3 страница. – Сонечка, солнышко, все знаю

– Сонечка, солнышко, все знаю. Молчи-молчи. Не отвлекайся. Замок, проклятый, опять заедает. Я уже минут десять ковыряюсь, не хотела тебе мешать. Солнышко, Сонечка, не убивай.

– Кто-нибудь его починит когда-нибудь или нет?! У тебя тут толпы молодых людей ошиваются. Мой братец делает вид, что ко мне зачастил. Я запретила Персику (Виктор Персик, известный чтец в те годы – прим. автора) сюда ходить, у него жена, ребенок, а он все в твою сторону поглядывает. Ах, ну, что я несу, они же все безрукие гуманитарии.

– Сонечка, солнышко, познакомься, это Лариса. Мы с ней вместе работаем.

– В издательстве? – Удивилась Соня, внимательно посмотрев на мою телогрейку.

– Мы сегодня на овощной базе работали.

– Ах, ну да, стирали грани между умственным и физическим… Ты, кстати, слышала, как какой-то доктор наук, работая на базе, в каждый пакет, вместо этикетки «Плодово-овощная база № 5. Фасовщик № 8», вкладывал свою визитную карточку: «Доктор, профессор» et cetera. Говорят, что он чуть ли партийного билета не лишился.

– Напугали, – вдруг зло сказала Наташа. – Я бы и эту красную книжицу, если уж угораздило его так вляпаться, непременно в мешок с картошкой засунула.

– Ч-ч-шш…– зашипела Соня, с опаской взглянув на меня, а потом оглянувшись на какую-то дверь. – Что ты несешь!

– Соня, сейчас не тридцать седьмой…

– Но уже и не шестидесятый. Беги, опять телефон надрывается. Да загляни потом к Матроне, мне некогда, посмотри хоть – жива или нет, а то я ее сегодня еще не видела.

Наташа припустила куда-то вглубь длинного коридора, потом свернула налево и исчезла.

– Да вы проходите, пожалуйста, – пригласила меня Соня.

– А куда?

– Идите по коридору, потом направо, потом в такой аппендикс, там четыре комнаты будут, а Наташина последняя в торце.

Я побрела по скрипучему, темному от старости паркету, остановившись в нерешительности перед неосвещенным аппендиксом, и прижалась к стене. Голова внезапно закружилась то ли от усталости, то ли от голода, то ли от количества выкуренных за день сигарет. И вдруг произошло что-то очень странное. Мне показалось, что я уже здесь бывала в какой-то своей прежней жизни, что я помню запах этой квартиры, что я помню этот поворот, что даже могу узнать комнату за этой дверью, и ее обстановку…И там, в этой комнате, наверняка, есть какие-то колокольчики, и звон у них точно такой, как тот, что стоит у меня сейчас в ушах. «Что это?» – успела спросить я себя.

– Как ты меня напугала! Извини ради Бога. Проходи скорее. Сейчас народ повалит. Надо скорее чашки перемыть.

Я, пошатываясь, переступила порог комнаты и скинула телогрейку.

– Не обращай внимания на беспорядок. Я мигом, только посуду помою. Займись пока чем-нибудь, ладно?

Я присела на кушетку и огляделась. Высокие удлиненные два окна почти не освещали квадратную комнату. Вероятно, так казалось из-за очень темной старинной мебели. На конторке, такой, за которой, может, когда-то Пушкин работал, лежали книги и стояли три потемневших от времени колокольчика – один побольше и два одинаковых поменьше. Я подошла ближе, взяла обернутую в газету книгу, посмотрела титульный лист: «Доктор Живаго». В этот момент вошла Наташа, вспыхнула и коротко бросила, наводя порядок на столе:

– Только не трепись, ладно?

– Не буду. Ну, и как тебе?

– Да как тебе сказать… Поэт – он блестящий. А в прозе скучноват.

– А можешь мне потом дать почитать?

– Посмотрим. Мне пока ненадолго дали, может, еще потом дадут. Я могу тебе пока его «Братья Люверс» дать. Хочешь?

Я кивнула. Взяла в руки колокольчик и тихонько позвонила.

– Откуда это?

– А еще от пра -или пра-пра-бабки. Барыня так прислугу вызывала – звонила. Мне они тоже очень нравятся.

– И мне.

– Слушай, возьми один. Тут же два совершенно одинаковых.

– Да нет, зачем? Для тебя это память…

– Вот и для тебя была бы память, – улыбнулась она так, как будто уже знала, что через двадцать с лишним лет, уехав в Германию, я ни о чем не буду так жалеть, как об оставленном этом колокольчике и кофточке, которую переделала мне мама из старинного шитья ручной работы. Когда-то этот кусок батиста необыкновенной красоты служил подзорами на чьей-то господской кровати. Потом, когда мама, сразу после войны, выходила замуж за папу, бабушка, не имея возможности не только справить дочери какое-то приданное, но и даже купить приличную комбинацию, сшила ей из него для первой брачной ночи сорочку на тонких бретельках. Мама весила тогда 42 килограмма. Много лет сорочка пролежала в каком-то из чемоданов, которые мы с ней иногда любили перебирать – там хранились старые любимые ее платьишки, три отреза, которые подарил папа на 8 марта, кружевные пеленки моего брата и мои, в которые мы были завернуты, когда нас забирали из роддома, вышитые крестиком несколько наволочек для подушечек-думочек Однажды мама вытащила эту маленькую рубашечку из светящейся от тонкости ткани и предложила: «А давай, попробуем тебе маленькую кофточку смастерить. Сейчас такие – как раз в моде». Она трудилась над ней много дней. Материала было очень мало, он был настолько тонок от природы и от времени, что с ним страшно было работать, вставляла кокетку из кусочков, тщательно подбирая расшитые белые фестоны. А когда закончила, примерила на меня, и мы ахнули обе от восторга, сказала: «Носи аккуратно».

Народ, действительно, потянулся. Забежали какие-то университетские подруги, какая-то семейная пара шла в театр, решив перед началом спектакля заглянуть к Наташе и что-то перекусить, ввалился богемного вида тип и потребовал, чтобы мы срочно выслушали новую главу его романа, потому что ему надо немедленно продолжать дальше работать, а он не знает, так ли великолепна эта, как предыдущая, или нет. «Хороший ты парень, но графоман», – прокомментировала Наташа. Потом ввалилось сразу человек семь, как я позже узнала, они-то и составляли костяк Наташиной, давно сложившейся компании с филфака, остроумные, языкатые, умные ребята и девчонки, которые меня сразу подавили своим интеллектом. Я вдруг страшно испугалась, как мало я всего знаю, и что совершенно не читала тех книг, которые они так горячо обсуждали.

Перед тем, как я засобиралась домой, Наташа сказала:

– Я тебе кое-что дам почитать, только ты в метро не открывай, ладно? Дома, чтобы никто не видел. Это стенография Фриды Вигдоровой на процессе Иосифа Бродского. Она присутствовала там и все записывала, представляешь? Можешь не торопиться, я перепечатала этот материал для себя. Это мой экземпляр. И колокольчик не забудь…

Так с Наташей пришел в мою жизнь Самиздат. То за три дня должен был быть прочитан «Дар» Набокова, то за ночь «Москва-Петушки», «Чонкин», «Собачье сердце» или «Роковые яйца», то за два дня – не напечатанная еще нигде проза Цветаевой. До сих пор в двух томах Цветаевой у меня вклеено огромное количество папиросных листов бумаги, на которых напечатаны все цензорские купюры. Это с Наташей мы бегали в какие-то клубы в Текстильщиках – то на «Земляничную поляну» Бергмана, то еще на какие-то «некоммерческие» фильмы. Как об этом узнавала московская интеллигенция, каким образом с такой скоростью разносилась по Москве эта информация, остается загадкой до сих пор. Но в нужный день и час в любое захолустье отовсюду стекался поток людей с умными лицами и понимающими глазами, и становилось радостно оттого, что еще не все выродилось, что еще можно жить, что есть еще те, кто работает с тобой на одной волне. Я приняла Наташу сразу и безоговорочно. Помню, как-то, в ответ на ее очередное охаивание Советской власти, я вяло промямлила набившее оскомину: «Ну, да, конечно, у нас есть недостатки… Но сколько было за эти годы достигнуто…» Наташа взглянула на меня откуда-то издалека и сказала: «Я вообще-то тебя за образованного человека держала. Во-первых, не надо приписывать достижения научного прогресса Советской власти. А во-вторых, я, например, для себя давно уяснила, что мы живем в обыкновенной фашистской стране и…». У меня от ужаса перехватило дыхание. «Конечно, самый обыкновенный фашизм, когда сжигают книги, высылают и сажают за мысли. Что это еще по-твоему? Если бы ты анализировала ситуацию в другой стране, или попыталась бы дать определение фашизму, ты бы эти признаки назвала одними из первых. Так? Так?» – волнуясь и презрительно щурясь, спрашивала Наташа. Я уже знала, что это так. Напомню, что разговор наш шел в 1975 году, а Наташе было 20 лет.

Я стала частым гостем у нее в редакции. Мы вместе с ней и ее заведующей Маргаритой Ивановной Сальниковой вместе пили чай, обедали, болтали. Как-то зашла Нора Галь, принесла прочитанные гранки «Маленького принца» Экзюпери в ее переводе. Присела с нами выпить чаю. Нора Галь вдруг стала читать стихи французских поэтов. В какую-то из пауз Наташа тоже вдруг прочитала Поля Верлена «Тихо сердце плачет». Нора Галь вскрикнула от радости: «Деточка, откуда? Откуда такое произношение? Я уже так давно такого чистого французского не слышала! Еще, еще почитай, хочу послушать, читай, читай…»

Мне казалось, что Маргарита просто упивается общением с Наташей, но она безоговорочно приняла и меня. Мы были молодыми и много смеялись. Иногда на нас нападал беспричинный смех, и мы заразительно хохотали до изнеможения из-за какого-нибудь пустяка. Маргарита сначала переглядывалась с кем-то непонимающе, укоризненно качала головой, приговаривая «Вот что значит молодость. Хохочут и все, а я, пятидесятилетняя дура, любуюсь тут на них», а потом не выдерживала – и ей тоже в рот «попадала смешинка».

Мужем Маргариты Ивановны Сальниковой был замечательный художник, великолепный цветовик – Наум Иосифович Цейтлин. В начале 90-х годов их семья переехала в Израиль, где Цейтлину должны были делать какую-то сложную операцию. Вряд ли им удалось вывезти все его творческое наследие. Где сейчас его работы? К сожалению, ничего о них не слышно. Вот еще одна неоцененная фигура. Зато сколько у нас теперь гламурных знаменитых художников развелось, которые творят как художник Тюбик из «Приключений Незнайки» – по желанию заказчиц всем рисуют глазки побольше, а ротик поменьше. Хотя – нет, теперь – наоборот: ротик побольше, а глазки поменьше.

Маргарита всегда нервничала по поводу и без повода, часто начинала приставать к мужу с разными вопросами: «Нёма, скажи! Нёма, послушай! Нёма, а ты знаешь?» Наум Иосифович, у которого рабочий день начинался в мастерской, куда еще надо было добраться, всегда в 7 часов утра, порой вечерами не выдерживал и говорил: «Рита, делай ночь!»

Когда Маргарита нервничала на работе, покрываясь красными пятнами, мы тоже ей иногда говорили: «Рита, делай ночь!» Маргарита была очень импульсивна, многое в ее поведении зависело только от настроения. Очень смешно было, когда она рассказывала про неожиданно охватывающую ее жадность в самый неподходящий момент. Она была мотовкой по природе. Устраивая какое-нибудь очередное шикарное застолье, она задолго предварительно набиралась каких-то заказов, где на одну баночку икры или на полкило салями, полагались в придачу непременные консервы «Завтрак туриста», плавленые сырки «Дружба», килограмм перловки и прочие подобные «деликатесы». А затем, накрыв на стол, увидев все это великолепие – черную и красную икру, осетрину, балык и так далее, вдруг задумывалась о своей расточительности и ставила напоследок тарелку с засохшим сыром, припрятав свежий. Наум Иосифович, застукав ее за этим безобразием, качал укоризненно головой и убирал тарелку со стола.

– Нёма, скажи, а почему у нас еврей – ты, а жадная – я? – Грустно спрашивала Маргарита, устыдившись своей скаредности.

– Рита, ты – не жадная, у тебя просто было тяжелое детство, – успокаивал ее муж.

Сначала Маргарита была заведующей редакцией нерусских школ, где, как она говорила, «расставляла ударения» в произведениях классиков. Потом в издательстве создали редакцию эстетической литературы, и наверху долго решался вопрос, кому быть ее заведующей. Основных претендентов было двое – Маргарита Сальникова и Элеонора Микоян, любимая невестка самого Анастаса Ивановича Микояна. Все внимательно наблюдали за этим противостоянием, хотя многим выбор казался заранее предрешенным. Надо сказать, что Эля Микоян, несмотря на свое номенклатурное происхождение, на работе никогда не пользовалась своим особым положением. Эля долгие годы заведовала редакцией публицистики. Труженица была редкая, второго такого добросовестного человека следовало еще поискать. В молодости была очень хороша собой, поэтому, когда в Москву приехал известный пианист Ван Клайберн (Клиберн), он познакомился с ней на концерте, и, поговаривали, что влюбился в нее. Семейную жизнь Эли по известным обстоятельствам нельзя было назвать счастливой (не хотелось бы здесь разглашать чужие семейные тайны), и Эля всю себя отдавала работе, воспитанию детей. И еще она долгие годы была очень близка с известным преподавателем консерватории Львом Власенко, вырастившим не одну плеяду блистательных пианистов, среди которых одно только имя – Михаил Плетнев – чего стоит. Появление у Власенко нового талантливого ученика почти приравнивалось Элей к появлению у нее ребенка. Она приходила в редакцию и рассказывала о том, какой Мишка (Плетнев) гениальный. Я, не слишком разбираясь в хитросплетениях этой большой семьи, даже не сразу поняла, что речь идет вовсе не о ее сыне – с такими мельчайшими подробностями знакомила нас Эля. В борьбе за заведование редакцией эстетической литературы Маргарита Сальникова очень нервничала и говорила с сарказмом: «Жить с экономистом – еще не означает разбираться в экономике. Дружить с великим музыкантом – еще не значит разбираться в музыке. Ну, впрочем, мне и самой могут возразить, что спать с художником – еще не значит разбираться в искусстве».

Однажды Наташа и Маргарита встретили меня с заговорщическим видом:

– В редакции научно-художественной литературы освобождается ставка младшего редактора. Может быть, ты попробуешь? Хочешь?

– Да не возьмут меня. Я уже чувствую заранее.

– А что мы гадать будем: возьмут – не возьмут? Пойду я к Майе и сама спрошу ее, – предложила Маргарита Ивановна.

– А что вы ей скажете?

– Да ничего особенного. Скажу только: «Возьми, не пожалеешь».

 

ХХХХХ

 

В редакции меня встретили поначалу настороженно. Галина Владимировна Малькова смотрела на меня несколько месяцев внимательно и строго, пока, наконец, не убедилась, что я вполне мила и, как она уверяла, ответственна. Когда-то красивая, статная, высокая, она кружила головы поклонникам, но уже давно все свои усилия она направила на мужа Петра Андреевича, директора какого-то крупного завода. Он только на работе и позволял себе властвовать над кем-то. Галина Владимировна от всех требовала обстоятельности. Это не всегда получалось. Она начинала готовиться к очередному отпуску уже за год и выколачивала путевку от 4-го Управления, заблаговременно собирая характеристики от парткомов и месткомов. Шила наряды и страшно удивлялась, что после шестидесяти на курортах ее перестали приглашать танцевать. Несмотря на грузность, она удивительно хорошо это делала, и в танце умудрялась быть легкой и грациозной. Так же красиво она ела – мало кто еще столь изящно орудовал вилками и ножами, как она. Наиболее обеспеченные издательские дамы любили ходить в соседний «Берлин» – ресторан и тогда бывший не из дешевых. Однажды, получив квартальную премию, и я пошла туда. Галина Владимировна ступила по-хозяйски в зал, выбрала один из белоснежных столиков, уселась поудобнее и потребовала у подошедшего официанта немедленно заменить скатерть. По тому, как незамедлительно и беспрекословно подчинился официант (напоминаю, это происходило в конце семидесятых годов, когда от «своры обслуживания» ничего, кроме хамства, ожидать не приходилось), я поняла, что ее здесь уже хорошо знали. Она тут же ткнула хлеб в нос бедному официанту и приказала: «Подогреть немедленно!» Я в ужасе уже присматривала себе место под столом, но желание посетительницы и на этот раз было мгновенно выполнено. Обилие приборов меня ужаснуло – я-то, собственно, рассчитывала на обычный «комплексный» обед советского служащего, для которого требовались только вилка, нож и ложка. Но не тут-то было. Галина Владимировна заказала что-то этакое и еще потребовала с собой берлинского печенья.

– Это у нас рядом, в кулинарии, продается, – пролепетал официант.

– Осведомлена-с, – отрезала Малькова, – но в очереди стоять не желаю, а потому и прошу вас пять пакетов по 10 штук приготовить мне в дорогу.

– Постараюсь для вас это сделать, – угодливо ответил официант и удалился.

Малькова победоносно глянула на нас.

– Вот так их учить надо.

Я поняла, что это была какая-то странная игра, длившаяся у нее с рестораном уже многие годы. Ее прекрасно здесь знали, она не была никакой важной дамой, не заказывала дорогих напитков, ни в каком смысле не была выгодным посетителем, вообще не давала на чай. Но она умудрялась затрагивать какую-то нужную струнку к их подсознании, когда они вдруг на минуту вспоминали, кто они, собственно говоря, есть, для чего они в этом заведении находятся, и чему их вообще где-то учили. Они обслуживали ее безукоризненно, незаметно сзади подливая боржоми, меняли мне пепельницу после каждой сигареты, накрывая использованную перед тем, как взять со стола, и все поглядывали на Галину Владимировну и ее изящные, уверенные движения со всеми этими вилками, ложками, ножами. В их глазах мелькало какое-то тайное блаженство, схожее с эмоциями мазохистов – такое они получали удовлетворение от этой зловредной посетительницы.

 

ХХХХХ

Сколь угодно могут сейчас авторы обижаться на редакторов за то, что редакторы, как им казалось, тормозили издание их нетленок, но мы просто были обслуживающим персоналом той системы, как впрочем, и сами они. Кто может сейчас утверждать, что не писал конъюнктурных рукописей, не поджимал хвост при критике такого пресса как Комитет по печати? Кто от этой дурацкой внутренней цензуры, так въевшейся в нас за годы Советской власти, не делал самых идиотских вещей? Я тоже отзывала из типографии верстку альманаха «Океан» в те дни, когда Егор Лигачев затеял борьбу с пьянством, а заодно и с виноградниками. Всем редакторам тогда строго-настрого приказали очень внимательно пересмотреть все тексты на предмет наличия в них какой-либо выпивки. А поскольку главные герои этого тематического альманаха – моряки – любили пропустить и кружку пива, и расслабиться, дерябнув рюмку водки, то мне в срочном порядке пришлось вымарывать все эти алкоголические реалии, заменяя их обычной чашкой кофе. После бессонной ночи, закончив править верстку, насчитывавшую почти 400 страниц, у меня создалось ощущение, что не только мне, но и героям этих повестей и рассказов пора вызывать неотложку – всем нам грозил сердечный приступ от передозировки кофеина.

А если вспомнить тот ужас, когда я, почти как героиня «Зеркала» Тарковского, проснулась среди ночи, поняв, что у меня в книге, которая уже сдана в печать, все время речь идет о медведях с кличками Шатун и Горбач. Мало того, что только-только пришел к власти Горбачев, так у нас еще и сменился директор издательства – им стала Тамара Михайловна Шатунова! Какие уж тут Горбачи и Шатуны? Запросто могли усмотреть в этом политическую близорукость, как усмотрели ее тогда в работе Елены Константиновны Махлах над книгой Б. Сарнова. С начала 80-х годов Детгизу очень не везло с руководством. Только начинался, кажется, 1985 год. Главным редактором тогда назначили некоего чинушу – Владимира Алексеевича Уварова. Уваров сразу на несколько недель заперся в своем кабинете, практически не показываясь на люди. Все отнеслись с пониманием – человек входит в дело, знакомится с редакционными портфелями, пытается во всем разобраться. Но последующие его шаги шокировали даже видавших виды редакторов. Для начала он почитал труды Перельмутера, Эйдельмана и еще нескольких авторов, фамилии которых ему особенно не понравились. Среди них оказался и Б. М. Сарнов. С рукописью Сарнова дело обстояло плохо. Его книга из серии «Занимательное литературоведение» представляла собой рукописную версию известной радиопередачи, в которой литературоведческими изысканиями занимались доктор Ватсон и Шерлок Холмс. Передача эта в те годы была очень популярна и любима многими радиослушателями, но сама рукопись была еще сырая и требовала серьезной доработки, над ней и работала Елена Константиновна Махлах. Я не помню, по какой причине Комитет по печати запросил рукопись на контрольное рецензирование. То ли автор рассердился, что ему долго не выносят одобрение и, соответственно, не платят долгожданный аванс, то ли новый главный редактор спровоцировал разгромную рецензию вышестоящего органа, чтобы его дебют как руководителя выглядел как можно внушительнее. Для таких ретроградов, как Уваров и рецензенты из Комитета, эта рукопись была просто лакомым куском. Было где развернуться. В ней часто мелькали такие имена, как Цветаева, Мандельштам, Саша Черный, Гумилев, Ахматова, что, конечно же, свидетельствовало о страшной политической неблагонадежности и близорукости автора, а вместе с ним и редактора. К сожалению, наша редакция была полностью деморализована, потому что никогда не сталкивалась с подобными вещами. К стыду всех моих коллег и моему, скажу, что нас просто парализовал ужас, и никто не вступился за Лялю Махлах. Я двадцать лет потом не могла ей открыто смотреть в глаза, хотя она меня до своих 83 лет все время успокаивала:

– Да, брось ты! Что ты могла тогда сделать!

Тогда, в 1985 году, Уваров устроил настоящий суд чести. Он заранее раздал 10 экземпляров рукописи тем, кто показался ему наиболее благонадежными сотрудниками. Они – то ли по наивности, то ли, стараясь не совершать откровенной подлости, – выступили с серьезными критическими замечаниями. В основном речь шла об отсутствии четкой архитектоники книги, о стилистических погрешностях и прочих проблемах редактуры. Хотя изначально всем и так было понятно, что рукопись сырая, над ней предстояло еще много работать, что, собственно, Махлах и делала. Наконец взял слово Уваров. Стоя, сжав спинку стула так, что костяшки пальцев побелели, он в своей речи стал заходиться все больше и больше. Очень жалею о том, что не умела стенографировать, что не было тогда современных диктофонов, что не записала все по памяти в те дни. Стенограмма Фриды Вигдоровой из суда над Бродским сильно померкла бы в глазах потомков, потому что районный судья по сравнению с главным редактором крупнейшего издательства был просто светочем знаний. Но одну цитату из его выступления я запомнила очень хорошо.

– До какой степени политической низости и издевательства над русской культурой, – распалялся Уваров, обводя горящими глазами зал, – я вас спрашиваю, может опуститься автор и сочувствующий ему редактор? Посудите сами. Эти чужеземцы, доктор Ватсон и Шерлок Холмс, как шпионы, проникают в обитель Марьи Ивановны из пьесы Гоголя «Ревизор». И высмеивают ее. Это что означает? А это означает, что иностранцы теперь позволяют себе смеяться над самим Гоголем. А если они смеются над Гоголем, значит, они смеются над всей русской литературой. А значит, и над всей Советской властью! Но автор на этом не останавливается. Он впускает этих двух похотливых самцов в святыню святынь - спальню к Татьяне Лариной. (В книге был эпизод, когда два этих персонажа Конан Дойла проникают в спальню Татьяны Лариной в тот момент, когда она пишет письмо Онегину и задают ей разные вопросы психологического характера. – Прим. автора). В спальню! К самой Татьяне, где они наверняка смотрят на нее похотливыми глазами! Где она в ночной рубашке! Таким редакторам, которые глумятся над нашими святынями, не место в советских издательствах!

Через два дня после этого «совещания» Елену Константиновну уволили. Видимо в тот год ангел-хранитель еще летал над Детгизом, и вскоре Уваров покинул пост главного редактора. Его сняли по самой прозаической причине. Рассказывали, что этот главный редактор умудрился в пьяном бессознательном состоянии подраться с милиционером. Мне «дальнейшая его судьба неизвестна», но, как водится, такие люди не пропадают без вести. Наверняка где-нибудь опять руководил и чистил ряды своих подчиненных.

В мое время имелась в большом количестве такая человеческая категория, как читающие идиоты. Для них процесс поглощения книги был важным физиологическим рефлексом. Они не могли не читать, они читали постоянно, все равно где – за рабочим или обеденным столом, в транспорте, на унитазе. Правда, сейчас их становится немного меньше. Похоже, они пересели за компьютеры. Типичный пример такого интеллектуального идиотизма:

– «Мне очень нравятся стихи Бродского и Игоря Ляпина», – сказала мне совершенно искренне одна моя бывшая коллега.

– А кто это Ляпин? – испугалась я, что мимо меня прошло незамеченным творчество очень талантливого поэта.

– А вот сборничек, посмотри.

С фронтисписа на меня смотрел поэт с лицом типичного работяги, и стихи соответствовали его внешности.

– Знаешь, вообще-то у Бродского стихи, а у Ляпина я не знаю что такое, даже рифмованной прозой не назовешь. Тоже мне – фигура.

Ровно через неделю в издательство пришел новый главный редактор, зять Сартакова – Игорь Ляпин. Так что моя бывшая коллега была, видимо, осведомлена больше, чем я, о грядущих в издательстве переменах. На одном издательском мероприятии этот главный редактор прочитал свое стихотворение, посвященное танку Т-34. Я искоса наблюдала реакцию некоторых коллег – по случаю у всех на лице была надета такая специальная маска псевдо-доброжелательности и понимания, чтобы не напал некстати истерический, нервный смешок, а то еще заподозрят в неблагонадежности. Как часто тогда ее надевали на комсомольских и партийных собраниях!

 

В нашей редакции протаскивали всякими мыслимыми и немыслимыми путями Стругацких, Кира Булычева, Натана Эйдельмана, братьев Вайнеров. Издание книг этих, да и многих других авторов тогда проходило с большим трудом, и требовалась особая изворотливость, хитрость, порой какие-то изощренные действия, которые способны понять и оценить только люди, жившие и работавшие в Совдепии. За то, что в сборнике каких-то детских переводных стихов под псевдонимом было напечатано стихотворение Юлия Даниэля (напомню о громком в те годы процессе по делу А. Синявского и Ю. Даниэля), редактор этой книги Лида Касюга была уволена сразу же. В свои сорок с небольшим лет она тогда перенесла инфаркт и вскоре умерла. Кто-то из наших сотрудников однажды поинтересовался у коллеги из другого крупного издательства: «А что вы делаете с социальной фантастикой?» Существовал тогда такой термин, и в самотеке всегда этих рукописей было очень много. «А половину – в корзину, половину – в КГБ!» – лихо отпарировал «коллега».

Стоит, наверное, задуматься над тем, почему очень часто свои произведения, не имеющие никакого отношения к детской литературе, такие авторы, как Стругацкие, Аксенов, Вайнеры и другие, в те годы публиковали именно в Детгизе.

ХХХХХ

Я помню эту почти домашнюю обстановку редакции. Круглый стол, загороженный шкафами, чтобы не упрекали лишний раз в постоянных чаепитиях. Столы, шкафы, стулья с наваленными сверху рукописями, которые имели обыкновение всегда падать и рассыпаться. На стенах картинки в паспорту, какие-то изречения… Помню, какое-то время над столом Аленки Ющенко висел призыв: «Не разговаривай с табуретками!» За нашим круглым столом, не на редсоветах, не в кабинетах начальников, а именно здесь, за чашкой чая с любимым овсяным печеньем просиживали мы часами – здесь вершились судьбы книг. Здесь встречались авторы, которые подпитывали друг друга идеями. В редакцию к нам порой забредали совершенно неожиданные личности. Однажды, как раз к обеду, с моим коллегой, который вел международную серию книг, к столу пожаловала настоящая американка. Любой иностранец тогда воспринимался почти как инопланетянин. Поскольку Володя Болотников владел несколькими языками, то насмешливо звался у нас министром иностранных дел. Американка пожелала пообедать с нами вместе. Обедали мы всегда вскладчину, каждый приносил из дома, что у него было, а если ничего в этот день не находилось, то тоже была не беда. Володя переводил американке все, что мы говорили, и по ходу комментировал происходящее. Звучало это примерно так: «Вот это наш замечательный редактор Елена Константиновна Махлах. Мы ее зовем просто Ляля. У Ляли очень талантливый муж. Михаил Григорьевич Львовский. Это по его сценариям сняты такие чудесные добрые фильмы: «Я вас любил», «В моей смерти прошу винить Клаву К.», это его песенку «Если у вас нету тети…» распевает вся страна… Ляля принесла сегодня на обед замечательную баклажанную икру! Она должна быть очень вкусной – Ляля замечательно готовит! А еще она принесла вареные яйца и плавленый сыр. А что там Ларик ставит на стол в баночке? Ага, Ларик тоже принесла баклажанную икру собственного приготовления и тоже вареные яйца. И Виктория Сергеевна тоже принесла баклажанную икру с яйцами? И Аленка – баклажанную икру? Но без яиц, просто прихватила с собой печенье? Вы хотите спросить, Маргарет, почему все пришли с баклажанной икрой? Нет, они не договаривались. Просто в продаже появились баклажаны! И им удалось их достать!»

Особенно сытно за этим столом становилось после чьих-то семейных праздников, потому что остатки со стола все всегда тащили в редакцию. Ужасное обжорство начиналось после Нового года. Как-то новогоднюю провизию от Ляли Махлах мы ели целую неделю. Она с Львовским справляла Новый год на даче у Гердтов, с которыми очень дружили. Готовились они с Татьяной Правдиной, женой Зямы Гердта, задолго, продуктовых заказов накупили много. Изощрялись в кулинарном мастерстве как могли, а едоки все оказались слабые. После праздника почти все гастрономические изыски тех лет оказались на столе редакции.