Чернобыльская молитва 10 страницаВот говорят: святой народ, преступное правительство... Я потом вам скажу, что об этом думаю... О народе нашем и о себе... Самая большая командировка у меня была в Краснопольский район, я уже говорила, самый-самый. Чтобы предотвратить смывание радионуклидов с полей в реки, следовало опять же действовать по инструкции: пропахать двойные бороздки, перерыв - и еще раз двойные бороздки, и дальше в таких же интервалах. Надо проехать вдоль всех малых рек. Проверить. До райцентра добираюсь рейсовым автобусом, а дальше, естественно, требуется машина. Иду к председателю райисполкома. Председатель сидит в своем кабинете, обхватил голову руками: план никто не снимал, структуры севооборота никто не менял, как сеяли горох, так и сеют, хотя знают, что горох больше всего берет радиацию, как и все бобовые. А там местами сорок кюри и выше. Ему не до меня. В детских садах разбежались повара и медсестры. Дети голодные. Сделать операцию аппендицита, надо везти человека на "скорой" в соседний район, шестьдесят километров по дороге, как стиральная доска. Все хирурги уехали. Какая машина?! Какие двойные бороздки? Ему не до меня. Тогда я ткнулась к военным. Молодые ребята, они отработали там по полгода. Сейчас отчаянно болеют. Дали в мое распоряжение бэтээр с экипажем, даже нет, не бэтээр, а бээрдэмку, как они ее звали (БРДМ) - разведывательная машина с пулеметом. Я очень жалела, что не сфотографировалась на ней. На броне. Опять - романтика. Прапорщик, который командовал на этой машине, все время связывался с базой: "Сокол! Сокол! Продолжаем работу". Едем, дороги наши, леса наши, а мы - на боевой машине. Стоят у заборов женщины. Стоят и плачут. Последний раз они видели эту технику во время Отечественой войны. И у них страх, что началась война. По инструкции у тракторов для пропашки этих борозд кабина должна быть защищена, герметизирована. Я видела такой трактор, кабина, действительно, герметична. Трактор стоял, а тракторист лежал на траве, отдыхал. "Вы с ума сошли? Разве вас не предупредили?" - "Так я же голову телогрейкой накрыл", отвечает. Люди не понимали. Их все время пугали, готовили к атомной войне. А не к Чернобылю... Места там красивые необычайно. Лес сохранился не саженый, а настоящий. Древний. Петлистые речушки, в них вода цвета чая и прозрачная-прозрачная. Зеленая трава. Люди перекликаются в лесу... Для них это естественно, как выйти утром в свой сад... А ты уже знаешь, что все это отравлено. Встретилась нам бабка: - Детки, а молочко от своей коровки можно пить? Мы глаза в землю, у нас приказ - данные собирать, но с населением тесно не общаться. Первым нашелся прапорщик: - Бабуля, а сколько вам годков? - Да уже за восемьдесят, а может, и больше. Документы в войну сгорели. - Ну тогда пейте. Деревенских людей больше всех жалко, они безвинно пострадали, как дети. Потому что Чернобыль не крестьянин придумал, у него с природой свои отношения - доверчивые, не захватнические, как и сто лет назад и тысячу. Как в божественном замысле... И они не понимали, что произошло, они хотели верить ученым, любому грамотному человеку, как священнику. А им твердили: "Все хорошо. Ничего страшного. Только мойте руки перед едой". Поняла, не сразу, а через несколько лет, что мы все участвовали... В преступлении... В заговоре... (Молчит.) Вы не можете представить, в каких количествах на машинах из зоны вывозилось все, что туда направлялось в виде помощи, льгот ее жителям: кофе, тушенка, ветчина, апельсины. Ящиками, фургонами. Тогда же таких продуктов нигде не было. Живились местные продавцы, каждый проверяющий, все это мелкое и среднее чиновничество. Человек оказался хуже, чем я думала. И я сама... Тоже хуже... Я теперь это о себе знаю... (Останавливается.) Я, конечно, признаюсь... Для меня самой это уже важно... Ну, опять же пример... В одном колхозе, допустим, пять деревень. Три "чистые", две "грязные", от одной до другой - два-три километра. Двум платят "гробовые", трем - нет. В "чистой" деревне строят животноводческий комплекс. Мол, завезем чистые корма. А где их взять? Ветер несет пыль с одного поля на другое. Одна земля. Чтобы построить комплекс, нужны бумаги. Комиссия их подписывает, я - в этой комиссии, хотя каждый знает, что подписывать нельзя. Преступление. В конце концов, находила я себе оправдание, проблема чистых кормов не дело инспектора по охране природы. Каждый находил какое-то оправдание. Объяснение. Я проводила такой опыт с собой... И вообще я поняла, в жизни страшное происходит тихо и естественно..." Зоя Брук, инспектор охраны природы Монолог о том, что русский человек всегда хочет во что-нибудь верить "А вы разве не замечали, что между собой мы даже не говорим об этом? Через десятки лет, через столетия - это будут мифологические годы... Я боюсь дождя - вот, что такое - Чернобыль. Боюсь снега... Леса... Это не абстракция, не умозаключение, а личное чувство. Чернобыль... Он в моем доме... В самом дорогом для меня существе, в моем сыне, который родился весной восемьдесят шестого... Он болен. Животные, даже тараканы, они знают, сколько и когда рожать. Люди так не могут, творец не дал им дара предчувствия. Недавно в газетах опубликовали, что в девяносто третьем году только у нас, в Беларуси, женщины сделали двести тысяч абортов. Основная причина - Чернобыль. Мы уже везде живем с этим страхом... Природа как бы свернулась, ожидая. Выжидая. "Горе мне! Куда девалось время?" - воскликнул бы Заратустра. Я много размышлял. Искал смысл... Чернобыль - это катастрофа русской ментальности. Вы об этом не задумывались? Конечно, я согласен, когда пишут, что это не реактор взорвался, а вся прежняя система ценностей. Но в этом объяснении мне чего-то не хватает... Я бы говорил о том, о чем первым сказал Чаадаев - о нашей враждебности прогрессу. О нашей антитехнологичности, о нашей антиинструментальности. Вглядитесь в Европу. Начиная с эпохи Возрождения, она живет под знаком инструментального отношения к миру. Разумного, рационального. Это уважение к мастеровому человеку, к инструменту в его руках. Есть замечательный рассказ у Лескова - "Железный характер". Что это такое? Русский характер - авось да небось. Лейтмотив русской темы. Немецкий характер - ставка на инструмент, на машину. С одной стороны - попытка преодолеть, обуздать хаос, с другой - наша родная стихийность. Поезжайте куда угодно, ну, например, в Кижи, и что вы услышите, о чем с гордостью воскликнет любой экскурсовод? Что этот храм построен топором да еще без единого гвоздя! Вместо того, чтобы построить хорошую дорогу, подкуем блоху. Колеса телеги утопают в грязи, зато держим жар-птицу в руках. Второе. Это расплата за быструю индустриализацию. За скачок. Опять же на Западе - прядильный, мануфактурный век... Машина и человек двигались, менялись вместе. Формировалось технологическое сознание, мышление. А у нас? Что у нашего мужика, кроме рук? До сих пор! Топор, коса, нож - и все. На этом весь его мир держится. Ну, еще лопата. Как русский человек разговаривает с машиной? Только матом. Или кувалдой, пинком. Он ее не любит, машину, ненавидит, презирает на самом деле, он до конца не понимает, что в его руках. Я где-то читал, что рабочий персонал атомных станций часто называет реактор - кастрюлей, самоваром, керогазом. Конфоркой. Здесь уже есть гордыня: на солнце пожарим яичницу! Среди тех, кто работал на Чернобыльской станции много деревенских людей. Днем они на реакторе, а вечером - на своих огородах или у родителей в соседней деревне, где картошку еще сажают лопатой, навоз разбрасывают вилами... Их сознание существовало в этих двух перепадах, в двух временах - каменном и атомном. В двух эпохах. Человек постоянно как маятник качался. Представьте себе железную дорогу, проложенную блистательными инженерами-путейцами, мчится поезд, но на месте машинистов - вчерашние извозчики. Кучера. Это судьба России путешествовать в двух культурах. Между атомом и лопатой. А технологическая дисциплина? Для нашего народа она - часть насилия, колодки, цепи. Народ стихийный, вольный. Всегда мечтал не о свободе о вольнице. Для нас дисциплина - это репрессивный инструмент. Что-то есть особенное в нашем невежестве, что-то близкое к невежеству восточному... Я - историк... Раньше много занимался лингвистикой, философией языка. Не только мы думаем языком, но и язык думает нами. В восемнадцать лет, а может, и чуть раньше, когда стал читать самиздат и открыл для себя Шаламова, Солженицына, я вдруг понял, что все мое детство, детство моей улицы, а рос я в интеллигентной семье (прадед священник, отец профессор петербургского университета), пронизано лагерным сознанием. И весь словарь моего детства язык зэков. Для нас, подростков, это было вполне естественно: отца называли пахан, мать - махана. "На хитрую жопу есть х... с винтом" - это я в девять лет усвоил. Ни одного цивильного слова. Даже игры, поговорки, загадки были зэчные. Потому что зэки - это не отдельный мир, который существовал где-то в тюрьмах, далеко. Это все было рядом. Как писала Ахматова "полстраны сажало, полстраны сидело". Думаю, что вот это наше лагерное сознание неминуемо должно было столкнуться с культурой. С цивилизацией, с синхрофазотроном... Ну и, конечно, мы были воспитаны в особом советском язычестве: человек властелин, венец творения. И его право делать с миром все, что он захочет. Мичуринская формула: "Мы не можем ждать милости от природы, взять их у нее наша задача". Попытка привить народу те качества, те свойства, которых у него нет. Психология насильника. Вызов истории, вызов природе. Сейчас все вдруг заговорили о Боге. Почему его не искали в Гулаге, в камерах тридцать седьмого, на партсобраниях сорок восьмого, когда громили космополитизм, при Хрущеве, когда рушили храмы? Современный подтекст русского богоискательства лукав и лжив. Бомбят мирные дома в Чечне... Уничтожают маленький и гордый народ... Мы умеем только с мечом... Автомат Калашникова вместо слова... Обгоревших русских танкистов сгребают лопатами и вилами... То, что от них осталось... И тут же со свечкой стоят в храме... На Рождество... Что нужно? Ответить на вопрос: способна ли русская нация на такой глобальный пересмотр всей своей истории, как оказались на это способны после второй мировой войны японцы? Немцы? Хватит ли у нас интеллектуального мужества? Об этом почти не говорят. Говорят о рынке, о ваучерах, чеках... Мы в очередной раз выживаем. Вся энергия уходит на это. А душа брошена... Тогда зачем это все? Ваша книга? Мои бессонные ночи? Если жизнь наша, как чирк спичкой? Здесь может быть несколько ответов. Примитивный фатализм. И могут быть великие ответы. Русский человек всегда хочет во что-нибудь верить: в железную дорогу, в лягушку (нигилист Базаров), в византийство, в атом... А теперь вот - в рынок... Булгаков в "Кабале святош": "Всю жизнь грешила. Актрисой была". Сознание греховности искусства. Безнравственности его природы. Заглядывание в чужую жизнь. Но оно, как сыворотка зараженного, может стать прививкой чужого опыта. Чернобыль - это тема Достоевского. Попытка оправдания человека. А, может быть, все очень просто: войти в мир на цыпочках и остановиться у порога?! Этот божественный мир..." Александр Ревальский, историк Монолог о том, как маленькая жизнь беззащитна в великое время Не спрашивайте... Не буду... Не буду об этом... (Подумав). Нет, я могу с вами поговорить, чтобы понять... Если вы мне поможете... Только не надо жалеть, не надо утешать. Самое больное... Без смысла так страдать нельзя, столько передумать нельзя. Невозможно! Невозможно! (Срывается на крик). Эту резервацию, этот лагерь... Этот чернобыльский мир... Его невозможно охватить нашим знанием, нашими чувствами. Как же тогда найти смысл? Скандируют на митингах... В газетах пишут: Чернобыль развалил империю, он излечил нас от коммунизма... От подвигов... Подвиг - это слово, которое придумало государство... От... Но у меня ничего больше нет, ничего другого, я выросла среди таких слов и таких людей. Все исчезло, эта жизнь исчезла. За что удержаться? Чем спастись? Без смысла так страдать нельзя. (Молччит). Одно я знаю, что никогда не буду счастливой... Он приехал оттуда... Несколько лет был, как во сне, как в бреду. "Нина, как хорошо, что у нас двое детей. Они останутся." Рассказывал и рассказывал. Я запоминала... Посреди деревни - красная лужа. Гуси и утки ее обходят. Мальчишки-солдаты, разутые-раздетые. Лежат в траве. Загорают. "Вставайте, черти, а то - погибнете!!" Они: га-га! Смерть уже всюду, но серьезно не воспринимается. Эвакуация... У старой, как она сама, хаты, стоит на коленях бабка с иконой. Голосит: "Детки, никуда я не пойду со своего угла. Не кину. Заберите грошики, что мне дали. За хлевок насчитали, за коровку... А кто мне за мою жизнь заплатит? Моя жизнь - ноченька черная. В войну двух сынов убили, лежат тут на могилках. Два сынка.... А разве это война? Сейчас - война? Тучки белые плывут... Яблоньки белые цветут... Никто на нас не напал. Не стреляют. Все вокруг свои. Свои люди. Разве это война?" И никто ей не может ответить: стоит полковник, который руководит эвакуацией, стоит кто-то из райкома партии. Местное начальство. Никто еще не знает, что это - война. И называется она Чернобыль. Сама я не расспрашивала. Понимала его, понимала душой, действовали какие-то совершенно другие органы. Наше знание - наше одиночество. Это одиночество... Я хотела у вас спросить... Я хотела сказать, что боюсь искусства об этом... Об ужасе... Мне часто кажется... Мне в другой раз так невмоготу, что я знать этого не хочу. Ненавижу вспоминать! Ненавижу! (Снова срывается на крик). Когда-то... Когда-то я завидовала героям. Тем, кто участвовал в великих событиях, был на переломе, на перевале. Так мы тогда говорили, так пели. Песни красивые были. Мечтала! Примерялась! Жалела, что не родилась в семнадцатом или сорок первом... А теперь рассуждаю по другому: я не хочу становиться историей, жить в историческое время. Моя маленькая жизнь сразу становится беззащитной. Великие события сметают ее, не заметив. Не разглядев. (Задумывается) После нас останется один Чернобыль, он останется вместо нас. Вместо истории. "Нина, как хорошо, что у нас с тобой двое детей. Они останутся". Рассказывал и рассказывал. Я запоминала... Голуби, воробьи.... Аист.... Аист бежит-бежит по полю, хочет взлететь. А взлететь не может... Люди ушли, в домах остались жить их фотографии. Едут по брошенной деревне и видят картину - как в сказке: сидят на крыльце старик со старухой, а вокруг них бегают ежики. И их так много, как цыплят. Без людей в деревне тихо, будто в лесу, ежики перестали бояться, приходят и просят молока. И лисы, рассказали им, прибегают, и лоси. Кто-то из ребят не выдержал: "Я же - охотник!" "Что ты!! Что ты!! - Замахали руками старики. - Зверей трогать нельзя! Стрелять нельзя! Мы с ними породнились". Одна семья - люди и весь остальной живой мир... Он знал, что умрет... Умирает... И дал себе слово - жить только дружбой и любовью. Работала я в двух местах, одной моей зарплаты и его пенсии нам не хватало, попросил: "Давай продадим машину, она не новая, но что-то же за нее нам дадут. Побудь дома. Я больше посмотрю на тебя". Звал друзей... Приезжали жили подолгу у нас его родители... Что-то он понял... Что-то он там понял о жизни, чего раньше не понимал. Слова у него появились какие-то другие... "Нина, как хорошо, что у нас с тобой двое детей. Они останутся". Задам вопрос: - Ты думал о нас? О чем ты там думал? - Я видел мальчика, он родился через два месяца после взрыва. Дали имя Антон. А все звали Атомчик. - Ты думал... - Там всех жалко. Даже мошку жалко, и воробья. Пусть все живут. Пусть мухи летают, осы жалят, тараканы ползают... Даже таракану не хочешь делать больно... - Ты... - Дети рисуют Чернобыль... Деревья на картинах растут вверх корнями. Вода в реках красная или желтая. Нарисуют и сами плачут... Я хочу понять... Но что я хочу понять? Сама не знаю... (Незаметно улыбнулась). Его друг сделал мне предложение... Еще когда мы учились, в студенчестве он за мной ухаживал. Потом женился на моей подруге, потом развелся. Сделал мне предложение: "Будешь жить королевой". У него магазин, у него шикарная квартира в городе, у него дом за городом. Я думала... Я думала... Пока он не пришел пьяный: "Никак героя не забудешь!?" Ха-ха. "Он поехал, а я отказался. Я живу, а он - памятник". Ха-ха. (Срывается на крик). Выгнала! Выгнала!! "Дура! Живи на свою учительскую зарплату, на свои тридцать долларов". Живу... (Успокоившись). Иногда появляются странные мысли, иногда я думаю, что Чернобыль меня спас, он заставил меня задуматься. Душа расширилась... Он рассказывал и рассказывал. Я запоминала... Тучи пыли... Трактора в поле... Женщины с вилами... Дозиметр щелкает... За проволокой. Зона. Людей нет, и время движется иначе... День длинный-длинный... Как в детстве... К ним приезжали артисты. Поэты. Стихи читали. Пугачева перед ними выступала. В поле. "Если вы не уснете, я буду петь, мальчики, вам до утра". Она называла их герояим. Все называли их героями... (Плачет). Без смысла так страдать нельзя. Без знакомых слов... Даже без медали, которую ему дали... Лежит дома.... Оставил сыну.... Одно я знаю, что никогда уже не буду счастливой... Нина Ковалева, жена ликвидатора Монолог о физике, в которую все мы были влюблены "С юности я имел привычку все записывать. Когда Сталин умер - что происходило на улицах, о чем говорили. И Чернобыль я записывал с первого дня, знал, что пройдет время и многое забудется, безвозвратно исчезнет. Так это и случилось. Мои друзья, они были в центре событий, физики-ядерщики забыли, что тогда чувствовали, о чем говорили со мной. А у меня все записано... В тот день... Я, заведующий лабораторией Института ядерной энергетики Академии наук Беларуси, приехал на работу, институт наш за городом, в лесу. Чудесная погода! Весна. Открыл окно. Воздух чист, свеж. Удивился: почему-то сегодня не залетают синички, которых я прикормил за зиму, вывешивая за окном кусочки колбасы. Нашли поживу повкуснее? А в это время на нашем институтском реакторе паника: дозиметрические приборы показывали рост активности, на воздухоочистительных фильтрах она поднялась в двести раз. Мощность дозы возле проходной - около трех миллирентген в час. Это очень серьезно. Такая мощность допускается как предельная в радиационно опасных помещениях при работе не более шести часов. Первое предположение - в активной зоне разгерметизировалась оболочка одного из тепловыделяющих элементов. Проверили - норма. А, может, перевозили контейнер из радиохимической лаборатории и так тряхнули по дороге, что повредили внутреннюю оболочку, загрязнили территорию? Попробуй теперь отмой пятно на асфальте! Что же случилось? А тут еще по внутреннему радио объявили: сотрудникам не рекомендуется выходить из здания. Между корпусами стало пустынно. Ни одного человека. Жутковато. Необычно. Дозиметристы проверили мой кабинет: "светит" стол, "светит" одежда, стены... Я встаю, у меня нет желания даже садиться на стул. Вымыл голову над раковиной. Посмотрел на дозиметр - эффект налицо. Неужели это все-таки у нас, ЧП в нашем институте! Утечка? Как теперь дезактивировать автобусы, которые развозят нас по городу? Сотрудников? Придется поломать голову... Я очень гордился нашим реактором, я изучил его до миллиметра... Звоним на Игналинскую атомную, она рядом. У них приборы тоже орут. Тоже паника. Звоним на Чернобыль... На станции не отвечает ни один телефон... К обеду выясняется. Над всем Минском радиоактивное облако. Мы определили активность йодная. Авария на каком-то реакторе... Первая реакция: позвонить домой жене, предупредить. Но все наши телефоны в институте прослушивают. О, этот вечный, десятилетиями вдалбливаемый страх! Но они же там ничего не знают... Дочь после занятий в консерватории гуляет с подружками по городу. Ест мороженое. Позвонить?! Но могут быть неприятности. Не допустят к секретным работам... Все равно не выдерживаю, поднимаю трубку: - Слушай меня внимательно. - О чем ты? - Громко переспросила жена. - Тише. Закрой форточки, все продукты - в полиэтиленовые пакеты. Надень резиновые перчатки и протри мокрой тряпкой все, что можно. Тряпку - тоже в пакет и спрячь подальше. Сохнущее на балконе белье - опять в стирку. - Что у вас произошло? - Тише. Разведи две капли йода в стакане воды. Вымой голову... - Что... - но я не даю жене договорить, кладу трубку. Она должна понять, сама работник нашего института. В пятнадцать часов тридцать минут выяснили - авария на чернобыльском реакторе... Вечером возвращаемся в Минск на служебном автобусе. Полчаса, которые едем, молчим или переговариваемся о постороннем. Боимся заговорить вслух друг с другом о том, что случилось. У каждого - партбилет в кармане... Перед дверью квартиры лежала мокрая тряпка. Значит, жена все поняла. Захожу, в прихожей сбрасываю с себя костюм, рубашку, раздеваюсь до трусов. Неожиданно подступает ярость... К черту эту секретность! Этот страх! Беру городской телефонный справочник... Телефонные книжки дочери, жены... Начинаю всем подряд звонить, что я, сотрудник Института ядерной энергетики, над Минском радиоактивное облако... И дальше перечисляю, что надо предпринимать: вымыть голову, закрыть форточки... Мокрое белье с балкона - опять в стирку... Выпить йод. Как его правильно принимать... Реакция людей: спасибо. Ни расспросов, ни испуга. Я думаю, что они мне не верили или не в силах были охватить грандиозность события. Никто не испугался. Реакция удивительная. Вечером звонит мой друг. Физик-ядерщик, доктор наук... Как беспечно! С какой верой мы жили! Только теперь это понимаешь... Он звонит и говорит между прочим, что хочет поехать на майские праздники к родителям жены на Гомельщину. Оттуда же рукой подать до Чернобыля? Едет с маленькими детьми. "Замечательное решение! - я кричал. - Ты с ума сошел!" Это о профессионализме. И о нашей вере. Я орал. Он, наверное, не помнит, что я спас его детей... (После передышки.) Мы... Я говорю о всех нас... Мы Чернобыль не забыли, мы его не поняли. Что дикари могли понять в молнии? В книге Алеся Адамовича... Его разговор с Андреем Сахаровым об атомной бомбе... "А вы знаете, как хорошо пахнет озоном после ядерного взрыва?" спрашивал академик, отец водородной бомбы. В этих словах романтика. Для меня... Моего поколения... Извините, по лицу вижу реакцию... Вам кажется это восторгом перед вселенским кошмаром... А не перед человеческим гением... Но это нынче ядерная энергетика унижена, опозорена. А мое поколение... В сорок пятом, когда взорвали атомную бомбу, мне было семнадцать лет. Я любил фантастику, мечтал полететь на другие планеты, решил, что ядерная энергия поднимет нас в космос. Поступил в Московский энергетический институт и там узнал, что есть сверхсекретный факультет - физико-энергетический. Пятидесятые-шестидесятые годы... Физики-ядерщики... Элита... восторг. Гуманитарии оттеснены... В трех копейках, говорил наш школьный учитель, столько энергии, что может работать электростанция. Дух захватывало! Я зачитывался американцем Смиттом, он писал, как изобрели атомную бомбу, проводили испытания, подробности взрыва. У нас все держалось в секрете. Я читал... Воображал... Фильм о советских атомщиках "Девять дней одного года" вся страна смотрела. Высокие зарплаты, секретность прибавляли романтизма. Культ физики! Время физики! Даже когда уже в Чернобыле рвануло... Как медленно мы расставались с этим культом... Вызвали ученых... Они прилетели на реактор спецрейсом, но многие ведь не взяли с собой бритвенные приборы, думали, что летят на несколько часов. Всего на несколько часов. Хотя им сообщили, что на атомной станции взрыв. Но они верили в свою физику, они все были из поколения этой веры. Время физики в Чернобыле кончилось... Вы уже иначе смотрите на мир... У Константина Леонтьева недавно вычитал мысль о том, что результаты физико-химического разврата заставят когда-нибудь космический разум вмешаться в наши земные дела. А мы, воспитанные в сталинские времена, мы не могли в своих мыслях допустить существования каких-то сверхъестественных сил. Библию я прочел потом... И женился на одной и той же женщине два раза. Ушел и вернулся. Еще раз встретились в этом мире. Жизнь удивительная штука! Загадочная! Теперь я верю... Во что я верю? Что трехмерный мир уже тесен для современного человека... Почему сегодня такой интерес к фантастике? Человек отрывается от земли... Он орудует другими категориями времени, не одной землей, а разными мирами. Апокалипсис... Ядерная зима... В западной литературе все это уже написали, как бы отрепетировали. Они готовились к будущему. Взрыв большого количества ядерного оружия приведет к громадным пожарам. Атмосфера насытится дымом. Солнечные лучи не смогут пробиваться к земле, а там цепная реакция пошла - холодно, холоднее, холоднее. Эту мирскую версию о "конце света" внедряют со времен промышленной революции восемнадцатого века. Но атомные бомбы не исчезнут даже тогда, когда уничтожат последнюю боеголовку. Останутся знания... Вы только спрашиваете, но я с вами все время спорю. У нас спор между поколениями... Вы замечаете? История атома - это не только военный секрет, тайна, проклятие. Это - наша молодость, наше время... Наша религия... Пятьдесят лет прошло, всего пятьдесят лет. Теперь мне тоже иногда кажется, что миром правит кто-то другой, что мы со своими пушками и космическими кораблями - как дети. Но я в этом еще не утвердился... Удивительная штука жизнь! Я любил физику и думал: ничем, кроме физики, заниматься никогда не буду, а теперь хочу писать. К примеру, о том, что науку человек не устраивает, теплый человек, он ей мешает. Или: как несколько физиков могут переменить весь мир. О новой диктатуре. Диктатуре физики и математики... Мне открылась еще одна жизнь... ...Перед операцией... Я уже знал, что у меня рак... Я думал, что мне осталось жить дни и страшно не хотелось умирать. Вдруг я вижу каждый листок, яркие цветы, яркое небо, ярчайше-серый асфальт, трещины на нем, а в них муравьи снуют. Нет, думаю, их надо обходить. Жалко их. Зачем, чтобы они умирали? От запаха леса у меня кружилась голова... Запах воспринимался сильнее цвета. Легкие березы... Тяжелые ели... И все это я не увижу? На секунду, на минуту больше прожить! Зачем я столько времени, часов, дней просидел у телевизора, среди вороха газет? Главное - жизнь и смерть..." Валентин Борисевич, бывший заведующий лабораторией Института ядерной энергетики академии наук Беларуси Монолог о том, что дальше Колымы, Освенцима и Холокоста "В первые дни... Ощущения были смешанные... Помню два самых сильных чувства - чувство страха и чувство обиды. Все произошло и никакой информации: власть молчит, медики ничего не говорят. В районе ждали указаний из области, в области - из Минска, а в Минске - из Москвы. Длинная-длинная цепочка, а в конце ее все решало несколько человек. Мы оказались беззащитными. Вот это было самое главное чувство в те дни. Всего несколько человек решало нашу судьбу. Судьбу миллионов людей. Также, как и всего несколько человек могли нас убить... Не маньяки, и не преступники. Обычные дежурные операторы на атомной станции. Когда я это поняла, я испытала сильное потрясение. Чернобыль открыл бездну, что-то такое, что дальше Колымы, Освенцима и Холокоста. Человек с топором и луком, или человек с гранатометом и газовыми камерами не мог убить всех. Но человек с атомом... Я - не философ, не стану философствовать. Лучше еще раз о том, что помню... Паника первых дней: кто-то рванул в аптеки и накупил йода, кто-то перестал ходить на рынок, покупать там молоко, мясо, особенно говядину. В нашей семье в это время старались не экономить, брали дорогую колбасу, надеясь, что она из хорошего мяса. Но скоро узнали, что именно в дорогую колбасу подмешивали зараженное мясо, дескать, раз она дорогая, ее покупают понемногу, употребляют меньше. Мы оказались беззащитными. Но это все уже вам, конечно, известно. Хочу написать о другом. О том, что мы были генерацией советской. Мои друзья - врачи, учителя. Местная интеллигенция. У нас был свой кружок. Собрались у меня дома. Пьем кофе. Сидят две закадычные подруги, одна из них врач. У обеих маленькие дети. Первая: - Завтра еду к родителям. Увезу детей. Вдруг заболеют, потом никогда себе не прощу. Вторая: - В газетах пишут, что через несколько дней обстановка станет нормальной. Там - наши войска. Вертолеты, бронетехника. По радио сообщали. Первая: - Тебе тоже советую: забери детей! Увези! Спрячь! Это не война. Мы даже не можем себе представить, что произошло. Неожиданно они перешли на высокие тона и кончилось ссорой. Взаимными обвинениями: - Ты - предательница! Где твой материнский инстинкт? Фанатичка! - Что бы с нами было, если бы каждый поступал так, как ты? Победили бы мы в войну? Спорили две молодые красивые женщины, безумно любящие своих детей. Что-то повторялось, какой-то знакомый текст... И у всех, кто там был, мое, в частности, ощущение: она вносит тревогу. Надо дождаться, пока скажут. Объявят. Она - врач, знала больше: "Собственных детей не способны защитить! Вам никто не угрожает? А вы все равно боитесь!"
|
