4 страница. За этим круглым столом в редакции Натан Эйдельман часто делился своими замыслами

За этим круглым столом в редакции Натан Эйдельман часто делился своими замыслами. Он был великолепный рассказчик – ах, как жаль, что так мало людей могли в те годы его слушать! Как-то он рассказывал о задуманной книге, где одна из глав должна была быть посвящена убийству Павла I. Ему удалось получить доступ в архивы, и под впечатлением от собственных раскопок он, торопясь и захлебываясь, поведал нам за этим столом свои замыслы. На следующий день в институте у меня был экзамен по истории. Мне достался билет, в котором одним из вопросов стоял «Внутренняя и внешняя политика России с1801 по 1811 год». В голове моей от волнения смешались последние остатки исторических знаний (а их, увы, и всегда было немного), и я, чтобы спасти как-то положение, стала практически дословно пересказывать свежие впечатления от вчерашней феерии Эйдельмана. Историк-преподаватель долго слушал меня с открытым ртом, видно было, что у него даже перехватило дыхание. Он не позволял себе прервать меня. Когда я, наконец, иссякла, он робко вставил: «Ну, хорошо, деточка, императора Павла в 1801 году не стало. Что же было остальные 11 лет?» Я призадумалась. Потом, от волнения не вспомнив ничего, потупила взор и сказала: «Я приду в следующий раз». Преподаватель принялся меня уговаривать не делать этого. Я стояла на своем. «Я нечасто встречаю студентов, которые так увлечены историей. Ну, хорошо. Только не волнуйтесь. Скажите, в каком году началась Вторая мировая война?» Я была непоколебима: «Я приду в следующий раз». «Вы просто очень разволновались», – увещевал он меня и, чтобы спасти положение, спросил под конец: «Ну, уж это-то вы наверняка знаете! Когда произошла Великая Октябрьская революция?» Наступал критический момент. Я решила не сдаваться. Подняла глаза, и твердо повторила уже в который раз: «Я приду в следующий раз!» Вот тут ему все же пришлось сдаться: «Ну, ладно, свою пятерку вы заслужили!»

 

ХХХХХ

Сама жизнь при Советской власти часто ставила людей в такие положения, за которые многим потом было стыдно всю жизнь. И соглашательствовали, и помалкивали, и поддакивали – по-другому было невозможно. А уж в бытовом плане поведение людей порой было просто омерзительным. Этакая коммуналка в масштабах всей страны диктовала свои правила. Помню, как я возвращалась домой с работы, зная, что у меня в холодильнике, как говорится, мышь повесилась. Я мысленно прикидывала, что, пожалуй, отварю на вечер картошки или макарон, могу их смешать с припасенной банкой тушенки, но у меня не было ни огурчика, ни помидорчика, а очень хотелось что-нибудь для свежести. Я вошла в большой универсам, где красовалась на видном месте нововведение тех лет – огромная вывеска «Сопутствующие товары». Там, как насмешка, на полках были красиво разложены лишь крышки и ершики для унитазов. В магазине, да еще вечером, было «шаром покати». И вдруг своим молодым и очень зорким в то время взглядом я увидела, как открылись заветные ворота складского помещения, и оттуда выкатили контейнер с упакованными в полиэтиленовые пакеты буро-зелеными помидорами «дамские пальчики». С двумя тяжеленными сумками с рукописями, гранками и версткой (завтра у меня предстоял официальный творческий день!) я рванула к контейнеру, лавируя между покупателями. Сгрудившаяся у контейнера кучка людей у меня на глазах расхватывала пакеты, я в отчаянии чувствовала, что не успеваю. Ускорила темп, сделала рывок, чтобы схватить последний пакет… И в этот момент поняла, что уже продранный мешочек очень цепко держит еще чья-то желтоватая рука. Я на секунду оторвала взгляд от пакета. Молодой вьетнамец тянул помидоры к себе. Наши взгляды встретились. Я аккуратно потянула к себе. Пакет мог вот-вот разорваться. Мне стало стыдно, я отвела взгляд, но упорно продолжала тянуть пакет к себе. Вьетнамец не выдержал первым. «Вы же женщина», – с сильным акцентом сказал он, пытаясь меня пристыдить. Аргумент в магазинной стычке был очень странным, и я в отчаянии, даже с каким-то пафосом спросила его: «Кто женщина? Я – женщина?» И подумав секунду, ответила, скорее, себе, а не ему: «Ну, какая же я женщина? Я – не женщина!» Я хотела продолжить, что в этой скотской жизни, где приходится даже осенней порой вступать в битву за помидоры, я – кто угодно, я – некое бесполое существо, со всеми признаками вырождения на лице в такие моменты, но понимала, что подобные тирады несколько неуместны в этой ситуации. Поэтому просто тупо, в отчаянии, что не достанутся мне сегодня помидоры, повторила: «Я – не женщина». В этот момент вьетнамец выпустил из рук пакет и, показывая на меня освободившейся рукой и заливаясь громким смехом, с изумлением воскликнул: «Она – не зенсина, смотлите, она – муссина!»

Вероятно, он очень буквально понял мои слова, а может, сыграл свою роль языковой барьер, но я, осмеянная и не испытавшая никакой гордости от добычи, поплелась к кассе. Конечно же, мне требовались слова утешения, и я тут же их для себя нашла. Да еще припомнила, как оказалась в такой же примерно ситуации, когда в небольшом овощном магазинчике подкатили огромный контейнер с цветной капустой. Я была на восьмом месяце беременности. Вместе со мной мой огромный живот впечатали в контейнер. Я никак не могла освободиться, и думала, что рожу тут же, как говорится, не отходя от кассы, но пронесло. Правда, сын мой цветную капусту ненавидит почему-то как ничто другое с самого рождения. Этих бытовых историй из жизни Совдепии можно рассказывать бесконечное множество – вся наша жизнь состояла из череды этих мелочей. Иногда бывало стыдно, но чаще всего доводилось даже испытывать какую-то гордость за то, что удавалось что-то вкусненькое раздобыть к столу, или урвать какую-то обновку. В одной из первых телепередач «Взгляда» был замечательный репортаж. Корреспондент интересовался у многих прохожих, задавая один вопрос: «Вас когда-нибудь унижали?» Потом он, протиснувшись сквозь вокзальную толпу, подошел к человеку, который в ожидании сильно опаздывающего поезда за неимением другого места примостился среди окурков и мусора возле урны. «Вас когда-нибудь унижали?» – повторил свой вопрос корреспондент. «Меня??? Да никогда!!!» – с возмущением отреагировал пассажир, путешествующий, как говорится, с комфортом. Среднестатистическому обывателю бывает довольно сложно понять некоторые категории, о существовании которых он не подозревает.

Помню, как в очередной раз в издательстве должна была состояться профкомовская распродажа. На этот раз разыгрывались мужские ботинки фирмы «Саламандра». Предварительно профорг составил списки, кто в каком размере нуждается. Я аккуратно записала, что мне требуется 41-ый размер, и замерла в предвкушении счастья, потому что у мужа порвалась и стопталась вся обувь. А последние полуботинки чешской фирмы «Цебо» натирали ему пятки так, что он уже еле передвигался. На отечественные – глаза не смотрели. Мы были молодыми, нам хотелось быть красивыми и модными. Прошла неделя, и профгруппе нашей редакции сообщили пренеприятное известие. Оказалось, что на 11 претендентов нашей профгруппы будут выделены только 3 пары. Одна – 41-го размера, вторая – 43-го размера и третья – 45-го размера. Обладателем 41-го размера среди всех претендентов был только мой муж. В обуви 43-го размера, выяснилось, вышагивали целых 7 кандидатов, 45-ый размер был никому не нужен, а всем остальным требовался 42-ой размер. Я получила заветную красивую коробку и – счастливая – сразу положила ее на свой стол. Разыгранный 43-ий размер тоже кому-то достался. Над 45-ым задумались, пока кто-то наивно не сказал: «А давайте эти ботинки мне, я их пристрою». Тут отчетливо послышался всеобщий скрежет мозгов. Начинался скандал. В результате всеобщего ора моих коллег, еще секунду назад бывшими такими милейшими и интеллигентными людьми, рассуждавшими о тончайших нюансах в произведениях мировой литературы, они пришли к следующему заключению. Поскольку существуют разные варианты – можно поменяться размерами с кем-то из других редакций, можно продать (причем дороже!), чтобы потом купить у спекулянтов уже за высокую цену – разыгрываться на всех будут 3 пары обуви, включая и «мой» 41-ый размер. Я замерла. Сейчас всё отнимут… Потом попыталась что-то возразить коллективу, но профгруппа была непреклонна. И тогда я медленно потянулась к коробке, взяла ее в руки, переложила на стул, села сверху и застыла, не поднимая глаз, в позе каменной бабы с острова Пасхи. Раза два я упрямо повторила: «Не отдам». В таком состоянии меня еще не видели, поэтому, пошумев немного, мои сотрудники, осуждающе покачивая головами и пожимая плечами, отступили. А ботинки я поволокла домой.

 

ХХХХХ

Здание Детгиза находилось прямо на Лубянке, тогдашней площади Дзержинского. Некоторые наши окна смотрели прямо в окна печально известного мрачного здания КГБ напротив. Каждое утро, в течение 20 лет, я выныривала из метро и, взглянув на памятник Дзержинскому, про себя говорила: «Ну, здравствуйте-здравствуйте, Феликс Эдмундович!» И мне казалось, что он будет стоять здесь вечно. Когда на заре Перестройки штурмовали здание КГБ и собирались сносить памятник Феликсу Эдмундовичу, все сотрудники, которые смогли только вместиться, сгрудились тогда у окна в кабинете замдиректора, наблюдая за разбушевавшейся толпой. Я из-за духоты отошла к двери и увидела страшную картину. Все мои коллеги в этот момент вдруг разделились на два лагеря. Даже в этой беспорядочной толчее было заметно, что пролегла какая-то невидимая граница между людьми, которые уже, может, не один десяток лет работали вместе, дружили семьями, ссорились и тут же мирились… Слева стояли те, у кого мужья или отцы работали в КГБ, а таких было немало, а справа – «либеральная» часть сотрудников. Слева у всех тихо текли слезы по щекам, а справа стояли люди с горящими от счастья глазами, совершенно опьяненные неведомым доселе чувством свободы. И все молчали. Я была так взволнована вершившимся у меня на глазах историческим моментом, что даже не поняла, что именно в этот момент окончательно разрушился Детгиз. Может, быть самое дорогое, что было у многих из нас в жизни. История часто чертила свою дорогу около Мало-Черкасского переулка. Мы все вместе из окна кабинета главного редактора наблюдали за тем, как в одну секунду сгорел человек на газоне у памятника Дзержинскому – это происходило в дни карабахских событий. Я скучала на редсовете, и от скуки все время поглядывала в окно. И вдруг какое-то странное движение привлекло мое внимание. От Политехнического музея, там, где раньше останавливались маршрутки, с двумя пластмассовыми бачками, в которых обычно держали запасливые автовладельцы дефицитный в те годы бензин, быстро перебежал дорогу к тогда еще стоявшему на месте памятнику Дзержинскому, как мне увиделось, смуглый с темными волосами человек. Остановившись на зеленом газоне, он в одну секунду окатил себя, бензином и сразу вспыхнул. От неожиданности я вскрикнула, и все сразу подбежали к окнам. Надо заметить, что «ведомство напротив», как мы всегда величали КГБ, сработало великолепно. Тут же к горящему человеку подскочили люди, повалили его на газон, накидывая сверху какую-то одежду. В одну секунду все вокруг газона было оцеплено – мгновенно остановлены все крупногабаритные машины и автобусы, создавая заслон, сквозь который рассмотреть что-то представлялось невозможным ни с проезжей части, ни с тротуаров. Через пару минут при перекрытом движении подскочила скорая помощь. Единственными свидетелями этой ужасной сцены могли стать только немногочисленные сотрудники здания, где был расположен Детгиз, да шмыгающие в поисках товаров некоторые покупатели Детского мира, расположенного в этой геопатогенной зоне.

В те дни я лихорадочно пролистывала многие газеты, в надежде узнать что-либо про тот страшный инцидент. В одной только газете прочитала короткую информацию, текст которой состоял из 6 строк. В заметке сообщалось, что такого-то числа в таком-то месте имярек совершил акт самосожжения, получил серьезные ожоги, и скончался в больнице. И еще подчеркивалось, что имярек был психически больным человеком. Так что все было сработано в формате привычных сценариев. Разве психически нормальный человек может быть в России не согласен с властями? Кстати, один известный итальянский психиатр, дал определение психически здоровому человеку. За точность не ручаюсь, но, кажется, он написал примерно следующее: «Это активный человек, как правило, обладает хорошим аппетитом, занимается спортом, очень следит за своей фигурой, но не отказывается от выпивки, и при этом всегда лоялен к правительству».

Мы все работали в Детгизе по много лет. Это было огромное издательство с очень интересно работающим филиалом в Ленинграде, монополист на рынке детской литературы. Все посмеивались, утверждая, что из Детгиза сами никогда не уходят – оттуда только выносят вперед ногами. Существовало у нас даже такое понятие – «недетгизовский». Когда приходил работать новый сотрудник, все долго приглядывались к нему, а потом либо принимали его со всеми недостатками и достоинствами, либо раз и навсегда вешали ярлык – «какой-то он недетгизовский». Часто это могло напрямую даже не зависеть ни от моральных качеств, ни от образованности, ни от интеллекта. Таких было немного. Но «чужаки» приходили и уходили, надолго не задерживаясь.

 

ХХХХХ

 

Я теряю сейчас мою Москву. Для меня этот город все больше становится чужим. Он стал красивым, чистым, здесь много строится красивых и новых домов. Но ведь можно благоустроить дворы, застроить каждый свободный пятачок новыми зданиями, делать вид, что заботишься о памятниках старины, возвращая приличный, на твой вкус, вид фасадам домов и улицам. Но ДУХ моего города утерян. Сколько лет должно пройти, чтобы в центре Москвы появились интеллигентные старушки и старики тех лет, что греха таить, и тогда выглядевшие чужеродными телами среди суетливой, немного хамоватой, вечно озабоченной, деловитой московской толпы. Я помню, как перед обедом выскакивала в булочную «на углу» – так мы ее всегда и называли – на пересечении улицы 25 октября (нынешняя Никольская) и Малого Черкасского переулка, рысью пробегая мимо вечно вонючего рыбного магазина. Это место мы про себя называли Бермудским треугольником, потому что там вечно терялись приезжие, совершающие, как сегодня говорят, шопинг в «великой троице» тех лет – ГУМе, ЦУМе и Детском Мире. Булочная была маленькая, тесная, там всегда толпился народ, а хвост очереди часто торчал на улице. Встаю в хвост очереди и наблюдаю сцену – у самой двери Виктория Сергеевна Мальт, старейший работник моей редакции никак не может войти внутрь, пропуская и выпуская людей. Делает шаг назад, наталкиваясь на прелестную старушку. Их диалог:

– Ради Бога, извините!

– Да, полноте! (Куда исчезло это такое милое выражение? – прим. автора). Не стоит извинений!

– Давай-давай, мы, что, здесь час толкаться будем? – Это уже выкрики из образовавшейся сзади толпы.

– Никак не могу войти, – с улыбкой объясняет Виктория Сергеевна.

– Голубушка, – обращается с сочувствием старушка к Виктории Сергеевне, – вы знаете, интеллигентность вас погубит.

А после булочной, прихватив в соседнем продовольственном магазине плавленый сырок «Дружба», или, если повезет, творожный сырок по 15 копеек – о колбасе и речи не могло идти, там стояла огромная очередь из несчастных приезжих, которая брала «по два - по четыре – по шесть – по восемь» батонов. Вспомнилась даже шутливая загадка тех лет: «Сама зеленая, катится, пахнет колбасой? Это электричка из Москвы, там все с колбасой ехали».

Молодой Эдик Успенский, однажды, увлекшись беседой с Наташей Розен, рванул за ней в обеденный перерыв в этот гастроном. Пробивая товар в кассе, Наташа перечисляла: «Два сырка по пятнадцать копеек, один сырок дружба и пачку сливочного масла». Эдик, как истинный джентльмен, рванул к окошку и, просунув кассирше рубль, гордо объявил:

– Я оплачу! Все, Наташа, теперь вы у меня на содержании!

– Скудновато что-то содержание, Эдик, вы не находите? – Отпарировала Наташа.

– И не говори, девка, – искренне посочувствовала ей кассирша.

А после продовольственного – сразу бегом – напротив, к любимому ларьку. Там продавалась газированная вода в плохо промытых стаканах, сигареты и конфеты – поштучно. Конфеты получались дорогими, но зато там всегда были «хорошие» конфеты. Батончики «Ротфронт», «Грильяж», «Трюфель», «Сливочная тянучка», «Столичные» и даже иногда «Бутылочки с ликером». Несколько конфеток к чаю – и быстрее назад, в Детгиз. Как-то я стояла в очереди – а очереди были всегда и всюду – за любимыми батончиками (они были подешевле, кажется по 4 копейки за штуку), зажав в кулаке свой ежедневный обеденный рубль.

– Деточка, – обратилась ко мне сзади старушка в шляпке с вуалью и перчатках, как тогда говорили – «из бывших». – Я плохо вижу. А очень хотелось бы к чаю чем-нибудь себя побаловать. Вот это что за конфеты? «Трюфель»? Ах, я помню-помню, они замечательные. Сколько они стоят? Одиннадцать копеек? Ах, как дорого! А «Мишка»? Десять копеек одна штука? А вот эти конфеты – что из себя представляют?

Я боролась с желанием предложить ей немного денег, потому что точно знала, что обижу ее. И видя, что очередь уже подходит, боялась, что она уйдет. Я рассказывала ей про все конфеты, а потом рассмеялась и сказала:

– Знаете, моя знакомая как-то пришла в гости к своей приятельнице и принесла для ее четырехлетней дочери шоколадку, совершенно не подумав, что у девочки жуткий диатез. Мама девочки попросила унести шоколадку с собой. Но ребенок почему-то настойчиво потребовал, чтобы гостья съела шоколадку прямо сейчас на пороге дома. Разыгрывалась просто садистская сцена на глазах у бедного ребенка. Знакомая откусила кусок шоколадки, который просто комом застрял у нее в горле. Девочка с восторгом смотрела на нее, а потом спросила:

– Теть, а у тебя во рту шоколадно?

Старушка рассмеялась таким приятным смехом, что будто колокольчики зазвенели. Я «набралась» конфет аж на целый рубль. Повернулась к старушке, вывела ее из очереди, протянула ей половину конфет и сказала:

– Вот вам на пробу. Пусть и у вас во рту будет шоколадно. А когда распробуете, в следующий раз уже сами будете покупать, какие вам понравятся. Хорошо?

Она взглянула на меня каким-то особым просветленным взглядом, страшно смутилась и ничего мне не ответила. Удаляясь, я обернулась, и на всю жизнь запомнила ее взгляд на меня – искоса откуда-то из-под вуальки старомодной шляпки. В нем было очень много всего. Так не смотрят сейчас старушки, которые просят у дорогих супермаркетов денег… Но описывать взгляды – дело неблагодарное, все равно словами ничего не передашь.

 

ХХХХХ

И даже если не личность, то яркий персонаж встречался всегда в Детгизе. Работала у нас в Детгизе вахтерша Прасковья Ивановна. Сколько ей было лет, сказать трудно. Может, и не такая старая была, как мне, молоденькой тогда девчонке, казалось. Вечно во что-то замотанное, малюсенькое, сгорбленное существо, то ли временем изуродованное, то ли от природы такое, но кривое и косое, как карельская береза, откуда-то снизу вверх искоса на всех с подозрением смотрящее. Воплощение уродства, одним словом. Была она кем-то из детгизовских остряков прозвана Прасковьей-чаровницей. Писателю Юрию Ковалю так понравилось это прозвище, что он даже позаимствовал его для одной из героинь своей повести.Юру Коваля природа одарила щедро – талантливый писатель, он хорошо рисовал, пел, наделен редким обаянием, и еще был как человек очень красив. По нему тайно и не тайно вздыхало не одно детгизовское сердце. Несколько раз он попытался в издательских коридорах познакомиться с Ирой Ерониной из редакции по работе с начинающими авторами. Она была хороша собой, стройна, но холодна, как лед… И всегда с гордо поднятой головой проходила мимо него. Коваль был совершенно обескуражен, обычно женская реакция на него следовала совсем иная.

Как-то позже мы с Ириной курили на лестничной площадке. Рядом с нами у пепельницы стоял Юрий Коваль с кем-то из авторов. Они шутили и смеялись. А потом Коваль сказал своему собеседнику, указывая на Ирину:

– Знаешь, вот с этой женщиной у меня был самый короткий роман в моей жизни!

Мы с Иркой умолкли на полуслове и непонимающе посмотрели на Коваля.

– Она до этого раза даже не удосужилась взглянуть в мою сторону! Короче романа – не бывает!

Вахтерша Прасковья-чаровница была настоящим булгаковским Шариковым в юбке. Она могла с распростертыми объятиями встретить любого пьяницу или ворюгу, решившего навестить организацию, расположенную в центре. Достойному же автору, переступавшему порог издательства, несмотря на неоднократные предупреждения своих начальников, она преграждала путь с криком: «Куда прешь, гад!?» Вообще ненавидела интеллигенцию. Чем более осмысленное лицо появлялось в дверях, тем большей злобой исходила Прасковья-чаровница. Синдром уборщицы советских времен. Бабка при исполнении… «Ходют тут всякие, шляются разные, людЯм покою не дают». Голос у нее, несмотря на ее малые габариты, был зычный. Пытала она пришельцев долго: «К кому пришел, да зачем пришел?» Иногда редакторы не выдерживали, и из соседних дверей кто-нибудь выходил, чтобы помочь несчастному и утихомирить разбушевавшуюся бабку. Подозревала всех. Во всех грехах. Однажды к одной сотруднице должны были к концу рабочего дня подъехать муж и какая-то родственница. Вахтерша, как всегда, была предупреждена, что ожидаются визитеры после окончания рабочего дня. Встретившись, они вместе должны были куда-то поехать. Мужа сотрудницы Прасковья-чаровница как-то пропустила без особых осложнений, поскольку к мужскому полу была все-таки немного более благосклонна. Когда, заждавшись родственницу, моя коллега подошла к вахтерше и поинтересовалась, не пыталась ли сюда зайти женщина средних лет, то услышала:

– Одемши?

– Что? – Не поняла моя коллега.

– Одемши, спрашиваю? В пальте?

– Одемши, – растерянно повторила сотрудница.

– А одемши – на низ пошла. Я ее спустила. На низ. Так и сказала – нечего, дескать, мешать. К твоей редакторше мужчина пришел.

На праздники Прасковья-чаровница всегда веселела. То ли прикладывалась к рюмочке исподтишка, то ли по какой другой причине. Начинала петь озорные частушки сама для себя. Какого-то представителя мужского пола она накануне 8 марта встретила в дверях странным приплясыванием с припевом «А-тя-тя! А-тя-тя!», приглашая таким образом к танцу. Тот, бедный, еле прорвался сквозь заслон. А вслед понеслось озорное: «На стене висят часы, тикают и такают, интересно посмотреть, как девчонки какают!» Ей опять сделали внушение, она опять жаловалась на недобрых и невеселых людей, на всю эту сволочь в шляпах да в очках, которые, небось, не пойдут за такие маленькие деньги на ее место.

Майя Самойловна Брусиловская, заведующая редакцией научно-художественной литературы, просто страдала, когда утро начиналось со встречи с благоволившей к ней Прасковьей-чаровницей – хорошо, что дежурила та не каждый день, а через двое суток на третьи.

– Ну, что, Майка? Бежишь? Опаздываешь? Где ты, как молодуха, по ночам шляешься-то?

– Ну, что ж, дело наше молодое, – пыталась попасть ей в тон бедная Маечка, чтобы не подумала, не дай Бог, бедная вахтерша, что она нос задирает и с простым народом общаться не хочет.

Майя Самойловна заходила в редакцию, ставила сумку на стол и с отчаянием говорила: «Я себя ненавижу в эти минуты, а ничего ответить ей не могу. Так и живу, поджимая хвост перед этим люмпеном. Всякий раз думаю – вот пройду мимо с гордо поднятой головой – и ничего ей не отвечу. И так каждый раз…».

 

ХХХХХ

Недавно в Интернете наткнулась на чьи-то воспоминания о Ролане Быкове, где вкратце рассказывалось о его фильме «Телеграмма».

«Телеграмма» – как дети ищут адресата телеграммы, а это, как выясняется в конце, мама героини картины. Сценарий написали Лунгин и Нусинов. Незамысловатая, но очень добрая история, смысл которой в том, что герои, которых мы ищем по всему свету, живут рядом с нами. Кстати, на съемках картины Ролан Антонович использовал интересный прием. Поскольку ребенка нельзя снимать долго, он взял на главную роль близнецов, которые снимались поочередно, причем один был побойчее, а другой – полиричней, и в результате получился тот образ, которого он добивался».

С этими близнецами была связана одна очень смешная история. Их матерью была Татьяна Тайц, известная в 60-70 годы талантливая журналистка. Так уж получилось, что ей пришлось с рождения одной поднимать этих близнецов. Многие осуждали тогда отца ее детей. Этот человек был намного моложе ее, и он, не посмев ослушаться свою мать, так и не женился на ней. Естественно, что для детей она сочинила какую-то легенду о папе, не участвующем в их жизни. Как-то раз Татьяна ехала с детьми в автобусе. Ребята были рыжие, кудрявые и очень смешные. Один из них, как правильно было замечено, был мечтателем, задумчивым и рассудительным. Второй, отчаянно грассировал, разговаривал всегда очень громко и отличался от брата бойкостью. В автобусе, как всегда, было полно народа, и какой-то военный пристально разглядывал их весьма симпатичную маму. Военный решил начать издалека:

– Куда же вы едете такие нарядные?

– Мы едем в гости, – сообщили близнецы.

– Ну, понятно, раз такие красивые и нарядные… А это кто с вами?

– А это наша мама.

– А как зовут вашу маму? – Поинтересовался военный.

– Мама Таня!

– А где же ваш папа?

– Наш папа погиб, – грустно и громко сказал брат-лирик.

В автобусе воцарилась тишина. Все замерли в ожидании. Как теперь военный будет выпутываться из этой неловкой ситуации. Военный покраснел и только он собрался что-то произнести, как бойкий брат, страшно картавя и гремя буквой «р», раскатисто подтвердил:

– Ага! Еще в Гр-р-р-ажданскую!

Пассажиры зашлись в истерическом хохоте. Мать схватила близнецов и выскочила с ними на следующей остановке. Тема общественного транспорта – это отдельная тема. В советских автобусах, трамваях, троллейбусах кипела жизнь. Там ссорились, скандалили, срывали зло на посторонних раздраженные своей скотской жизнью люди. Там же знакомились, оттачивали свое остроумие и проявляли свое милосердие. А сегодня шестилетняя дочь моих знакомых умоляет родителей как-нибудь прокатить ее на трамвае. Она с рождения еще ни разу не ездила на нем – только на машине.

Татьяна Тайц была дружна с Еленой Константиновной Махлах, работавшей в нашей редакции. Она же – жена Михаила Львовского, сценариста, поэта – для всех близких людей была просто Ляля. У крошечной Ляли было огромное сердце с совершенно неизрасходованным запасом любви. Детей у них с Михаилом Григорьевичем не было, он был ей всем, и ребенком тоже. Пока Тайц не эмигрировала с детьми в Америку, Ляля и ей пыталась помогать. Жили они, кажется, по соседству, в писательских домах у метро Аэропорт. Но у Ляли вскоре появились конкуренты-помощники. Как-то утром, когда близнецам не было еще и года, Татьяна, писавшая всю ночь статью, обнаружила, что детям на завтрак дать нечего. Кашу, которую она, было, собралась им давать, варить оказалось не на чем – молоко скисло. Никаких запасов в доме не обнаружилось. Татьяна поставила малышей в манеж и пулей метнулась в соседний «молочный» магазин. Магазин гудел как улей, еще от дверей начиналась огромная очередь часа на полтора. Она в нерешительности постояла минуту, а потом рванулась к прилавку.

– Девушка, я детей одних оставила. Стала варить кашу, а молоко свернулось. Мне только два пакета молока дайте, пожалуйста.

– Как очередь решит, – безразлично протянула продавщица.

Очередь уже решила твердо – не давать и не пущать. На нее со всех сторон посыпались оскорбления и угрозы. Какой-то особо ретивый дед с орденскими планками на груди схватил ее за руку и крепко держал, больно сдавливая своими костяшками.

– Я за что воевал??? – Истерически орал он не своим голосом. Чтобы такие нахалки вперед меня лезли? Я совесть имею, со своим удостоверением стою, я – инвалид!!! А ты лезешь!!! – Заходился он все больше. – Умная нашлась!!! Ишь – детишки у нее малые плачут. Я вот не поленюсь – пойду и проверю. А потом тебя за хулиганство сдам в милицию, если врешь!

Татьяна в отчаянии сдавленно прохрипела:

– Пойдем, дед! Все проверишь на месте. Но без молока я не уйду!

Продавщица грубо шваркнула на прилавок два треугольных пакета, Татьяна высыпала ей 32 копейки без сдачи, ковыряясь одной рукой в кошельке, потому что на второй руке продолжал висеть вредный дед.

– Идем, контролер, – сказала она зло деду.

– Сволочь такая! Все-таки хапнула молоко! Из принципу пойду! Я тебе покажу! Я тебя на пятнадцать суток посажу, чтоб у тебя руки да ноги отсохли! Товарищ продавец, я вернусь. Вы меня запомните, если моя очередь пройдет.

– Запомню! – Лениво пообещала продавщица. – Ишь, какой дед прынципиальный попался!

Татьяна почти бежала всю дорогу назад, а задыхающийся дед злобно шипел, но не отпускал ее локоть:

– Убежать хочешь? Не выйдет, вражина!

Татьяна влетела в квартиру вместе с дедом. В манеже посиневшие от крика заходились два брата. Татьяна бросилась к детям. Дед остолбенел посреди комнаты.

– Дочк! Дочк! – Растерянно говорил он. – Ты прости, дочк! Совсем мы в этой жизни озверели. Прости, дочк! Дай чё помогу, што ли?

– Иди отсюда, контролер! Чтоб духу твоего здесь не было!

Деда в секунду не стало. Татьяна накормила детей, погуляла с ними, уложила их спать и села на кухне за пишущую машинку – статью надо было дописывать. Вдруг раздался звонок в дверь. Татьяна, испугавшись, что близнецы проснутся, и тогда – работе конец, в мгновение ока оказалась у двери. Без всяких вопросов она распахнула дверь и замерла от удивления. На пороге стоял тот злобный дед, с собой он привел бабку.