ГЛАВА ВОСЬМАЯ. Когда вальс кончился и музыка смолкла, Билл и Саксон оказались у главного входа в танцевальный зал

 

Когда вальс кончился и музыка смолкла, Билл и Саксон оказались у главного входа в танцевальный зал. Ее рука слегка опиралась на его руку, и они прогуливались, отыскивая местечко, где бы сесть. Вдруг прямо перед ними вырос Чарли Лонг, который, видимо, только что пришел.

– Так это ты тут отбиваешь девушек? – угрожающе спросил он; лицо его было искажено неистовой злобой.

– Кто? Я? – спокойно спросил Билл. – Ошибаетесь, я никогда этим не занимаюсь.

– А я тебе голову снесу, если ты сию минуту не уберешься!

– Ну, с головой‑то мне вроде жалко расстаться. Что ж, пойдемте отсюда, Саксон. Здесь неподходящее для нас соседство.

Он хотел пройти с ней дальше, но Лонг опять загородил ему дорогу.

– Уж очень ты занесся, парень, – прохрипел он, – и тебя следует проучить! Понятно?

Билл почесал затылок и изобразил на своем лице притворное недоумение.

– Нет, непонятно, – ответил он. – Повторите, что вы сказали?

Но огромный кузнец презрительно отвернулся и обратился к Саксон:

– Пойдите‑ка сюда. Дайте вашу карточку.

– Вы хотите с ним танцевать? – спросил Билл.

Она отрицательно покачала головой.

– Очень жаль, приятель, ничего не поделаешь, – и Билл опять сделал попытку отойти.

Но кузнец в третий раз надвинулся на них.

– А ну‑ка давайте отсюда, – сказал Билл, – я вас не держу.

Лонг чуть не бросился на него; его кулаки сжались. Одну руку он отвел назад, готовясь нанести ею удар, а плечи и грудь выпятил, – но невольно остановился при виде невозмутимого спокойствия Билла и его невозмутимых, как будто затуманенных глаз. В лице Билла не дрогнула ни одна черта, в теле – ни одна мышца. Казалось, он даже не сознает, что ему угрожает нападение. Все это было для кузнеца чем‑то совершенно новым.

– Ты, может, не знаешь, кто я? – вызывающе спросил Лонг.

– Отлично знаю, – так же невозмутимо ответил Билл. – Ты первейший хулиган (лицо Лонга выразило удовольствие). Специалист по избиению малолетних. Тебе полицейская газета должна бы дать брильянтовый жетон. Сразу видно, что ни черта не боишься.

– Брось, Чарли, – посоветовал один из обступивших их молодых людей. – Это же Билл Роберте, боксер. Ну, знаешь… Большой Билл…

– Да хоть бы сам Джим Джеффис! Я никому не позволю становиться мне поперек дороги!

Но даже Саксон заметила, что его свирепый пыл сразу угас. Казалось, одно имя Билла уже действует усмиряюще на самых отчаянных скандалистов.

– Вы с ним знакомы? – обратился к ней Билл.

Она ответила только взглядом, хотя ей хотелось громко закричать обо всех обидах, которые ей нанес этот человек, так упорно ее преследовавший. Билл обернулся к кузнецу:

– Осторожнее, приятель, тебе со мной ссориться не стоит. Хуже будет. Да и чего ради, собственно говоря? Ведь в таком деле решать ей, а не нам.

– Нет, не ей. Нам.

Билл медленно покачал головой:

– Нет, ошибаешься. Слово за ней.

– Ну, так скажите его! – зарычал Лонг, обращаясь к Саксон. – С кем вы пойдете? С ним или со мной? Давайте выясним это сейчас же!

Вместо ответа Саксон положила и другую руку на руку Билла.

– Вот и сказала, – заметил Билл.

Лонг злобно посмотрел на Саксон, потом на ее защитника.

– А все‑таки я с тобой еще посчитаюсь, – пробурчал он сквозь зубы.

Когда Саксон и Билл отошли, девушку охватила глубокая радость. Нет, ее не постигла судьба Лили Сэндерсон, и этот невозмутимый, неторопливый мужчина‑мальчик укротил ужасного кузнеца, ни разуме пригрозив ему и не ударив.

– Он все время прохода мне не дает, – шепнула она Биллу. – Везде меня преследует и избивает каждого, кто только приближается ко мне. Я больше не хочу его видеть! Никогда!

Билл вдруг остановился. Чарли, нехотя удалявшийся остановился тоже.

– Она говорит, – обратился к нему Билл, – что больше не хочет с тобой знаться. А ее слово свято. Если только я услышу, что ты к ней опять пристаешь, я возьмусь за тебя по‑настоящему. Понял?

Лонг с ненавистью посмотрел на него и промолчал.

– Ты понял? – сказал Билл еще более решительно.

Кузнец глухо прорычал что‑то, означавшее согласие.

– Тогда все в порядке. И смотри – заруби себе на носу. А теперь катись отсюда, не то я тебя сшибу.

Лонг исчез, бормоча несвязные угрозы, а Саксон шла точно во сне. Итак, Чарли Лонг отступил. Он испугался этого мальчика с нежной кожей и голубыми глазами! Билл избавил ее от преследователя; он сделал то, на что до сих пор не решался никто другой. И потом… он отнесся к ней совсем иначе, чем к Лили Сэндерсон.

Два раза Саксон принималась рассказывать своему защитнику подробности знакомства с Лонгом, и каждый раз он останавливал ее.

– Да бросьте вы вспоминать! Все это чепуха, – сказал он во второй раз. – Вы здесь, – а это главное.

Но она настояла на своем, и когда, волнуясь и сердясь, кончила свой рассказ, он ласково погладил ее руку.

– Пустяки, Саксон. Он просто нахал. Я как взглянул на него, сразу понял, что это за птица. Больше он вас не тронет. Я знаю таких молодцов: это трусливые псы. Драчун? Да, с грудными младенцами он храбр, хоть сотню поколотит.

– Но как это у вас получается? – спросила она с восхищением. – Почему мужчины вас так боятся? Нет, вы просто удивительный!

Он смущенно улыбнулся и переменил разговор.

– Знаете, – сказал он, – мне очень нравятся ваши зубы. Они такие белые, ровные, но и не мелкие, как у детишек. Они… они очень хорошие… и вам идут. Я никогда еще не видел таких ни у одной девушки. Честное слово, я не могу спокойно на них смотреть! Так бы и съел их.

В полночь, покинув Берта и Мери, танцевавших неутомимо, Билл и Саксон отправились домой. Так как именно Билл настоял на раннем уходе, то он счел нужным объяснить ей причину.

– Бокс заставил меня понять одну очень важную штуку, – сказал он,

– надо беречь себя. Нельзя весь день работать, потом всю ночь плясать и оставаться в форме. То же самое и с выпивкой. Я вовсе не ангел. И я напивался, и знаю, что это такое. Я и теперь люблю пиво, – да чтобы пить не по глоточку, а большими кружками. Но я никогда не выпиваю, сколько мне хочется. Пробовал – и убедился, что не стоит. Возьмите хоть этого хулигана, который сегодня приставал к вам. Я бы шутя его взгрел. Конечно, он и так буян, а тут еще пиво бросилось ему в голову. Я с первого взгляда увидел и потому легко бы с ним справился. Все зависит от того, в каком человек состоянии.

– Но ведь он такой большой! – возразила Саксон. – У него кулак вдвое больше вашего.

– Ничего не значит. Важны не кулаки, а то, что за кулаками. Он бы набросился на меня, как зверь. Если бы мне не удалось его сразу сбить, я бы только оборонялся и выжидал. А потом он вдруг выдохся бы, сердце, дыхание – все. И тут уж я бы с ним сделал, что хотел. Главное, он сам это прекрасно знает.

– Я никогда еще не встречалась с боксером, – сказала Саксон, помолчав.

– Да я уже не боксер, – возразил Билл поспешно. – И еще одному научил меня бокс: что надо это дело бросить. Не стоит. Тренируется человек до того, что сделается как огурчик, и кожа атласная и все такое, – ну, словом, в отличной форме, жить бы ему сто лет, и вдруг – нырнул он под канаты и через каких‑нибудь двадцать раундов с таким же молодцом все его атласы – к чертям, и еще целый год жизни потеряет! Да что год, иной раз и пять лет, а то и половину жизни… бывает и так, что на месте останется. Я насмотрелся. Я видел боксеров. Иной здоров, как бык, а глядишь – года не пройдет, умирает от чахотки, от болезни почек или еще чего‑нибудь. Так что же тут хорошего? Того, что он потерял, ни за какие деньги не купишь. Вот потому‑то я это дело и бросил и опять стал возчиком. На здоровье не могу пожаловаться и хочу сохранить его. Вот и все.

– Вы, наверно, гордитесь сознанием своей власти над людьми, – тихо сказала Саксон, чувствуя, что и сама она гордится его силой и ловкостью.

– Пожалуй, – откровенно признался он, – Я рад, что тогда пошел на ринг, и рад теперь, что с него ушел… Да, все‑таки я многому там научился: научился глядеть в оба и держать себя в руках. А какой у меня раньше был характер! Кипяток! Я сам иной раз себя пугался. Чуть что – так вспылю, удержу нет. А бокс научил меня сразу не выпускать пары и не делать того, в чем после каяться будешь.

– Полно! – перебила она его. – Я такого спокойного, мягкого человека еще не встречала.

– А вы не верьте. Вот узнаете меня поближе – увидите, какой я бываю: так разойдусь, что уже ничего не помню. Нет, я ужасно бешеный, стоит только отпустить вожжи!

Этим он как бы выразил желание продолжать их знакомство, и у Саксон радостно екнуло сердце.

– Скажите, – спросил он, когда они уже приближались к ее дому, – что вы делаете в следующее воскресенье? У вас есть какие‑нибудь планы?

– Нет, никаких нет.

– Ну… Хотите, возьмем экипаж и поедем на целый день в горы?

Она ответила не сразу – в эту минуту ею овладело ужасное воспоминание о последней поездке с кузнецом; о том, как она его боялась, как под конец выскочила из экипажа и потом бежала, спотыкаясь в темноте, много миль в легких башмаках на тонкой подошве, испытывая при каждом шаге мучительную боль от острых камней. Но затем она почувствовала прилив горячей радости: ведь теперешний ее спутник – совсем другой человек, чем Лонг.

– Я очень люблю лошадей, – сказала она. – Люблю даже больше, чем танцы, только я ничего почти про них не знаю. Мой отец ездил на большой чалой кавалерийской лошади. Он ведь был капитаном кавалерийского полка. Я его никогда не видела, но всегда представляю себе верхом на рослом коне, с длинной саблей и портупеей. Теперь эта сабля у моего брата Джорджа, но второй брат. Том, у которого я живу, говорит, что она моя, потому что мы от разных отцов. Они ведь мои сводные братья. От второго мужа у моей матери родилась только я. Это был ее настоящий брак… я хочу сказать – брак по любви.

Саксон вдруг умолкла, смутившись своей болтливости, но ей так хотелось рассказать этому молодому человеку про себя все, – ведь ей казалось, что эти заветные воспоминания составляют часть ее самой.

– Продолжайте! Рассказывайте! – настаивал Билл. – Я очень люблю слушать про старину и тогдашних людей. Мои родители ведь тоже все это испытали, но почему‑то мне кажется, что тогда жилось лучше, чем теперь. Все было проще и естественнее. Я не знаю, как это выразить… словом – не понимаю я теперешней жизни: все эти профсоюзы и компанейские союзы, стачки, кризисы, безработица и прочее; в старину ничего этого не знали. Каждый жил на земле, занимался охотой, добывал себе достаточно пищи, заботился о своих стариках, и каждому хватало. А теперь все пошло вверх дном, ничего не разберешь. Может, я просто дурак – не знаю. Но вы все‑таки продолжайте, расскажите про свою мать.

– Видите ли, моя мать была совсем молоденькая, когда они с капитаном Брауном влюбились друг в друга. Он был тогда на военной службе, еще до войны. Когда вспыхнула война, капитана послали в Восточные штаты, а мама уехала к своей больной сестре Лоре и ухаживала за ней. Потом пришло известие, что он убит при Шайлоу, и она вышла замуж за человека, который уже много‑много лет любил ее. Он еще мальчиком был в той же партии, что и она, и вместе с нею прошел через прерии. Она уважала его, но по‑настоящему не любила. А потом вдруг оказалось, что мой отец жив. Мама загрустила, но не дала горю отравить ей жизнь. Она была хорошей матерью и хорошей женой, кроткая, ласковая, но всегда печальная, а голос у нее был, по‑моему, самый прекрасный на свете.

– Держалась, значит, молодцом, – одобрил Билл.

– А мой отец так и не женился. Он все время продолжал ее любить. У меня хранится очень красивое стихотворение, которое она ему посвятила,

– удивительное, прямо как музыка. И только через много лет, когда, наконец, ее муж умер, они с отцом поженились. Это произошло в тысяча восемьсот восемьдесят втором году, и жилось ей тогда хорошо.

Многое еще рассказала ему Саксон, уже стоя у калитки, и потом уверяла себя, что на этот раз его прощальный поцелуй был более долгим, чем обычно.

– В девять часов не рано? – окликнул ее Билл через калитку. – Ни о завтраке, ни о чем не хлопочите. Я все это устрою. Будьте только готовы ровно в девять.