В ПИТЕЙНОМ ЗАВЕДЕНИИ
В предместьях Парижа слово «нализаться» означает «выпить крепко и с удовольствием». Прежде всего это относится к женщинам. Парижские рабочие говорят так о тех, кто недостаточно разбавляет вино. В качестве эвфемизма это слово относится к тем, кто был замечен уж слишком навеселе. Принято считать, что такой позор, как женское пьянство, обошел Париж стороной. Не хочется спорить со столь обнадеживающим утверждением. Тем не менее я знаю в Париже несколько кабачков для женщин, хозяева которых процветают. Мода на абсент послужила толчком для распространения этих ужасных заведений. Совсем недавно, до того, как улица Ремпар была снесена при расширении Французского Театра, на этой самой улице находилось питейное заведение, содержатель которого легко мог разбогатеть за четыре года – не хуже, чем владелец табачной лавки на улице Сиветт. Смею вас заверить: взорам тех, кто туда попадал, открывалась любопытная, но удручающая картина. Мрачные, ежедневно нуждающиеся в вине женщины за десять минут выпивали свою норму, так и не произнеся ни слова. У женщин эта страсть почти всегда окрашена безумием, а порой напоминает манию самоубийства. Не могу сказать, относился ли Пистолет философски к этому пороку, ставшему бичом Лондона и постепенно завоевывающему Париж, но три или четыре женщины, проскользнувшие в питейное заведение Жозефа Муане, привлекли внимание бывшего шпиона. Он знал Париж как свои пять пальцев. Эти женщины были отмечены одинаковой печатью печали и деградации: особая печаль, деградация особого рода. Старик еще не закончил торговаться, а в голове у Пистолета уже созрел план. Мало видеть это немое и черное здание снаружи, любой ценой необходимо проникнуть внутрь. Старик упорно торговался. Сгорая от нетерпения, Пистолет проклинал в душе несговорчивого покупателя. Внезапно дребезжащий старческий голос, наполнившись гневом, окреп. – Слушай, толстуха, – обратился дед в зеленых очках к торговке, – тут женщины пошикарнее тебя посещают мое заведение. – Чего? – возмутилась бравая Клементина. – Может, мне, старый Родриго, полицейского позвать, чтобы он пошарил в твоем вонючем кабаке? Где ты прячешь сына тех господ? Где юноша, которого ты украл у родителей? Если ты не уберешься отсюда, я такое сейчас здесь устрою! Похититель детей! Мерзавец! Изверг! Вампир! Торговка с силой оттолкнула старика. Отшатнувшись, тот оказался как раз напротив отверстий, просверленных в стенке тележки. Зеленый козырек слегка сбился в сторону, и Пистолет смог увидеть лицо человека в очках. От удивления Пистолет так подскочил, что овощи подпрыгнули, словно началось землетрясение. Громко захохотав, Клементина взялась за тележку со словами: – Старый негодяй! Ты о нас еще услышишь… Большой пучок за два су! Вне себя от изумления старик пятился к двери кабачка. Как только тележка свернула за угол, Пистолет приказал: – Домой! Скорее! Очень срочное дело! – Скажите, месье Клампен, это и есть тот злодей? – спросила Клементина, добравшись до кладовки. – Ангел мой, – ответил Пистолет, выбираясь из-под циновки, – как же мне было плохо в вашей тачке! У меня все тело свело судорогой! Это смелое, но рискованное предприятие. А вы чуть было не испортили все своей болтовней, – упрекнул он Клементину. – Он что, размечтался, что я буду таскаться в его шалман?! – кипела возмущенная торговка. – Да я выпиваю только в компании и только по случаю! Эти дамочки – настоящие чудовища! Ах, мерзавец! – не унималась Клементина. – Поднимемся наверх, сокровище мое! – прервал ее Пистолет. – У нас еще много дел. – Но месье Ландерно дома, – возразила Клементина. – Он спит, любовь моя, – успокоил ее Клампен. – Сейчас его время, он ведь работал всю ночь. – А если проснется? – разволновалась торговка. – Он такой злой! – Мы скажем ему, что это сон, – улыбнулся Пистолет. – Пошли! Но чтобы побороть нерешительность мадам Ландерно, молодому человеку пришлось прибегнуть к самому весомому аргументу – поцелую. – Или ты меня любишь, или нет, о прекраснейшая из женщин! – вскричал Пистолет. – Я люблю вас, месье Клампен, – вздохнула торговка, – но лучше бы нам увидеться в Барро-Вер, Рампоно или Миль-Колонн. И все же женщина покорно поднялась по лестнице и тихо открыла дверь мансарды. Ландерно спал сном праведника, повалившись на кровать прямо в одежде. Сейчас и в самом деле было его время поспать. На пороге Пистолет прошептал: – Ради ребенка, коварно и жестоко вырванного из родительских объятий, мне необходимо переодеться женщиной. Удовольствиям мы будем предаваться завтра. А пока одолжите мне платье и все прочее. Несчастная семья благословит вас. – Вы будете переодеваться здесь?.. – в ужасе спросила Клементина. – Встаньте у кровати, сокровище мое, – распорядился Пистолет. – Во время моих дальних путешествий я побывал и не в таких переделках. Я могу соперничать храбростью и ловкостью с Севильским Цирюльником. – Ах, какой мужчина, черт возьми! – восхищенно выдохнула Клементина. – Если он только шевельнется, – добавила она, бросив косой взгляд на спящего мужа, – я удавлю его своими руками. – Великолепно! – обрадовался Пистолет. – Так ему и надо. А теперь отвернитесь – я займусь своим туалетом. Переодевание не заняло у Клампена много времени. Дамский угодник, он прекрасно разбирался в тонкостях женских нарядов. Торговка и сама не смогла бы одеться быстрей. – Можете посмотреть, мой ангел, – обратился к ней Пистолет. – Теперь мы с вами не нарушим приличий.
– Какой хорошенький! – томно простонала Клементина. Любовь слепа. Пистолет выглядел ужасно. Внезапно раздался стук в дверь. Ландерно сразу проснулся. Тревога! Клампен едва успел закинуть свою одежду за шкаф. – Кто там? – хрипло спросил Ландерно. – Я, Котри, – раздалось из-за двери. – Открывай скорее! – Сюда нельзя, я переодеваюсь! – закричала Клементина, поспешно расшнуровывая корсаж. – Могу ли я где-нибудь спокойно заняться собой?! Когда, наконец, прекратятся эти неожиданные посещения! – возмущалась она громко. – А, ты уже вернулась, – пробормотал старьевщик, протирая со сна глаза. – Чего тебе надо, Котри? – крикнул он. Пистолет, вжавшись спиной в стену, притаился за шкафом. Котри через дверь сообщил: – Встречаемся через час, на улице Сен-Рош, в «Большой Бутылке». – Ладно, приду. А теперь проваливай, – буркнул Ландерно. И снова повернулся к стене. Клементина приоткрыла дверь, и Пистолет выскользнул в щель, как змея. По дороге в кабак он тихо бормотал: – С помощью женщин я всего могу добиться. Теперь надо довести дело до конца. Главное, помнить об осторожности. Я ведь рискую своей жизнью… Из гардероба торговки он выбрал яркое воскресное платье, правда, не очень свежее, пеструю шаль и чепчик с выцветшими цветочками. В этом наряде Пистолет был так безобразен, что любо-дорого смотреть! Едва он вышел на улицу, как водовоз назвал его кошечкой и обещал любить до гроба. Клампену это польстило, но не было времени ввязываться в приключения. Идя по улице Сент-Оноре и пересекая рынок, Пистолет часто останавливался, чтобы полюбоваться своим отражением в витринах. «Очень недурно!» – решил он про себя. – Если на пути попадется бездомная собачонка, возьму ее на руки, – размышлял он вслух. – Это будет последним штрихом… хотя мужчины и без того на меня пялятся… идите своей дорогой, бесстыдник! Да хватит вам!.. И без того пол, к которому я принадлежу, полностью поверил в мой маскарад. На ходу Клампен жеманно бросил пожилому господину: – В ваши-то годы, папаша! Я позову полицию! На подходе к улице Вен-Рош Пистолет замедлил шаг, опустил голову и сделал печальное лицо. Он был очень наблюдателен и хорошо знал жизнь. Той роли, которую он играл, веселость не пристала. Войдя в «Большую Бутылку», Пистолет сразу направился к стойке. – Один очень порядочный человек сообщил мне, – сказал угрюмо бывший помощник инспектора полиции, даже не пытаясь говорить более высоким голосом, – что у вас имеется зал для дам. – Да, это наверняка весьма почтенная личность, – ответила женщина, сидевшая за стойкой и штопавшая носки. Завсегдатаи захихикали. – Эй, рыбка, подплывай сюда, – крикнул мужчина в блузе, – я закажу тебе пол-сетье чего-нибудь крепкого. – Мадам, – продолжал Пистолет с достоинством, – вы не имели чести мне ответить и по вашей вине ко мне относятся здесь без должного уважения. Хорошо сказано. У этих несчастных существ есть лишь один порок. Он так огромен, что вытесняет все остальные. – Спускайтесь вниз, – произнесла женщина, указывая из-за прилавка на лестницу, ведущую в подвал. – В следующий раз заходите со стороны аллеи. Посетительницы того зала сюда не заглядывают. – Мадам, – ответил Пистолет, приседая в чопорном реверансе, – примите мою глубочайшую благодарность. – Не за что. Иди, промочи клюв, старая сорока, – выкрикнул мужчина в блузе. – Терпеть не могу таких баб! – Эй, рыбка! Эй, спускайся в подвал! – захохотали его приятели. Пистолет направился к лестнице, сохраняя на лице выражение гордого достоинства. У самых ступеней он обернулся: – Если бы вы знали, какое положение я занимала прежде в обществе, вы бы поняли, почему я ищу утешения, пытаясь забыть о своих несчастьях! Клампен спустился в погребок: через грязное оконце сюда еле проникал с улицы тусклый свет. Закопченная лампа не могла рассеять полумрак, и в подвале было почти темно. За прилавком сидел старик в зеленых очках и зеленом козырьке. Это надо было видеть, придумать такое невозможно. А увидев эту картину воочию, необходимо описать все как есть, без всяких умолчаний и ненужных преувеличений. Старик был здесь единственным мужчиной, у этих дам – свои нравы. Отправляясь в путешествие, они садятся в женский вагон. Не путайте их с разбитными девицами, которые пьют и курят в Асньере, в компании веселых любителей гребли. Эти дамы не любят шуток, песен и смеха, они боятся мужчин, они уважают себя. Они относятся к особому классу, классу душевнобольных – самому ужасному из всех. Они делятся на две категории: одни пьют вместе или парами, другие – в одиночку. Первых – меньше, и они не так интересны, ибо, напиваясь, эти женщины продолжают жить и могут быть отнесены к рабам известного порока. Те же, что пьют в одиночку, – настоящие «англичанки», одинокие рыбки, главные посетительницы подобных заведений, живые трупы. Это более ярко выраженный тип: все они похожи друг на друга, все относятся к своему пьянству с исключительной серьезностью и, как русские солдаты, шатаются, прежде чем рухнуть на землю. Эти дамы всегда подчеркнуто вежливы и не упускают случая потребовать уважения к своему полу; они претендуют на хорошие манеры; никто не знает, откуда они взялись, но они всегда утверждают, что вращались когда-то в высших слоях общества. Холодно и решительно они погружаются в алкоголизм, как купальщицы в курортных городах смело входят в воду. Эти особы подобны китайцам, одурманивающим себя опиумом. Пристрастие этих женщин к спиртному отличается от других видов пьянства… Они знают, что делают. И Бог весть, какие страдания они пытаются заглушить алкоголем. Чаще всего мне случалось размышлять об этих несчастных женщинах при посещении приютов в Англии, на родине сего безумия. Среди всех траурных одежд, прикрытых пестрым манто нашей цивилизации, эти, возможно, самые странные и наверняка самые черные. Пистолет все это знал и ничему не удивлялся. В подвале он сразу заметил вторую лестницу, которая, вероятно, выходила на аллею и по которой обычно спускались в эту преисподнюю. За лестницей располагалась еще одна маленькая дверь. Она была закрыта. В подвале собралась дюжина женщин, четверо из них сидели вместе и потягивали пунш. Еще две играли в домино на графинчик рома. Остальные сидели порознь и в полном молчании. Одна из них читала засаленную книгу со штампом публичной библиотеки. Еще две спали, уронив головы на руки, перед пустыми графинами. Четвертая, одетая в лохмотья, считала мелочь в матерчатом кошельке. Следующая, еще молодая и красивая, плакала. Последняя была худой и костистой, с благородным профилем. Одета она была в очень аккуратное платье из черного шелка, седые волосы тщательно убраны под старомодную бархатную шляпку. Жозеф Муане, кабатчик, называл ее «госпожой маркизой», что порой вызывало улыбки у этих никогда не смеющихся существ. Пистолет занял свободный столик между стулом маркизы и лестницей. Женщины провожали Клампена взглядами. Любительницы пунша оживились. – Новенькая, – зашептали они, хихикая. – Пол-литра водки, – заказал Пистолет, усаживаясь поудобнее. В зале воцарилось оживление. Как говорят в театре, Клампену удалось произвести эффект. Одна из доминошниц заметила: – А новенькая-то, видно, крепкая: сразу пол-литра! Поставив графин на стол, кабатчик протянул руку за деньгами. Здесь было принято рассчитываться сразу. Расплатившись, Пистолет неторопливо и методично выпил подряд три рюмки водки. – Она принимает по три, – прокомментировала доминошница. Это было красиво. Правда, бывают и такие, что «принимают по шесть». Откинувшись назад и привалившись спиной к стене, Пистолет смежил веки. Через несколько минут он «осушил» еще три рюмки, ловко опрокинув их содержимое за корсаж платья Клементины. На лестнице послышались шаги. Пистолет и бровью не повел. Новый посетитель не стал заходить в шалман. Обменявшись с Жозефом Муане какими-то знаками, он скрылся за дверью. – Котри, – тихонько пробормотал себе под нос Пистолет, отправляя следующую серию из трех рюмок за корсаж. Несколько минут спустя на лестнице опять зазвучали шаги. Маленькая дверь снова приоткрылась, и корсаж Пистолета принял следующую порцию спиртного. Выйдя из-за стойки, Жозеф Муане направился к двери со словами: – Милые дамы, если кто-нибудь придет, я здесь, пусть меня позовут. И тоже исчез за дверью. Вылив в рюмку все, что оставалось в графине, Пистолет залпом опрокинул ее. Вскоре Клампен начал раскачиваться на стуле. – Похоже, это ее норма, – заметила доминошница. – Она готова! Пистолет свалился со стула на пол. Маркиза на всякий случай подобрала подол своего шелкового платья. Больше никто не обратил на Пистолета ни малейшего внимания. Он остался лежать на полу, головой на нижней ступеньке лестницы. Юноша похрапывал, но при этом, хитрец, потихоньку подползал к дверце и, наконец, неслышно приоткрыл ее. Теперь он мог смотреть и слушать… Вечером, вернувшись к месье Бадуа, Клампен сказал: – Позвольте отчитаться! Я добрался до правды по каналам любви. Во-первых, Куатье, Котри и Ландерно отошли от дел и живут теперь честной жизнью, пополняя всякими мерзостями доход, состоящий из ежемесячной стофранковой пенсии, которую им платят за молчание… Как подумаю, что бедная Клементина будет ждать меня завтра! Сколько раз в моей жизни… Но это реплика в сторону, месье Бадуа… К вам прямого отношения не имеет. Во-вторых, человек, отправляющий денежные переводы, действительно находится в Шато-Неф-Горэ, неподалеку от местечка Ферте-Mace. Это в департаменте Орн. Вы знаете, где это. А человека они называют то «месье Николя», то «принц». В-третьих, полковник и Приятель-Тулонец отправились в те края, чтобы провернуть грандиозную операцию, сулящую многие миллионы. Куатье и оба его дружка хотят получить за свое молчание по десять тысяч франков наличными, иначе грозятся выдать эту парочку. В-четвертых, сегодня ночью в Шато-Неф-Горэ отправится молодец по имени Луво и по прозвищу «Трубадур», который работает в красном… И, наконец, в-пятых, принц Николя, сын несчастного короля Людовика XVI, собирается жениться на шестидесятидевятилетней пастушке, обладательнице многомиллионного состояния. Честно скажу – меня это забавляет. Когда отправляемся в путь? Не отвечая юноше, месье Бадуа остановил фиакр и приказал: – На почтовую станцию.
V ФЕРМЕРША КАРАБАС [8]
Пришла пора рассказать вам историю самозванца, претендовавшего на роль королевского сына, решившего жениться на старой нормандской крестьянке и прикарманить ее миллионы. Это вовсе не волшебная сказка, и Жюль Сандо был совершенно прав, посвятив свою прекрасную комедию «Мадемуазель де ля Сегльер» благородному пастуху, который так просто и великодушно согласен на любые подвиги, лишь бы спасти наследство своего хозяина. Действительно, таких случаев немало, и следует предать их гласности, чтобы реабилитировать деревенского жителя, скомпрометированного статьями современных газетных обозревателей, которые, судя по всему, рассматривали его со слишком близкого расстояния и с другой точки зрения. Я убежден, что в былые времена существовала Аркадия, где ленивые пастухи радовали друг друга игрой на флажолетах и слагали восхитительные двустишия. Питались эти люди каштанами и молоком, а нравы их были чисты, как сыр со сметаной. Своими же глазами я видел то, что собираюсь описать, не задаваясь целью оскорбить Аркадию или умалить достоинства благородного крестьянина из пьесы Жюля Сандо. Матюрин Гебрар, урожденную Горэ, в тех краях величали «ля Горэ». Крестьянка из селения Нует в приходе Мортефонтэн к 1838 году обладала доходом в два миллиона пятьсот тысяч франков, который приносили ей земельные угодья, а также огромное движимое имущество. Она знала молитвы и умела писать свое имя. Только лет пять-шесть назад соседи начали догадываться – нет, не о ее фантастическом богатстве, но о том, что у нее есть вообще какие-то деньги. После смерти мужа появились первые слабые намеки на благосостояние Матюрин. Муж ее умер в чудовищной нищете. Он собирал навоз на больших дорогах и пешком ходил в Ферте-Mace продавать его по десять су за корзину. Соседи посылали им суп и хлеб. Никто никогда не замечал, чтобы Гебрар покупал хоть что-нибудь, даже в кабаке. Между тем некоторые утверждали, что видели, как он валяется пьяный на обочине дороги, ведущей к его хижине. Стоявшая на отшибе лачуга являла собой законченную картину удручающей нищеты. А ведь уже в те времена супруги Гебрар спокойно могли бы скупить за наличные деньги пол-кантона Ферте-Масе. Оба были безобразны, даже отталкивающи; жена была куда сильнее мужа и частенько поколачивала его. Они походили на мерзкую карикатуру, нарисованную злым шутником на влюбленную пару. Те, кому случайно удавалось подслушать их разговоры, потом долго смеялись: супруги говорили о золоте и деньгах; двое жалких нищих рассуждали о сотнях тысяч франков, о миллионах! Их сын был самым отвратительным малым на десять лье вокруг. Он избежал воинской службы из-за увечья. В свое время увечье вызвало подозрения, было начато расследование, и выяснилось, что родные отец и мать сами искалечили своего родного сына топором. Однако дело замяли: они были такими несчастными! Крестьяне снисходительно смотрят на подобные вещи. Так что эта история никак не повлияла на отношение соседей к чете Гебрар. Муж умер в 1831 году – из-за того, что у жены не нашлось нескольких су на лекарство, прописанное доктором, лечившим бедняков. Из милосердия Гебрара похоронили бесплатно. Несколько дней спустя Матюрин нашли пьяной на обочине дороги. На упреки соседей женщина ответила, что уже вполне взрослая, чтобы знать, как себя вести, и что, если захочет, будет каждый день тратить по сорок су, и даже по пятьдесят, и даже по трехфранковому экю, и даже… Люди решили, что она рехнулась. На следующий день Матюрин снова просила подаяние. Ее богатство, вернее, правда о ее богатстве, стала известна внезапно. Так неожиданно взрывается слишком туго набитая порохом пушка. В 1833 году по заказу министра финансов была составлена статистическая сводка. Стоит ли говорить, что конверсия рент – мысль далеко не новая? В то время многие страны консолидировали свой государственный долг, то есть переводили краткосрочные займы в разряд долгосрочных, что послужило уроком их несчастным кредиторам. Мимоходом отметим отменную вежливость выражения «консолидировать долги». Заказ министра носил одновременно статистический и политический характер. Командированные правительством чиновники должны были определить, сколько людей являются держателями бумаг государственного займа, и в случае необходимости установить очередность выплат самым крупным рантье. И было обнаружено, что сто тридцать три ценные бумаги, приносящие в совокупности около четырехсот тысяч ливров годового дохода, принадлежат Матюрин Гебрар! Что еще за Матюрин Гебрар? Навели справки. И выяснили, что во Франции есть лишь одна Матюрин Гебрар! Первое время четыреста тысяч ливров ренты доброй женщины всех ужасно забавляли. Добрая женщина, у которой не нашлось пятнадцати су, чтобы спасти мужа! Добрая женщина, топором покалечившая единственному сыну правую ногу, чтобы парень остался с ней и продолжал вскапывать грядки под картошку. Чудеса – да и только! Парни и девушки, собираясь на обочинах дорог, хохотали во все горло, дружески хлопая друг друга по спине. Да, это именно она! Именно Матюрин Гебрар, в девичестве Горэ, деревенская нищенка по прозвищу Грязнуля оказалась обладательницей несметного богатства. Потребовалась целая неделя, чтобы люди смогли привыкнуть к этой мысли. Когда же это наконец произошло, все изменилось, как по мановению волшебной палочки. С деньгами не шутят! И вся округа упала перед Матюрин на колени. А Матюрин Гебрар воспряла. Все это, разумеется, делалось без низости с одной стороны и без излишеств – с другой. Деньги – это Бог. А все, что связано с религией, всегда сохраняет некоторое величие и простоту. Матюрин с головы до пят облачилась во все новое и купила башмаки своему отвратительному сыну. Он стал курить трубку с медной крышечкой, набивая ее хорошим табаком, как богачи на ярмарке. Для парня настали хорошие времена. Покинув старую лачугу, Матюрин Гебрар обосновалась на одной из многочисленных принадлежащих ей ферм. В храме у Матюрин появилась теперь своя скамья, и старуха не скупилась на пожертвования. Никто не вспоминал о ее прошлом, по крайней мере, вслух. На Матюрин взирали ныне с боязливым уважением. Она вызывала страх и восхищение, о ней ходили невероятные слухи, которые вновь и вновь обсуждались на посиделках. Но история Матюрин оказалась длинной, за один раз ее не перескажешь. Несколько лет подряд старуха ежедневно выдавала очередной сюрприз, все время о ней узнавали что-нибудь новенькое. Вчера Матюрин была очень богатой, сегодня стала еще богаче. Любители пошутить за глаза называли ее маркизой де Карабас, но в этом не было никакой издевки. Силы небесные! Да разве найдется святотатец, который будет богохульствовать, насмехаясь над деньгами! Чем больше люди узнавали о Матюрин, тем быстрее росли ряды тех, кто отказывался во все это поверить. Разве можно столько иметь? Нельзя быть такой богатой! Спокойной и величественной поступью шествовала ля Горэ среди восхищения и недоверия. С тех пор, как богатство старухи стало достоянием гласности, она почувствовала, что должна внушать окружающим благоговейный трепет. Ее образ жизни не слишком изменился, разве что теперь она ела и пила вволю. В мэрии и в доме священника стали поговаривать, что она «делает много добра». Больших усилий от Матюрин это не потребовало. С крестьянами, бывшими своими благодетелями, она, когда бывала в хорошем настроении, здоровалась, а порой даже протягивала им серебряную табакерку точно такой же формы, как в этих краях обычно вытачивают из рога. Не сомневайтесь, этого вполне достаточно, чтобы упрочить свою популярность. Над уродливой и вульгарной головой ля Горэ, посаженной на толстое тело, вспыхнул золотой нимб. Перед старухой стали преклоняться, как перед грозным и ненавистным божеством. Завистливое восхищение, окружавшее Матюрин, вознесло ее на Олимп и приравняло к небожителям. Но откуда взялось, как разрослось то колоссальное состояние, точного размера которого никто не знал и о котором в округе слагали легенды? Это – простая и вечная история: простая и вечная, как основание любой империи, любого монументального банка. Для начала нужен завоеватель, гениальная личность, который из ничего делает что-то: Ромул[9]или первый из Ротшильдов.[10] Затем необходимы разумные и упорные в работе наследники: конечно, не такие, как Карл Лысый или Людовик Благочестивый[11], это уж слишком, к тому же наследники не должны проявлять инициативы. Тиберий вовсе не плох, когда дело начато Цезарем[12]и блестяще завершено Августом. Завоевателя звали Мато Горэ. Он служил на псарне у месье Гобера де Нуета, бывшего откупщика соли в округе Ферте-Масе и обладателя солидных доходов. Эта история произошла в начале Великой Французской революции. В 1792 году месье Гобер эмигрировал. Он вместе с семьей погрузился в большую дорожную карету, к которой снаружи был привязан сундучок с луидорами. Какая оплошность! Мато Горэ находился при багаже. В кармане у Мато был дешевенький нож. Веревки оказались прочными, и бедняге пришлось попотеть, прежде чем удалось их разрезать. Но он сумел это сделать. На хранившиеся в сундучке луидоры он скупил все имения бывшего хозяина, ставшие на короткое время народным достоянием. Теперь, когда вы знаете, как было положено начало богатству Горэ, вы понимаете, почему эта семья на протяжении сорока лет вынуждена была держать все в секрете. Люди ведь разные: мы встречали завоевателей, которые не считали нужным скрывать свои деяния. А вот Горэ таились. Всех их: отца Горэ, который уже в то время был немолод, Горэ Второго, его сына и наследника, и «ля Горэ», героиню нашего рассказа, почти полвека преследовал страх разоблачения. Когда я пишу эти строки, снова вспоминаю моего славного друга, Жюля Сандо, и специально для него уточню еще одну деталь. В 1815 году сын Гобера де Нуета вернулся в родные края и нашел дверь отцовского дома заколоченной. Горэ Второй, нормандский еврей, Тиберий, который, обладая миллионами, гнил в неописуемой нищете, встретился с молодым человеком на дороге и попросил у него один су на хлеб. Сын Гобера дал ему два су. Так, скрывая от мира правду, Горэ заработал еще два су. Обратите внимание: чем лучше таишься, тем больше получаешь. Из всего, абсолютно из всего можно извлечь прибыль. Они не тратили ни единого су, более того, и не могли тратить. Доходы росли, состояние увеличивалось. Сама судьба благоприятствовала преумножению богатства Горэ. Нелегко скрывать такие сокровища. Скажем прямо: наследникам для этого нужен даже больший талант, чем самому основателю. Поражаешься тому объему двойной бухгалтерии, которую им приходится вести… А сколько секретных документов требуется составить, сколько лазеек в законах отыскать! И все это должно быть сделано по-нормандски прочно и основательно – чтобы комар носа не подточил! Это восхищает, это ужасает. Три поколения Горэ не умели читать. Но они обладали природной хваткой. Они умели заставить людей работать на себя и щедро платили за услуги, отказывая себе в самом необходимом. Нанимать помощников они предпочитали подальше от родных мест. Хоть Горэ и были неграмотны, они, со свойственной евреям любого вероисповедания интуицией, знали слабые и сильные стороны ценных бумаг. В Париже через полдюжины посредников они занимались ростовщичеством. Каждый из украденных Горэ Первым луидоров принес доход, равный цене фермы. Трудно даже представить, насколько вырос за полвека первоначальный капитал. В памяти ля Горэ, словно в толстенном гроссбухе, расчерченном на сотни граф, хранилось все – и ничего не путалось. Только в подпитии старуха отказывалась от фальшивых монет в два су, которые подавали ей порой сердобольные односельчане. В июне 1835 года в тех краях объявился незнакомец: крупный мужчина, всегда в веселом расположении духа; этот человек скупал шестиливровые экю по двадцать су за дюжину. Выгода была очевидной: те же шестиливровые монеты торговцы принимали лишь при условии, что к ним добавят еще четыре су впридачу. Ходили слухи, что они скоро обесценятся. Пришельца звали месье Лекок. Он работал на парижский банк «Ж.-Б. Шварц и компания». Люди вроде Матюрин Горэ могут жить, лишь извлекая выгоду всегда и из всего, из любой мелочи. Услышав о пришельце, старуха поспешила собрать побольше шестиливровых монет и предложить их месье Лекоку. Месье Лекок приехал к ней, они поторговались, поговорили, и после совместной выпивки пришли к соглашению. Три дня спустя месье Лекок уже фамильярно болтал с ля Горэ, обращаясь к ней по имени. Этот человек был опытным бонвиваном и всегда приносил с собой бутылочку винца. В следующее воскресенье у храма и на Мортефонтэнском кладбище крестьяне судачили о том, что не будь месье Лекок так молод, Матюрин наверняка сделала бы страшную глупость – вышла бы за него замуж. Месье Лекоку было лет сорок. Еще через неделю он тайно привез в дом богачки молодого человека лет тридцати, который заночевал на ферме. На следующее утро одна из самых влиятельных дам в округе, мадам графиня Жулу дю Бреу де Клар, нанесла этому молодому человеку визит, явившись в дом Матюрин. Сынок Горэ, с которым родная мать обращалась немногим лучше, чем с собакой, рассказывал потом в селении, что молодой человек принял графиню, не вставая с постели, а та поцеловала ему руку. Мы забыли сообщить вам, что в семье Горэ однажды произошла весьма романтическая и совершенно невероятная история: один раз за сорок два года представителю семьи Горэ случилось подать милостыню. Это было еще при Горэ Первом – завоевателе. Как-то, на ночь глядя, в дверь его хижины постучался мужчина с ребенком. Мужчина выдавал себя за герцога и пэра, которому пришлось спасаться бегством. А ребенок, по его словам, – дофин, сын несчастного короля Людовика XVI, чудесным образом спасшийся из башни Тампль, буквально перед самой казнью. Не знаю, стал ли бы Горэ Первый помогать человеку, попавшему в беду, но мысль, что перед ним королевский сын, поразила его. Он сказал себе: – Если этот мальчик когда-нибудь взойдет на престол, то вспомнит обо мне… Стащив у соседа курицу, Горэ приготовил для гостей ужин. Более того, когда на следующее утро Людовик XVII покидал скромную хижину, Горэ Первый подарил ему монету в тридцать су. Горэ Второй пересказал эту легенду своей дочери Матюрин, которая никогда прежде не слыхала о подобном великодушии дедушки. Приехавший с месье Лекоком мужчина три дня прожил на ферме. Каждое утро туда приезжала графиня де Клар и целовала ему руку. Молодой человек был хорош собой, белокожий, с каштановыми волосами. Прическу он носил, точь-в-точь как у Людовика XV на монете в 24 ливра (в те времена такие монеты еще были в ходу). Сынок Горэ рассказывал, что мамаша и месье Лекок целый вечер забавлялись тем, что сравнивали профиль гостя с изображением на монете. Ля Горэ, захмелев от смородиновой наливки, встала перед молодым человеком на колени и дала ему подержать свои четки, будто он мог благословить их. Молодого человека звали Николя: упоминая своего отца, которого он называл то Святым Людовиком, то Несчастным Людовиком, то Наундорфом, гость Матюрин всегда крестился. Три дня спустя он исчез так же таинственно, как появился. Сын Горэ утверждал, что на прощание мать подарила гостю кошелек, полный золота, а уехал молодой человек в карете мадам Жулу дю Бреу графини де Клар в сопровождении четырех всадников. Они обращались друг к другу: месье полковник, месье граф и месье архиепископ.
VI НОРМАНДСКАЯ МЕНТЕНОН [13]
Матюрин. Горэ распорядилась выбелить изнутри известкой свой маленький домик; она отправила своего единственного сына Винсента Горэ, безотказного землепашца, на заработки за пять лье от фермы и пригрозила оторвать ему голову, если он не будет держать языка за зубами. Во время мессы в Мортефонтэне все заметили у Матюрин на пальце массивное золотое кольцо, на котором виднелись лилии; у нее также появилась новенькая табакерка, украшенная чьим-то портретом. Когда старуха выпивала, то запиралась дома; чтобы ненароком не проболтаться. Ее просто нельзя было узнать: однажды она дошла до того, что стала оправдываться перед презренной служанкой, умиравшей от голода у нее на ферме. В другой раз старуха позвала кузнеца, который железными щипцами вырвал густую седую щетину, покрывавшую ее подбородок. Она явно становилась кокеткой, эта Матюрин Горэ. А также мотовкой, так как по ее заказу в храме девять дней возносили молитвы. За кого или за что, осталось неизвестным. Бог свидетель, что вся округа судачила об этом с утра до ночи. Однако вскоре всеобщее изумление возросло еще больше. Над фермой Горэ, расположенной в глубине ущелья, где протекала речка Юссо, небольшой приток Майенны, возвышалась скалистая гора, действительно мрачная с виду, которую местные жители охотно показывали туристам из Парижа. Само ущелье являло собой любопытную картину: на фоне зелени выделялись большие красноватые камни, а пологий склон покрывало жнивье, поднимавшееся к лесу Ля Ферте. Как-то вечером Горэ подошла к мортефонтэнскому приходскому священнику, который шагал по дороге и читал свой требник, и спросила, во что ей обойдется завести собственного капеллана. – А у вас есть для него часовня, славная женщина? – осведомился священник. Матюрин, как и всех людей ее сорта, распирала страшная гордыня. – Я заимею ее, когда захочу, святой отец, – ответила старуха. – Да если я пожелаю, у меня будет хоть двадцать часовен! Если уж я решила построить собственный храм, то я это сделаю, черт побери! – Не ругайтесь, славная женщина, – мирно сказал священник. Матюрин тотчас осенила себя крестным знамением и сложила руки на груди. Люди, проживающие в Нормандии, придерживаются религии Людовика XI, который был истинно нормандским королем. – Да, вот так! – вновь заговорила Горэ. – И я хотела бы знать, во что мне обойдется священник – мой собственный, только для меня одной? Я желаю иметь капеллана! И Матюрин уперла руки в боки. – Тысяча двести франков, славная женщина, – ответил ей священник. – Черт побери! – вновь сердито воскликнула ля Горэ. – Почему так дорого? Столько получает старший садовник в городе! В таком случае я приглашу одного человека из Сен-Морис-дю-Дезер, святой отец, и он будет служить за шестьсот франков, без чаевых! Через несколько дней возле фермы Матюрин появилось множество незнакомых окрестным жителям каменщиков. Рабочих сопровождал какой-то тип в остроносых сапогах и широкополой шляпе, похожей на сахарную голову; он держал под мышкой большой лист картона с планом. На вершине холма, как раз над фермой, на плане значился забор, достаточно мощный, чтобы огородить целую крепость. Этот тип в широкополой шляпе и с остроконечной бородкой, украшавшей его лицо, постоянно попыхивал трубкой. Каменщики испоганили несколько соседних пастбищ. И появился огромный уродливый дом, претендовавший на сходство с замком в стиле Ренессанс. Тип в шляпе, похожей на сахарную голову, находил строение в высшей степени очаровательным. К северному углу здания пристроили домик поменьше, но столь же безобразный. Это была часовня. Часовня, замок и прилегающие постройки выросли за три года, после чего тип с большим листом картона отправился курить свою трубку в другое место. Он считал, что возрождает искусство славных времен. Это был грошовый романтик; как раз один из тех, кто убил романтизм, этот прекрасный стиль, раздавленный их
|
