, потом чуть отходят и прячутся в складках местности.

Артиллерия противника переносит огонь на пехоту. Та откатывается в первую линию вражеских окопов. И снова, как это наблюдалось уже не раз, бой принимает невыгодный для нас характер огневой дуэли.

К полудню становится совершенно ясно, что наступление заглохло. Из штаба корпуса поступает приказ: мотострелковой бригаде закрепиться на достигнутых рубежах, группе Мельникова во избежание дальнейших потерь — а у нее подбито пять танков — отойти за гребень высоты 169.8. Возвращаются на исходные позиции и подразделения С. Н. Мирводы. [135]

* * *

В тыл по балкам тянутся раненые. Одни идут сами, другие опираясь на руку товарища. Наиболее слабых несут на носилках во второй эшелон, а оттуда на машинах — в медсанбат.

Прохорович встречает их, о чем-то беседует, потом быстро что-то записывает в блокнот. Когда он возвращается на НП, я в шутку спрашиваю:

— Что, Александр Гордеевич, опять кого на карандаш взял? Прорабатывать будешь?

— Нет, брат, тут дело посерьезнее. Я еще раз убедился, что мало мы людьми занимаемся. Совсем мало знаем подчиненных.

Я не могу выдержать и улыбаюсь:

— Вот-вот, опять оседлал любимого конька!

— Напрасно, комбриг, смеешься! Дело говорю. Всех ли героев бригады мы знаем и отмечаем? Если, скажем, боец, рискуя своей жизнью, спас жизнь товарищу, его, как у нас принято говорить, поднимают на щит славы. О нем пишут листовки, говорят на собраниях, его имя славят агитаторы. И это правильно. Но справедливо ли замалчивать имена тех, кто спас жизнь не одному, а нескольким бойцам?

— Что-то не пойму тебя, — замечаю я. — Кого ты имеешь в виду?

— Ничего, сейчас поймешь. Скажи, ты знаешь такого бойца — Кирилла Безуха?

Я пожимаю плечами:

— Впервые слышу.

— Вот видишь. — Прохорович достает из сумки блокнот, перебрасывает несколько листков. — А этот Кирилл Васильевич Безуха, рискуя жизнью, спас семнадцать бойцов. Он санитар и вынес с поля боя семнадцать раненых, причем с их оружием. Или еще один. Тезка первому — Кирилл Александрович Атанов. Этот за время боев спас семьдесят три человека. Ты представляешь, какой это герой! А его никто не знает. Когда будем представлять к наградам, того и другого надо непременно включить в списки. Ну, а относительно пропаганды их подвигов — это я сделаю через политотдел...

Меня подзывает телефонист Галин:

— Товарищ полковник, из штаба корпуса звонили. Вас с комиссаром срочно вызывают... [136]

В штабе корпуса небывалое оживление и народу что-то больше обычного. Подполковник Яборов сообщает сразу две неприятные новости: заболел и слег Родин и из Москвы прилетела специальная комиссия.

— Зачем комиссия? — удивляется Прохорович.

— Награждать будут. — В голосе Яборова ирония и злость.

— Я серьезно спрашиваю.

— И я не шучу. Шишками награждать будут. Комиссия имеет задание выяснить, почему за неделю корпус успеха не добился, а потери понес большие.

— Об этом надо противника спросить, — заметил я и рассказал одну историю, свидетелем которой довелось быть.

Это было в апреле 1942 года. В штаб Крымского фронта поступила телеграмма от командующего бронетанковыми войсками Красной Армии генерала Федоренко. Он, как и эта комиссия, хотел знать причину больших потерь в танках и имена виновных. Познакомившись с телеграммой, заместитель командующего фронтом по танковым войскам генерал В. Вольский, человек довольно остроумный, чертыхнулся и сказал своему помощнику: «Сообщи: виноваты гитлеровцы. Они, сволочи, стреляли сильно».

Член комиссии полковник М. Ф. Панов, знакомый мне еще по учебе в академии, рассмеялся. Потом он побеседовал с нами. Выслушав наши объяснения, предложил изложить их письменно.

Уединившись с Прохоровичем в пустой окоп, мы быстро изложили на бумаге свои соображения. Основных причин неудачи назвали три: во-первых, перед атакой не подавлялась вражеская противотанковая оборона; во-вторых, на направлении нашего главного удара у противника имелись значительные противотанковые средства и, в-третьих, на подготовку атаки предоставлялось чрезвычайно мало времени, а в результате мы не могли по-настоящему изучить оборону противника, не успевали увязать с соседями вопросы взаимодействия и отремонтировать поврежденные танки.

В подкрепление своих доводов привели такие данные: девяносто три процента потерь танков мы понесли от артиллерийского огня, около четырех — от бомбежек с воздуха. Остальные три процента составляли потери в результате технических неполадок, а также случайных взрывов[137] на вражеских минах. В заключение упомянули об отсутствии в бригадах тягачей для эвакуации с поля боя поврежденных машин, о нехватке запасных частей и изменении их номенклатуры.

Вручая полковнику Панову объяснительную записку, мы попросили передать комиссии, что никаких претензий к руководству корпуса не имеем.

* * *