КРАЙ ВЕТРОВ: НЕКРОМАНС 32 страница

Наконец Никс удалось спросить у этого весьма настойчивого и крайне болтливого юноши следующее:

- Ари, а что за кафе и на чем ты туда едешь?

- Меня брат забирает на машине, вон стоит, - Ари махнул рукой куда-то вбок. - А кафе называется "Моя скумбрия», и печеная барабулька там прелесть, как хороша! Или оно называется «Плыла камбала»... или... а-а! «Осётр Пётр!» Точно! Столько концертов случилось с тех пор, как с тобой встретился, все в голове перемешалось совсем! Но ничего, брат знает, куда везти, так что все пучком!

- Но оно точно у моря? – уточнила Никс.

- Совершенно точно! – кивнул Ари.

Никс глянула на меня, потом на Камориль. Некромант улыбнулся:

- А что, Мйару – море, мне – бар, тебе – сияющая юность, а Марика уложим в уголок потемнее на какой диванчик, - некромант обратился к Ари: - Диванчики в этом твоем «Осетре» есть?

- Были в прошлый раз, - кивнул тот. - О, а вы тоже наши фанаты будете? Да-да-да, чем больше людей, тем лучше! Публика! Аудитория! Аудитория артиста – это его капитал!

- Дело говоришь, - Камориль улыбнулся.

- А вы случайно не..? – Ари подозрительно уставился на Камориль, как будто бы запоздало кого-то в нем узнал.

- Не-не. Это все имидж, - Камориль сделал большие глаза.

- Так, мы едем или нет? – вмешался Эль-Марко, которому надоело ждать.

Ари отвлекся, неожиданно молча махнул рукой, мол, «за мной», и зашагал под арку.

Мы двинулись следом.

Оказалось, что брат Ари приехал забирать его на стареньком черном минивэне. Машина, будучи чем-то средним между легковушкой и микроавтобусом, отлично годилась для того, чтобы развозить не слишком большие компании. Еще на ней имелась задорная аэрография – языки стилизованного пламени, превращающиеся, конечно же, в оскаленную драконью морду. Остались, значит, в этом мире какие-то непреходящие ценности, и одна из них – вот этот вот, казалось бы, банальный пафос молодых, чурающийся излишнего шика и лишенный какой-либо застенчивости. Старый черный минивэн в огне. Учитывая начало ночи – символично.

Мы забрались внутрь, расположившись очень даже комфортно. Я поймал в зеркале взгляд с прищуром – вестимо, братец Ари, которого нам юный гитарист еще не представил.

- Поклонники творчества? – осведомился он с усмешкой.

- Типа того, - ответил я за всех.

Тем временем Ари уселся на переднее сиденье рядом с водителем и, вывернув шею, обратился к нам:

- Все влезли? – перевел взгляд на брата. - Ну, Тиха, погнали! – и снова к нам обернулся: - А это мой брат - Тихомир!

- Экие у вас родители затейники, - заметил Камориль.

Это он зря. Всю дорогу, до самого бара, Ари рассказывал, какие еще странные имена случались у них в роду, а так же о некоторых курьезных случаях вроде тех, когда бедные девочки-секретарши разнообразно и отчаянно путались в написании непривычных имен в каких-нибудь важных официальных документах. Тихомир же поглядывал на нас в зеркало заднего вида и помалкивал. Но парень этот тоже, пожалуй, не так-то прост, или хочет таким казаться: волосы выкрашены в ярко-зеленый цвет, а уши испещрены проколами и серебристыми серьгами.

Эк люди любят себя по-всякому украшать.

Никс всю дорогу смотрела в окно, а Эль-Марко, наконец, уснул, устроившись на самом дальнем широком сидении.

Бар, к которому мы в итоге добрались, не назывался ни одним из упомянутых Ари имен. Заведение красовалось большой светящейся вывеской с фигурной надписью «Ремора», подчеркнутой снизу стилизованной рыбкой из неоновых контуров. Название это о чем-то мне напомнило, но – смутно, и не совсем понятно, о чем.

«Ремора» стояла в некотором отдалении от городской набережной, возведенная на толстых бетонных плитах, поддерживаемых сваями, что терялись в черной, неспокойной воде. Слева от входа в бар была широкая каменная лестница, ведущая на пологий песчаный пляж, ограниченный спереди – морем, а сзади – собственно, набережной. Дальше и правее возвышался один из больших двухэтажных пирсов, которые мы наблюдали давеча, на закате, направляясь в недра старого города.

Эль-Марко мы решили оставить досыпать прямо в машине – тем более, что Тиха тоже собирался поспать внутри своего минивэна. Ему надо было еще отвозить Ари домой после концерта, а идти в бар и слушать творчество брата в тысячный раз ему не хотелось.

Я стоял на верхней ступеньке лестницы, ведущей к морю.

Камориль, задержавшись рядом, произнес:

- Ты, замерзнешь если, внутрь к нам иди, да?

Я кивнул, ничего не сказав.

Некромант, покачав головой, последовал внутрь «Реморы» следом за Никс и Ари.

Да уж. Мы, конечно, немного рассредоточиваемся. Но, вроде бы, не так, чтобы уж совсем. Если что – я успею. Надеюсь, что успею. Куда уж я денусь.

И вот передо мной море – опять и снова. Черное, шумное, с небольшими вихрастыми волнами, дышит, бьется, живет, снова поет мне о чем-то. Над нами – синее небо, на котором на удивление мало звезд. Линялый светоч луны уплыл за двухэтажный пирс, запутавшись в его ажурных металлических арках. Ветер треплет мне безрукавку и волосы, связанные в хвост, бьется в лоб, остужая мне голову. Это он молодец.

Я сделал свои пять шагов вниз, к песку. Присел на лестнице, не доходя до песка, разулся. Посидел немного, вглядываясь вдаль. Достал ожерелье из золатунных бусин и посмотрел на него внимательно.

- Чтобы порвать связь, проследи путь – солнце в щели. Спой его. Море всегда поймет, - повторил я слова чтеца вслух. Негромко, так, чтобы слышал только я сам. Да и некому меня здесь слушать: пляж совершенно пуст. А, нет. Там, на втором этаже пирса, сидит какая-то компания и, очевидно, яростно употребляет алкоголь – судя по силуэтам, что мерещатся мне на фоне еще не до конца округлившейся луны, похожей на серебряный пятак с обломленным краем.

Порвать связь. Порвать нить? Нет же, не может все быть так просто. Иначе зачем все это, зачем сами бусины? Из рассказа Камориль следует, что Зорея тогда специально подчеркнул, что, попросту уничтожив ожерелье, памяти не вернуть. Мол, защитный механизм такой, - то ли от вандалов, то ли от вражеских шпионов.

Проследи путь. Какой путь? Может быть, свой путь? Может, надо постараться вспомнить всю свою жизнь – какую можешь и... и что? Сочинить о ней песню и спеть? Ну, я бы мог, конечно, вот только, не знаю точно, о чем бы эта песня была... Наверное, это был бы смешной «неудачник блюз», или, скорее, просто мелодия без слов. Но это тоже не шибко похоже на верный ответ. Это досужие мысли недалекого глупца, возомнившего, что жизнь, чуть более долгая, чем положено, может сделать его умнее.

Нет. Не может.

И не сделала.

Я провел пальцами по песку. Холодный. Море, наверное, тоже не слишком-то похоже сейчас на парное молоко. Ну, что уж тут поделаешь.

Я расстегнул застежку золатунных бус и, обернув нить вокруг шеи, снова застегнул. Стянул через голову безрукавку и майку, сложил ровненько и положил рядом с обувью. Ветер, торжествуя, тут же обнял меня прохладными юркими пальцами, пробежавшись по плечам и животу. Я расстегнул ремень и, замешкавшись ненадолго, стянул с себя джинсы. Их бросил как попало и двинулся к воде.

Холодное море. Что я ему, еще не согревшемуся. Поглотит и не заметит. Не хватит моего тепла никак, чтобы его согреть.

Я вошел в ледяную воду по щиколотки, когда расслышал со стороны «Реморы» первые приглушенные аккорды. К своему удивлению, песню я узнал. Почти сразу, причем. Это была одна из тех, давних, сочиненных Камориль в приступе отчаянной нежности, когда он все еще надеялся на что-то. Да нет же, верил, что сможет меня сломить и очаровать. Вот же упрямец, а. Отобрал у Ари гитару, что ли?

Я смотрел в сторону «Реморы», чувствуя, как холодные волны тычутся мне в ноги ледяными влажными языками. Слова песни всплывали у меня в голове, хоть в реальности их и не звучало:

«В эту ночь золотой океан сладок мёдом и тёпел весной. Ты раздет, не умыт и босой. Ты в разрезе придуманных стран. Ты в извечном полночном пути, околдованный взглядом судьбы. И судьбе от твоей ворожбы - не уйти.»

Океан – тёпел, говоришь? Ну, что ж. Пусть будет так. Самый яростный холод почти неотличим от огня, который оставит ожег. Так и это холодное море, может быть, просто кажется мне таким.

Я сделал несколько шагов вперед, войдя теперь уже в волны по пояс. На руках и загривке мелкие волоски встали дыбом. Я обнял себя руками, но потом этот инстинктивный жест остановил. Выдохнул, решился и нырнул, быстро, сразу – далеко и вглубь. Открыл глаза под водой для того лишь, чтобы увидеть кромешную тьму. Руками развел, вонзаясь в холодную толщь, скользя в черной ледяной пустоте ниоткуда и в никуда. Ногами оттолкнулся от песка и вырвался из воды наверх, жадно глотая прозрачный ночной воздух.

Холод сковывал меня, и, чтобы противостоять ему, я стал двигаться. Я плыл, загребая ладонями упругую волну, то и дело скрываясь в воде с головой, лишь раз в три-четыре взмаха руки поворачиваясь, чтобы вдохнуть. Это длилось недолго – время всегда бежит для меня быстрей, если и я куда-то бегу. Или плыву – так быстро, как умею.

Я развернулся в воде, оглядываясь на побережье, на набережную, пирсы, на усеянную огнями «Ремору», возле входа которой, как я отсюда заметил, начал толпиться люд. Наверное, подходят настоящие поклонники творчества Ари и компании, которым не лень плестись на набережную глубокой ночью.

Остановка была напрасной – мне снова стало пронзительно холодно. Я вывернулся и, вопреки всякой логике, нырнул на глубину, стараясь ввинтиться так далеко в черную темень, как только сумею. Может, достану дна. Наберу в ладони песка – чтобы самому верилось, что я до этого дна доплыл. Жидкий лед заполонил все вокруг, объял меня, всепрощающий, ласковый и жестокий. Я, рискуя уже не вернуться, выдохнул немного воздуха, чтобы, может быть, стать тяжелей – но дна так и не достиг. Легкие стало жечь и я, развернувшись, поплыл снова наверх. А потом, гонимый не разумом и не чувствами, но инстинктами, стал грести к берегу.

Скорее, скорее. Вылезти и согреться.

Но в этом еще одно коварство моря – в нем всегда теплее, чем снаружи, когда ты выходишь на воздух и тебя начинает обдувать прибрежный ветер. Я шлепал по мелководью к берегу, и меня охватила дрожь. С волос по спине стекала ледяная вода, лишая меня даже надежды на то, что высушенному ветром телу станет теплей. Зуб на зуб не попадал. Я, растирая себе плечи, выбрался на холодный песок. И тут мой взгляд снова привлек ближайший двухэтажный пирс. К нему как раз пришвартовывалась лодка – небольшая, черного цвета. Из нее вышел некий пожилой мужчина с окладистой бородой, одетый в спортивные штаны, дутую куртку и кепку с козырьком. Он ловко закрутил канат вокруг фигурного держателя и направился куда-то в сторону набережной.

Я проводил мужчину взглядом, а потом снова уставился на его лодку. Я даже дрожать перестал.

Кажется... кажется море приняло меня, не понимая, - слишком уж оно велико, - но я… я понял его. Кажется. Понял.

Я аж бегом бросился к месту, где оставил свою одежду. Натянул джинсы, сунул ноги в кроссовки. Майку и ветровку перекинул через плечо и быстро взбежал по лестнице, а потом, на ходу расстегивая золатунное ожерелье, стрелой преодолел расстояние от выхода на берег до входа в «Ремору».

У самого входа в бар терлись какие-то мутные личности и разглядывали меня без всякого стеснения. А я как раз там и притормозил, прямо под яркой неоновой вывеской, вцепившись взглядом в свое ожерелье, пристально изучая его так, как будто бы вижу в первый раз.

А так бывает. Так всегда и бывает – когда ты видишь что-то бессчетное количество раз, глаз «замыливается». Ты перестаешь понимать, помнить детали, перестаешь обращать на них внимание.

А семнадцать золатунных бусин были нанизаны на шнурок, бывший, наверное, белым когда-то, а от времени ставший бурым. И они не болтались на нем свободно, нет. Их нельзя было перебирать, как четки. Они были строго зафиксированы – каждая на своем месте, при помощи двух маленьких узелков с обеих сторон каждой бусины.

И я только сейчас понял, заметил и осознал, что узелки все – разные. Нет, не так. Некоторые узелки были одинаковыми, например – ближайшие к застежке на одном и другом конце, и следующие за ними... Некоторые повторялись и посередине тоже.

Это же, очевидно, - шифр. Осталось его разгадать.

И чтецы дали потомкам на самом деле невероятно прозрачную и понятную подсказку. «Море всегда поймет». Конечно, поймет... А может, там в оригинале было «моряк поймет»? Не суть. Суть в том, что это, наверное, морские узлы. Нет, не наверное – я почти уверен в этом.

Но я, так уж вышло, не знаю морских узлов. Надо... найти моряка?

Я беспрепятственно вошел внутрь «Реморы». Там, на удивление, оказалось довольно темно, по крайней мере, в том коридоре, что находился сразу за парадным входом. Почему-то никто не спрашивал у меня билета и не пытался меня остановить. Ну, оно и к лучшему.

Я прошел мимо гардероба, мельком глянув на себя в большое зеркало: полуголый, с мокрыми волосами и сумасшедшим взглядом. Красавчик!

Но это все не важно. Люди, что смотрят на меня из темноты глазами испуганными и заинтересованными – не важны. Где, будь он неладен, Камориль, когда он нужен? Может, у него есть знакомые моряки?

Я вошел в основной зал «Реморы», - тоже полутемный, но подсвеченный по углам цветастым неоном. Зачем они смешивают неон и антураж рыбацкой хижины? Дерево, спасательные круги, канаты, сети – и мигающий электрический свет. Экая эклектика.

Я огляделся по сторонам. Ага. Вон, за столиком, балбес Ари наливает Никс в бокал что-то красное, не переставая болтать, естественно. У Никс довольно отсутствующее выражение лица. Она то ли не понимает, кто она, где находится и что вообще творится, то ли это уже не первый бокал. А Камориль как будто бы и нет нигде.

Так, что за дела? Это ж неслыханно вообще – чтобы наш некромант да слился с толпой! Обычно ж его за версту по блеску штанов опознать можно…

Я еще немного пооглядывался, потом таки подошел к Ари и Никс, спросил:

- Ребята, Камориль не видали?

Никс тоже начала оглядываться. Ари ответил:

- Вроде у стойки был, нет его там? Может, в уборную пошел?

Я цыкнул. Сказал:

- Ладно, пойду дальше искать.

Я еще немного порасхаживал по клубу, пугая своим видом аудиторию «Негорюй», даже на второй этаж пробежался, а когда спустился снова, наконец углядел некроманта. Он восседал чинно у барной стойки, облокотившись на нее полубоком, смолил свежезакуренную сигаретку и что-то вещал какому-то беловолосому юноше в очках, крайне молоденькому на вид. Вот же!

Я, пробираясь мимо слоняющихся по помещению без дела людей, подошел к некроманту и, не придумав ничего лучшего, выпалил самое для меня важное на тот момент:

- Камориль! Мне надо найти моряка!

Парнишка – обладатель белоснежной волнистой гривы, - вздрогнул. Камориль медленно повернулся ко мне, глядя на меня из-под фирменно выгнутых бровей.

- Мйар, ты в баре у моря. Тут, наверное, повсюду моряки.

- Не думаю, - сказал я. – Как мне, по-твоему, опознать моряка?..

- Ты мне лучше скажи, зачем тебе моряк, - терпеливо произнес некромант.

- Мне нужен человек, разбирающийся в морских узлах, - сказал я.

- Ага, - кивнул Камориль, начиная что-то понимать. – А что, если... может, мне поискать эти морские узлы в сети?

Я отмахнулся:

- Да ну. Мы же их не знаем, времени уйдет слишком много. Мне нужен живой, говорящий человек, знающий названия морских узлов и как они выглядят. И бумажка. И ручка!

Я обнаружил, что на меня внимательно смотрит бармен. Это был характерный ширококостный мужчина с квадратным подбородком и рельефными высокими скулами, одетый в форменную матроску «Реморы». Большими шерстистыми ручищами он ловко жонглировал металлическим шейкером, не сводя с меня взгляда глубоко посаженных, темных глаз.

- Э-э, чего? – глупо спросил я. – Майку сейчас надену, если что. Если нельзя...

- Заказывать будешь? – спросил бармен, не отреагировав никак на мою реплику. – Бери ром.

- Да-да, Мйарчик, бери ром! – поддакнул Камориль.

- Да хоть что, - я забрался на стул возле стойки, слева от Камориль, и наклонился чуть ближе к бармену: - Рома мне! И им тоже рома! – я указал на Камориль и молчаливого юношу. – Побольше! И темного, пожалуйста, чтобы карамелью аж несло!

- Мйар, ты меня пугаешь, - заметил некромант.

- Камориль, я близок к разгадке, как никогда.

И тут прямо передо мной материализовались клочок бумаги, ручка, а так же глиняная кружка с настолько ароматной жидкостью, что от запаха этого я чуть не прослезился.

- Ну, где узлы? – спросил бармен, упираясь в стойку кулаком.

Я протянул ему золатунное ожерелье, что сжимал до этого в ладони.

Бармен принял украшение из моих рук. В его толстых узловатых пальцах бусины памяти казались чуть ли не бисером. Он, хмуря широкие брови, долго вглядывался в ожерелье, а потом важно кивнул:

- Да, это все узлы для утолщения троса.

- Вы знаете, как они называются? – спросил я.

- Записывай, - протянул мужчина благодушно и даже, пожалуй, как-то радостно.

Он разложил расстегнутую нитку бус вдоль листка и, указывая квадратным пальцем на узелки, стал диктовать мне их названия. Я послушно записывал. В итоге оказалось, что узлы одной половины бус в точности повторяли другую, только были как будто бы отзеркалены. Почти в самой середине, между восьмой и девятой бусинами, обнаружился, правда, дополнительный узел. В общем и целом, у нас получился этакий узловой палиндром.

Я пробормотал бармену «спасибо» и уставился на листок. Попробовал прочесть, для начала, первые буквы названий каждого узла. Выходила бессмыслица. Я попытался прочесть последние буквы – то же самое. И тогда я выписал средние буквы всех названий, если число букв там было нечетное, и две срединные буквы, если четное. Я корпел над этим листком, наверное, минут тридцать, полностью отмежевавшись от всего вокруг. Мозг вскипал, с трудом просчитывая варианты. Про ром я забыл. Про Камориль забыл, про майку тоже. Про все забыл. Сопоставлял буквы и так и эдак, пока, наконец, у меня не получилась фраза, более-менее осмысленная, хоть и странная весьма:

«Не видно яром у дорог и город у моря. Он дивен.»

Я отложил ручку. Это оно. Да. Это именно оно. Не могло там этого просто так оказаться. Эти слова – прослеженный путь. Да? Так и есть. Это, правда, мало похоже на то, что мог бы выдумать фанатик-чтец, склонный к шизофрении... Это, скорее, бред кого-то, отчаянно влюбленного в наш береговой ландшафт. Или этот Зорея, кроме того, что чтец, в душе еще и поэт? И эту фразу мне теперь надо «спеть». Спеть? Просто вот взять и спеть? А если проговорить?

Я, не мешкая, произнес тихо, себе под нос, глядя на золатунное ожерелье:

- Не видно яром у дорог и город у моря. Он дивен.

Ничего не произошло.

Тут же раздался пронзительный визг микрофона откуда-то со сцены. А, это на нее, наконец, вышли Ари, еще двое парней и давешний светловолосый собеседник Камориль. "Доброй ночи, мои волшебные", - произнес он торжественно и бойко. Грянули аккорды, забилось сердце ритм-секции. Пел юноша на языке нездешнем, и этот язык я знал. Это мешало немного, но я все же смог абстрагироваться и снова сосредоточиться на ожерелье.

Ну, спеть, так спеть. Пускай думают, что я подпеваю «Негорюй», если услышат.

Я, подстраиваясь под мелодику чужой песни, затянул свою странную фразу-перевертыш. Терять было нечего, останавливаться – бессмысленно, и потому я продолжал с настойчивостью, достойной, наверное, какого-нибудь лучшего применения. И когда я «спел» палиндром в восемнадцатый раз, шнур, на который были нанизаны бусины памяти, осыпался на деревянную столешницу легким пеплом, перед этим вспыхнув - коротко и тускло.

На бумажке, испещренной моим корявым почерком, остались лежать семнадцать золатунных бусин, золатунная же застежка и немного мельчайшего пепла, похожего, скорее, на пыль.

Я собрал бусины в пригоршню и сунул их в карман джинсов. Звуки «Реморы» хлынули на меня безудержной волной. Вот так, просто и обыденно, сгорбившись над барной стойкой в одних лишь кроссовках и джинсах, я переменил течение своей жизни, кардинально все поменял. Как бы и в толпе, и сам. И сложно, и просто, почти играючи.

Я не мог осознать, что теперь будет. Я просто сделал то, что должно и то, что мне хотелось сделать. То, что сделать было нужно.

Никаких перемен я не ощущал. Все было, как было. «Ремора». Рыболовные сети на стенах, приглушенный свет, юноша – Рин Даблкнот, двадцатипятилетний элементалист льда, что выглядит на восемнадцать - поет на сцене о любви и смерти, хотя сам, я точно знаю, ни разу себе не верит. Да и как он может верить себе, если даже имя его – подделка, ширма, заиндевелое стекло спасительной лжи?

Я поднимаюсь и бреду прочь от барной стойки, на выход. Камориль давит сигарету в пепельнице, обжигается, облизывает обожженный палец, спешно бросает бармену купюру, в два раза более ценную, чем стоило бы, и идет за мной. Он настигает меня возле гардероба, смотрит на себя в большое зеркало, поправляет выбившуюся прядь, упавшую на лицо, но ни коснуться меня, ни заговорить со мной не решается. Идет следом, на расстоянии в шаг.

Я выхожу наружу. Меня обволакивает ночная прохлада. Небо – высокое, как никогда, кружится. Я иду прямо и оказываюсь снова по колено в воде. Как я добрался до моря? Не понимаю.

Вода теплая. Море любит меня. Этот мир любит меня. Он прекрасен.

И все, что в нем – тоже. Пожалуй.

Почти все.

Я оборачиваюсь и вижу Камориль. Некромант не решается зайти в воду. На его лице играют отблески этой воды - яркие, золотые.

Может быть, это все – ром? Похоже на то.

Я понял, что некромант за мной в воду не пойдет – а его оставлять одного нельзя. Я сам вышел к нему на берег, и, взяв за тонкую, холодную руку, притянул к себе и обнял. Надо его согреть. Он дрожит – от прохлады ли, или от страха, и, на самом-то деле, он очень хрупкий. Как все в этом мире.

И, как и все в этом мире, он любит меня. Прямо сейчас. До глубины души.

И этого никак не изменить, этого не превозмочь, это не плохо и не хорошо.

Это за гранью добра и зла.

Я могу только принять эту любовь и быть благодарным. И, в свою очередь, я тоже должен беречь его, и все, что вокруг, потому что этот мир – мой. И этот человек, эта беспокойная душа, это удивительное чудо бытия – не что иное, как последний подарок судьбы, что от меня отвернулась, мое спасение, мое благословение, моя смертельная удача и мой нелегкий рок.

Я прижимал его к себе, гладил по голове, по плечам и спине. Мне хотелось спасти его от тревожного прошлого, от ранящего настоящего и от будущего, исполненного боли и слез. Но желание оберегать стремительно и неудержимо превращалось в желание обладать – стоило мне провести рукой по его щеке и коснуться губ. Я вдохнул его запах, зарывшись пальцами в шелковистые волосы, я прижал его за талию к себе еще крепче, потянулся и поцеловал в шею. Он не отвечал мне, - понятно, конечно же он этого от меня не ждал, - но и не отстранялся. Я прикусил мочку уха, пронзенную тонкой дужкой серьги, провел языком по внешней его стороне. Некромант почти не дышал, смотрел куда-то вниз, не решаясь, будто бы, обратить на меня свой взор. Я опустил руку ниже, настойчиво поглаживая упругие мышцы под блестящей черной материей. Левой рукой я легонько потянул его за волосы так, что он запрокинул голову назад и приоткрыл рот. И тогда я поцеловал его - глубоко, страстно и горячо, проникая в него языком, встречая его податливый язык, кусая и терзая его тонкие губы.

Вот она, цена поцелуя, и вот он, вкус его крови – солоноватый, слегка отдающий медью и ромом.

Я почувствовал его ладонь у себя на плече – наконец некромант начал отвечать мне. Он обнял меня обеими руками, крепко-крепко, вжался в меня весь, как будто бы не хочет никуда отпускать, но поцелуй прервал, превратив его в почти что целомудренные объятия.

- Мйар, - произнес Камориль тихо и глубоко.

И это имя прекратило сумасшедшее вращение небес.

Я сидел на песке. Звезды были ярки. Какие звезды? Откуда звезды? Не было же их, тусклые же были... Камориль держал меня за руку, смотрел на меня пристально, сидя рядом, на этом же холодном песке.

- Мйар, - повторил он.

Я посмотрел на него и все понял. В который раз я понял очередное свое «все».

Я чувствовал, как сжимается и щемит в груди сердце. Я взял в свою правую ладонь вторую его руку и заставил посмотреть на себя.

- Камориль, - произнес я, и мне было совсем не до смеха, - прости.

Некромант кивнул, ничего не отвечая. Запястьем потер глаз. Неужели он... плачет?..

- Ну что ты, как девочка, Камориль? – спросил я. – Все будет хорошо.

- Да не реву я, - огрызнулся некромант. – «Хорошо» - скажешь тоже. Целует, как ни в чем не бывало, извиняется, а мне вот это благоразумие проявлять. Ты хоть понимаешь, что ты натворил? Ладно, я. Тебе-то что – ты вон, магическое явление какое-то необъяснимое, а я-то - просто ошибка природы! Но ты... Ты море согрел, ты понимаешь? А ты ведь ни разу не маг. Был. И ты снова... вылинял. Соскочил с наших рельсов, как никто никогда не мог. Даже в войну. Прочь из реальности. Я... Почему я тебя не остановил с этим всем? Что ты такое, Мйар Вирамайна?

Я глянул ему в глаза и сказал правду, какую ведал:

- Я – это он, но он – это не я. Ты, главное, помни об этом.

Некромант поджал губы, вздохнул, покачал головой. Мы сидели на песке рядом друг с другом. Камориль опустил взгляд на свои руки, которые я сжимал в ладонях.

Потом он снова посмотрел мне в глаза – печально и тепло.

Этот взгляд я вряд ли когда-нибудь забуду.

Потому что в это мгновение я, каким был, умер.

 

Бешеный хоровод теней кружился над синей бездной, пронзенной тысячей светящихся нитей. Кем были эти тени Ромка не знал. Они казались какими-то вовсе потусторонними сущностями, пришедшими откуда-то извне, проявившимися на пределе восприятия, на пределе даже видения изнанки. Может, это были тени истинно мертвых, а может, призраки спящих в иных мирах.

Силуэты становились все более материальными. В них смутно угадывались юные обнаженные девушки, укрытые, вместо одежды, длинными распущенными волосами, что переливаются в потоках цветного ветра, вьются виноградными лозами, трепещут крыльями, мешая разглядеть их лица.

Двигались силуэты в такт речи старика-чтеца, который не то чтоб говорил - скорее, пел. Голос у него был глубокий, сильный. И управлял он им ловко, играя на обертонах. Что именно он вещал - Ромка не понимал тоже, но видел, что эти слова - всего лишь подспорье, этакий вербальный костыль, без которого чтец не свершит того, что нужно. И в свершении этого чтецу помогает, кажется, само мироздание: нити пронзают его, грозя вот-вот оторвать от земли, наполняют невидимым для простого глаза сиянием кончики его пальцев, ниспадают на плечи и под ноги, свиваясь кольцами. А проходя через душу его - сверкающий полупрозрачный бутон, похожий одновременно на не ограненный драгоценный камень, - нити стают еще ярче, еще толще, свиваются канатами, уходят в темное небо синусоидальными векторами.

Кратер, наполненный сияющей синевой, бурлил. Из него горящими протуберанцами вздымались, тут же опадая, фигуры, похожие то на каких-то неведомых зверей, то на уродливых людей, а иногда, почему-то, на корабли.

Ромка не знал языка, на котором чтец "поет", но каждое произнесенное чтецом слово оставалось у мальчика в памяти и приобретало смысл. Так, он даже начал кое-что понимать. И самым странным в этом понимании было то, что заклятие это - не заклятие, а, скорее, молитва. Обращение к неким высшим силам, которые почему-то обязаны исполнить просьбу. Как будто бы у них нет иного выбора. Будто бы они созданы для этого. Будто бы слова заклинания - код, дающий власть над ними, и это - именно то, как все и должно быть. Мол, так вот оно все работает.

И в сияющей синеве этой, бурлящей, как суп, как котел колдуньи в представлении слушающих сказку детей, проявилась, наконец, фигура, к которой, как только она сформировалась, устремились все те сияющие нематериальные нити, что вились вокруг.

Танцующие призрачные силуэты разом опали, опустившись на колени и склонив головы. Лишь один из них остался стоять. А потом этот силуэт как будто бы совместился с фигурой из светящейся синевы - рывком, нырком, сбоем программы, сдвигом реальности. Как моргнувшая голограмма.

Тысячи нитей тут же окружили фигуру, впитавшую в себя тень. Они прошили искристую синеву, прострочили, завязали миллионом узлов. Все это не прекращало светиться и пульсировать, переливаться, звенеть и петь. Голос чтеца совсем потерялся в атональном гуле потустороннего хора.

Но старик все равно читал, пел, тянул, - держа в руках древнюю на вид книгу, перелистывая ее желтые истрепанные страницы, он сверялся с ними и, не запинаясь и не останавливаясь, взывал к древним богам и тем силам, на которых зиждется мир.

Маги старины и правда могли. Имели власть.

Как мир вообще выжил? При таких делах... Ромка подумал, что таким силам наверняка должен быть какой-то противовес. Ведь если до войны маги могли такое (и не такое, - он был в этом теперь уверен), то должно было быть что-то, сдерживающее их. Или, может быть, что-то уравновешивающее. Ведь иначе - как?.. Никак иначе.