Однажды весной принцесса Атех сказала: "Я привыкла к своиммыслям, как к своим платьям. В талии они всегда одной и той жеширины, и вижу я их повсюду, даже на перекрестках. И что хужевсего - из-за них уже и перекрестков не видно". Чтобы развлечь принцессу, слуги вскоре принесли ей двазеркала. Они почти не отличались от других хазарских зеркал.Оба были сделаны из отполированной глыбы соли, но одно из нихбыло быстрым, а другое медленным. Что бы ни показывало быстрое,отражая мир как бы взятым в долг у будущего, медленное отдавалодолг первого, потому что оно опаздывало ровно настолько,насколько первое уходило вперед. Когда зеркала поставили передпринцессой Атех, она была еще в постели, и с ее век еще не былисмыты написанные на них буквы. В зеркале она увидела себя сзакрытыми глазами и тотчас умерла. Принцесса исчезла в двамгновения ока, тогда, когда впервые прочла написанные на своихвеках смертоносные буквы, потому что зеркала отразили, как онаморгнула и до и после своей смерти. Она умерла, убитаяодновременно буквами из прошлого и будущего... БРАНКОВИЧ АВРАМ (1651-1689) - один из тех, кто писал этукнигу. Дипломат, служивший в Адрианополе и при Порте вЦарьграде, военачальник в австрийско-турецких войнах,энциклопедист и эрудит. Портрет Браиковича какое-тобеспокойство, которое, подобно камню, брошенному в его душу,падало через нее на протяжении дней, и падение это прекращалосьтолько ночью, когда вместе с камнем падала и душа. Позже этотсон полностью овладел его жизнью, и во сне он становился в двараза моложе, чем наяву. Из его снов навсегда исчезли сначалаптицы, затем его братья, потом отец и мать, простившись с нимперед исчезновением. Потом бесследно исчезли все люди и городаиз его окружения и воспоминаний, и наконец из этого совершенночужого мира исчез и он сам, как будто бы ночью, во время сна,он превратился в какого-то совсем другого человека, лицокоторого, мелькнувшее перед ним в зеркале, испугало его так же,как если бы он увидел собственную мать или сестру, заросшуюбородой. У того, другого, были красные глаза и стеклянныеногти, а один ус - седой. В этих снах, прощаясь со всем окружавшим его, Бранковичдольше всего видел свою покойную сестру, но и она в этих снахкаждый раз теряла что-то в своем облике, так хорошо знакомомБранковичу, а взамен получала какие-то новые черты, незнакомыеи чужие. Они достались ей от какой-то неизвестной особы,которая дала ей прежде всего голос, потом цвет волос, зубы, такчто в конце концов оставались лишь руки, которые обнималиБранковича все более и более страстно. Все остальное уже небыло ею. И вот однажды ночью, которая была такой тонкой, чтодва человека, один из которых стоял во вторнике, а второй всреде, могли через нее пожать друг другу руки, она пришла кнему преображенной совершенно, такой прекрасной, что от еекрасоты весь мир вокруг замер. Она обняла его руками, на каждойиз которых было по два больших пальца. Он едва не сбежал от нееиз своего сна, но потом сдался и сорвал, как персик с ветки,одну из ее грудей. После этого он снимал с нее, как с дерева,каждый свой день, а она дарила ему каждый раз новые плоды, всеслаще и слаще, и так он спал с ней дни напролет в разных снах,как делают это другие люди со своими наложницами в нанятых наночь домах. Но в ее объятиях он никогда не мог определить,какую из ее рук с двумя большими пальцами он чувствует на своемтеле, потому что разницы между ними не было. Эта любовь всновидениях, однако, заметно истощала его наяву, причем таксильно, что он просыпался почти полностью выжатым из своих сновв собственную постель. Тогда она пришла к нему и сказала: - Кто с горечью в душе проклинает, тот будет услышан.Может быть, мы еще встретимся в какой-нибудь другой жизни. Бранкович никогда не узнал, говорила ли она это ему, кируАвраму Бранковичу, или же его двойнику из сна с седым усом,куросу, в которого Бранкович превращался, пока спал. Потому чтово сне он давно уже не чувствовал себя Аврамом Бранковичем. Ончувствовал себя совсем другим, тем самым, у которого стеклянныеногти. В своих снах он уже много лет не хромал, как наяву. Повечерам казалось ему, что его будит чья-то усталость, так жекак с утра он ощущал сонливость от того, что кто-то где-точувствует себя выспавшимся, вполне пробудившимся и бодрым. Векиего тяжелели всегда, когда где-то раскрывались веки кого-тодругого. Его и незнакомца соединяют друг с другом сообщающиесясосуды силы и крови, и эта сила переливается из одного вдругого так же, как переливают вино, чтобы оно не скисло. Чембольше один из них ночью во время сна отдохнул и набрался сил,тем больше те же самые силы покидали другого, оставляя местоусталости и сну. Самое страшное было - неожиданно заснутьпосреди улицы или в другом неподходящем месте, будто этот сонне сон, а отклик на чье-то пробуждение в тот же момент... Мне кажется, что и курос... и все остальное... имеетнепосредственное отношение к тому делу, которым господарьБранкович и мы, его слуги, занимаемся уж несколько лет. Речьидет об одном глоссарии или же азбуке, которую я бы назвал"Хазарским словарем". Над этим словарем он работает без усталии преследует особые цели. В Царьград прибыли для Бранковича изЗарандской жупании и из Вены восемь верблюдов, нагруженныхкнигами, и все время прибывают новые и новые, так что онотгородился от мира стеной словарей и старых рукописей. Я знаютолк в красках, чернилах и буквах, влажными ночами я нюхомраспознаю каждую букву и, лежа в своем углу, читаю по запахамцелые страницы неразмотанных запечатанных свитков, которыесложены где-нибудь на чердаке под самой крышей. Кир Аврам жебольше всего любит читать на холоде, в одной рубахе, дрожа всемтелом, и только то из прочитанного, что, несмотря на озноб,овладевает его вниманием, он считает достойным запоминания, иэти места в книге он отмечает. Каталог, который Бранковичсобрал при своей библиотеке, охватывает тысячи листов наразличные темы: от перечня вздохов и восклицаний встарославянских молитвах до перечня солей и чаев и огромногособрания волос, бород и усов самых различных цветов и фасоновживых и мертвых людей всех рас, господарь наклеивает их настеклянные бутыли и держит у себя как своего рода музейстаринных причесок. Его собственные волосы в этой коллекции непредставлены, однако он приказал вышить ими на нагрудниках,которые он всегда носит, свой герб с одноглазым орлом идевизом: "Каждый господарь свою смерть любит". Со своими книгами, коллекциями и картотекой Бранковичработает каждую ночь, но главное внимание его приковано ксоставлению (что он держит в строгой тайне) азбуки, вернее,словаря о крещении хазар**** - давно исчезнувшего племени сберегов Черного моря, которое имело обычай хоронить своихпокойников в лодках. Это должен быть некий перечень биографийили сборник житий всех, кто несколько сот лет назад участвовалв обращении хазар в христианскую веру, а также тех, после когоостались какие-либо более поздние записи об этих событиях.Доступ к "Хазарскому словарю" имеем только мы - два его писаря:я и Теоктист Никольски. Такая предосторожность связана, видимо,с тем, что Бранкович здесь, в частности, рассматривает иразличные ереси, не только христианские, но и еврейские имагометанские... Бранкович располагает всеми доступнымисведениями о Кирилле* и Мефодии*, христианских святых имиссионерах, которые участвовали в крещении хазар с греческойстороны. Особую трудность для него, однако, составляет то, чтоон не может внести в эту азбуку еврейского и арабскогоучастников обращения хазар, а они тоже причастны к этомусобытию и к полемике, которая тогда велась при дворе хазарскогокагана ****. Об этом еврее и арабе он не только не смог узнатьничего, кроме того, что они существовали, но их имена невстречаются ни в одном из доступных ему греческих источников,где говорится о хазарах. В поисках еврейских и арабскихсвидетельств о крещении хазар его люди побивали в монастыряхВалахии и в подвалах Царьграда, и сам он прибыл сюда, вЦарьград, для того, чтобы здесь, откуда некогда в хазарскуюстолицу для крещения хазар были посланы миссионеры Кирилл иМефодий, найти рукописи и людей, которые этим занимаются. Ногрязной водой колодца не промоешь, и он не находит ничего!Бранкович не может поверить, что лишь он один интересуетсяхазарами и что в прошлом этим не занимался никто вне круга теххристианских миссионеров, которые оставили сообщения о хазарахсо времен святого Кирилла. Я уверен, утверждает он, что кто-тоиз дервишей или еврейских раввинов, конечно же, знаетподробности о жизни еврейского или арабского участникаполемики, однако ему никак не удается найти такого человека вЦарьграде, а может, они не хотят говорить о том, что имизвестно. Он предполагает, что наряду с христианскимиисточниками существуют не менее полные арабские и еврейскиеисточники об этом народе и его обращении, но что-то мешаетлюдям, знающим это, встретиться и связать в одно целое своизнания, которые только вместе могли бы дать ясную и полнуюкартину всего, что относится к этому вопросу. - Не понимаю, - часто говорит он, - может быть, я всевремя слишком рано останавливаю свои мысли и поэтому онисозревают во мне лишь до половины и высовываются только допояса... Причину такого безмерного интереса кира Аврама к стольмалозначительному делу, по-моему, объяснить нетрудно. ГосподарьБранкович занимается хазарами из самых эгоистическихпобуждений. Он надеется таким образом избавиться от сновидений,в которые заточен. Курос из его сновидений тоже интересуетсяхазарским вопросом, и кир Аврам знает это лучше нас. Для кираАврама единственный способ освободиться из рабства собственныхснов - это найти незнакомца, а найти его он может только черезхазарские документы, потому что это единственный след, которыйведет его к цели. Мне кажется, что так же думает и тот, другой.Их встреча, таким образом, неизбежна, как встреча тюремщика изаключенного. Поэтому и неудивительно, что кир Аврам впоследнее время так усердно упражняется со своим учителем насаблях..." Этими словами завершается донесение Никона Севаста обАвраме Бранковиче. О последних днях своего господина Севаст,однако, не мог донести никому, потому что и господарь, и слугабыли убиты однажды в среду, облаченную в туманы и заплутавшуюсягдето в Валахии. Запись об этом событии оставил другой слугаБранковича - уже упоминавшийся искусный мастер сабельного бояАверкие Скила. Эта запись выглядит так, как будто Скила писалее концом своей сабли, обмакивая ее в чернильницу, стоящую наземле, а бумагу придерживал сапогом. "В последний царьградскийвечер, перед отъездом, - записал Аверкие Скила,- папас Аврамсобрал нас в своем большом зале с видом на три моря. Дул ветер:зеленый с Черного моря, голубой, прозрачный-с Эгейского и сухойи горький - с Ионического. Когда мы вошли, наш господарь стоялрядом с верблюжьим седлом и читал. Собирался дождь,анатолийские мухи, как всегда перед дождем, кусались, и онотгонял их, защищаясь хлыстом и безошибочно попадая самымкончиком в место укуса на своей спине... Мы уселись - все четверо, кого он позвал: я, два егописаря и слуга Масуди, который уже сложил все необходимые дляпутешествия вещи в зеленый мешок. Взяли по ложечке черешневоговаренья с острым перцем и выпили по стакану воды из колодца,который находился здесь же, в комнате, и хоронил эхо нашихголосов в подвале башни. После этого папас Аврам заплатил нампричитающееся за службу и сказал, что, кто хочет, можетостаться в Царьграде. Остальные вместе с ним отправляютсявоевать на Дунай... Неожиданно между Масуди и Никоном Севастом сверкнуламолния страшной ненависти, которую до сих пор обе стороны незамечали или тщательно скрывали. Это произошло после того, какМасуди сказал киру Авраму: - Господин мой, я хочу отблагодарить тебя за твои подарки,прежде чем мы расстанемся. Я скажу тебе нечто такое, чтообрадует тебя, потому что ты давно жаждешь это узнать. Того,кто тебе снится, зовут Самуэль Коэн***. - Ложь! - вскрикнул вдруг Севаст, схватил зеленый мешокМасуди и швырнул его в очаг, который горел в комнате. Масуди снеожиданным спокойствием повернулся к папасу Авраму и сказал,показывая на Никона Севаста: - Посмотри на него, господин, у него только одна ноздря вносу, и мочится он хвостом, как положено Сатане. Папас Аврам подхватил попугая, державшего в когтях фонарь,и опустил его на пол. Стало светлее, и мы увидели, что носНикона Севаста и правда был с одной ноздрей, черной инеразделенной посередине перегородкой, как это и бывает унечистых. Тогда папас Аврам сказал ему; - Ты, значит, из тех,кто не меняет обувь? - Да, господин, но я не из тех, ктострадает медвежьей болезнью. Я не отрицаю того, что я Сатана, -признал он без колебания, - я только напоминаю, что япринадлежу к преисподней христианского мира и неба, к злымдухам греческой территории, к аду православной церкви. Потомучто точно так же, как небо над нами поделено между Иеговой,Аллахом и Богом-отцом, преисподняя поделена между Асмодеем,Иблисом и Сатаной. По случайности я попался на земле нынешнейтурецкой империи, но это не дает права Масуди и другимпредставителям исламского мира судить меня. На это уполномоченытолько представители христианской церкви, лишь их юрисдикцияможет быть признана правомочной. В противном случае можетоказаться, что христианские или еврейские судьи начнут судитьпредставителей исламского ада, если те окажутся в их руках.Пусть наш Масуди подумает об этом предупреждении... На этопапас Аврам ответил: - Мой отец, Иоаникий Бранкович, имел дело с такими, какты. В каждом нашем доме в Валахии всегда были собственныедомашние ведьмы, чертенята, оборотни, с которыми мы ужинали,насылали на них добрых духов-защитников, заставляли считатьдырки в решете и находили возле дома их отвалившиеся хвосты,собирали с ними ежевику, привязывали их у порога или к волу исекли в наказание и загоняли в колодцы. Как-то вечером в Джулеотец застал в нужнике сидящим над дырой огромного снеговика.Ударил его фонарем, убил и пошел ужинать. На ужин были щи скабанятиной. Сидит он над щами, как вдруг - шлеп! - голова егопадает в тарелку. Поцеловался он с собственным лицом, котороеоттуда выглядывало, и захлебнулся в тарелке щей. Прямо у нас наглазах, прежде чем мы поняли, что происходит. Я и по сей деньпомню, что, захлебываясь в щах, он вел себя так, словно был вобъятиях любимой, обнимал миску обеими руками, будто перед нимне щи с кабаном, а чья-то голова. Одним словом, хоронили мы еготак, будто вырывали из чьих-то крепких объятий... А сапог отцабросили в Муреш, чтобы он не превратился в вампира. Если тыСатана, а это так, то скажи мне, что означала смерть моего отцаИоаникия Бранковича? - Это вы узнаете сами и без моей помощи, - ответилСеваст.- Но я вам скажу кое-что другое. Я знаю слова, которыезвучали в ушах вашего отца, когда он умирал: "Немного вина,вымыть руки!" Это прозвенело у него в ушах в момент смерти. Итеперь еще одно, чтобы вы не сказали потом, что я все из пальцавысосал. Вы занимаетесь хазарским словарем несколько десятилетий,давайте и я что-нибудь к нему добавлю. Слушайте теперь то, чего вы не знаете. Три реки античногомира мертвых - Ахеронт, Пирифлегетон и Коцит - принадлежатсейчас преисподням ислама, иудаизма и христианства; их русларазделяют три ада - Геенну, Ад и ледяную преисподнюю магометан,под территорией бывшей страны хазар. Здесь как раз и сходятсяграницы трех загробных миров: огненное государство Сатаны сдевятью кругами христианского Ада, с троном Люцифера изнаменами владыки ада; исламский ад с царством ледяных мукИблиса и область Гевары с левой стороны от Храма, где сидятеврейские боги зла, вожделения и голода, Геенна во властиАсмодея. Эти три ада и существуют отдельно, граница между нимипропахана железным плугом, и никому не позволено ее переходить.Правда, вы все эти три ада представляете себе неправильно,потому что у вас нет опыта. В еврейском аду, в державе ангелатьмы и греха Велиала, корчатся в огне вовсе не евреи, как выдумаете. Там горят одни лишь арабы и христиане. Точно так же ив христианском пекле нет христиан - в огонь там попадаютмагометане или сыны и дочери Давида; в то время как вмагометанском аду страдают только христиане и евреи, ни одноготурка или араба там нет. Теперь представьте себе Масуди,который трепещет при мысли о своем таком страшном, но хорошоему известном пекле и который вместо этого попадает в еврейскийШеол или христианский Ад, где его буду встречать я! ВместоИблиса он увидит Люцифера. Представьте себе христианское небонад адом, в котором мучается еврей! Советую вам воспринять это как важнейшее, серьезнейшеепредупреждение, господин! Как глубочайшую мудрость. Здесь, набелом свете, - никаких дел, ничего общего, в чем могутпересечься три мира: ислам, христианство и иудаизм! Чтобы непришлось потом иметь дело с преисподнями трех этих миров.Потому что с теми, кто друг друга ненавидит, на этом свете нетникаких затруднений. Они всегда похожи. Враги одинаковы или жесо временем становятся одинаковыми, в противном случае они немогли быть врагами. Самую большую опасность представляют те,кто действительно отличаются друг от друга. Они стремятсяузнать друг друга, потому что им различия не мешают. Вот эти-то хуже всего. С теми, кто спокойно относится ктому, что мы отличаемся от них, с теми, кому эти различия немешают спать, мы будем сводить счеты и сами и, объединив силы ссобственными врагами, навалимся на них с трех сторон разом... На это кир Аврам Бранкович сказал, что ему все-таки не всездесь ясно, и спросил: - Почему же вы до сих пор так не сделали, если не ты, укоторого хвост пока не отвалился, то другие, более старые иопытные? Чего вы ждете, пока мы строим наш дом на фундаменте"Отче наш"? - Мы выжидаем время, господин. Кроме того, мы, дьяволы,можем сделать свой шаг только после того, как его сделаете вы,люди. Каждый наш шаг должен ступать в ваш след. Мы всегда нашаг отстаем от вас, мы ужинаем только после вашего ужина, итакже, как и вы, не видим будущего. Итак, сначала вы, потом мы.Но я скажу тебе и то, что ты, господин, пока еще не сделал ниодного шага, который бы заставил нас преследовать тебя. Если тыэто когда-нибудь сделаешь, ты или кто-нибудь из твоих потомков,мы вас настигнем в один из дней недели, имя которого неупоминается. Но пока все в порядке. Потому что вы - ты и твойкрасноглазый курос - никак не сможете встретиться, даже если они появится здесь, в Царьграде. Если он видит во сне вас так же,как вы видите его, если он во сне создает вашу явь так же, каки его явь создана вашим сном, то вы никогда не сможетепосмотреть друг другу в глаза, потому что вы не можетеодновременно бдеть. Но все же не искушайте нас. Поверьте мне,господин, гораздо опаснее составлять словарь о хазарах израссыпанных слов здесь, в этой тихой башне, чем идти воевать наДунай, где уже бьются австрийцы и турки. Гораздо опаснееподжидать чудовище из сна здесь, в Царьграде, чем, выхвативсаблю, мчаться на врага, а вам это дело, господин, по крайнеймере, хорошо знакомо. Подумайте об этом и отправляйтесь туда,куда вы собрались, без сомнений, и не слушайте этогоанатолийца, который апельсин макает в соль... -Что же касается остального, господин, - закончил Севаст,-вы, конечно, можете передать меня христианским духовным властями подвергнуть судебному процессу, предусмотренному длянечестивых и ведьм. Но прежде чем вы это сделаете, позвольтемне задать вам один-единственный вопрос. Уверены ли вы в том,что ваша церковь будет существовать и сможет судить и черезтриста лет так же, как она делает это сейчас? - Конечно,уверен, - ответил папас Аврам. - Ну так и докажите это: ровночерез 293 года встретимся снова, в это же время года, зазавтраком, здесь, в Царьграде, и тогда судите меня так, как бывы сделали это сегодня... Папас Аврам улыбнулся, сказал, что согласен, и убил ещеодну муху кончиком хлыста. Кутью мы сварили на утренней заре, обложили горшокподушками и поставили в дорожную сумку, чтобы папасу Аврамубыло нехолодно спать. Мы отправились в путь - на корабле черезЧерное море до устья Дуная, а оттуда вверх по течению.Последние ласточки пролетали над Дунаем, перевернувшись внизчерными спинками, которые отражались в воде вместо их белыхгрудок. Начались туманы, и птицы летели на юг, неся за собойчерез леса и через Железные ворота какую-то плотную оглушающуютишину, которая, казалось, вобрала в себя тишину всего мира. Напятый день возле Кладова нас встретил конный отряд изТрансильвании, пропитанный горькой румынской пылью с другогоберега. Когда наступило утро, папас Аврам, уставший от ночногобоя, заснул перед своим шатром, а Масуди и Никон Севаст селииграть в кости. Никон уже третий день подряд проигрывалогромные суммы, а Масуди не прекращал игры. Должно быть, у них- спящего Бранковича и двух игроков - были какие-то оченьсерьезные причины оставаться на открытом месте под градом ядери пуль. У меня таких причин не было, и я вовремя укрылся вбезопасном месте. Как раз тут на наши позиции ворвался турецкийотряд, уничтожая все живое, а вслед за ними Сабляк-паша** изТребинья, который смотрел не на живых, а на мертвых. За ним наместо побоища влетел бледный юноша, у которого один ус былседым, словно он постарел лишь наполовину. На шелковомнагруднике папаса Аврама был вышит герб Бранковича с одноглазыморлом. Один из турок вонзил копье в эту вышитую птицу с такойсилой, что было слышно, как металл, пробив грудную клеткуспящего, ударил в камень под Бранковичем. Пробуждаясь в смерть,Бранкович приподнялся на одной руке, последнее, что он увидел вжизни, был красноглазый юноша со стеклянными ногтями и однимсеребристым усом. Тут Бранковича прошиб пот, и две струи егозавязались у него на шее узлом. Рука его задрожала так, что он,уже пронзенный копьем, посмотрел на нее с удивлением и всейсвоей тяжестью налег на руку, чтобы она перестала дрожать. Онавсе же еще некоторое время трепетала, успокаиваясь, как задетаяструна, а когда успокоилась совсем, он без звука упал на этуруку. В тот же момент и юноша рухнул прямо на собственную тень,будто скошенный взглядом Бранковича, а мешок, который был унего на плече, покатился в сторону. - Неужели Коэн погиб? - воскликнул паша, а турки, решив,что в юношу выстрелил один из игроков, в мгновение ока изрубилиНикона Севаста, все еще сжимавшего в руке кости, которые онсобирался бросить. Потом они обернулись к Масуди, но он сказалчто-то паше по-арабски, обращая его внимание на то, что юношане мертв, а спит. Это продлило жизнь Масуди на один день,потому что паша приказал зарубить его не в тот же день, а наследующий. Так оно потом и было. "Я мастер сабельного боя - так заканчивается записьАверкия Скилы об Авраме Бранковиче,- я знаю, что, когдаубиваешь, всякий раз это бывает по-другому, так же как всякийраз по-другому бывает в постели с каждой новой женщиной.Разница только в том, что некоторых потом забываешь, анекоторых нет. Опять же, некоторые из убитых и некоторыеженщины не забывают тебя. Смерть кира Аврама Бранковича была изтех, которые помнят. Было это так. Откуда-то прибежали слугипаши с корытом горячей воды, обмыли кира Аврама и передали егокакому-то старику, который третью свою туфлю с бальзамами,травами и куделью носил подвешенной на груди. Я подумал, что онбудет исцелять раны папаса Аврама, но он намазал его белилами ирумянами, побрил, причесал, и такого отнесли его в шатерСабляк-паши... На другое утро в этом шатре он и умер. Это было в 1689году, по мусульманскому летосчислению, в день священномученикаЕвтихия. В тот момент, когда Аврам Бранкович испустил дух.Сабляк-паша вышел из шатра и потребовал немного вина, чтобывымыть руки". КАГАН**** - хазарский правитель. Столицей Хазарскогогосударства был Итиль, а летняя резиденция кагана находилась наКаспийском море и называлась Семендер. Считается, что приемгреческих миссионеров при хазарском дворе был результатомполитического решения. Еще в 740 году один из хазарских кагановпросил Царьград прислать ему миссионера, сведущего вхристианской вере. В IX веке возникла необходимость укрепитьгреко-хазарский союз перед лицом общей опасности: в это времярусские уже водрузили свой щит над царьградскими вратами иотвоевали у хазар Киев. Существовала и еще одна опасность. Управившего в то время кагана не было престолонаследника.Однажды к нему явились греческие купцы, он принял их и угостил.Все они были низкорослые, чернявые и заросшие волосаминастолько, что даже на груди у них виднелся пробор. Каган,сидевший с ними за обедом, казался великаном. Приближаласьнепогода, и птицы ударялись в окно, как мухи в зеркало.Проводив и одарив путешественников, каган вернулся туда, гдеони обедали, и случайно бросил взгляд на оставшиеся на столеобъедки. Объедки греков были огромными, как у великанов, аобъедки кагана крошечными, как у ребенка. Он тут же призвал ксебе придворных, чтобы они ему напомнили, что говорилииностранцы, но никто ничего не помнил, В основном грекимолчали, таково было общее мнение. Тут к кагану обратился одиневрей из придворной свиты и сказал, что сможет помочь кагану. - Посмотрим, каким образом, - ответил каган и лизнулнемного святой соли. Еврей привел к нему раба и приказал томуобнажить руку. Рука была точной копией правой руки кагана. - Оставь его, - сказал каган. - Оставь и действуй дальше.Ты на правильном пути. И вот были разосланы гонцы по всему хазарскому царству, ичерез три месяца еврей привел к кагану юношу, ступни которогобыли совершенно такими же, как ступни кагана. Потом нашли Дваколена, одно ухо и плечо- все точно как у кагана. Мало-помалупри дворе собралось много юношей, среди них были и солдаты, ирабы, и веревочники, евреи, греки, хазары, арабы, которые -если от каждого взять определенную часть тела или член - моглибы составить молодого кагана, как две капли воды похожего натого, который правил в Итиле. Не хватало только головы. Ееникак не могли найти. И вот наступил день, когда каган вызвал ксебе еврея и потребовал голову - его или кагана. Еврейнисколько не испугался, и каган, удивленный, спросил почему. - Причина в том, что я испугался еще год назад, а несегодня. Год назад я нашел и голову. Уже несколько месяцев яхраню ее здесь, при дворе, но не решаюсь показать. Каган приказал показать голову, и еврей привел к немудевушку. Она была молода и красива, а ее голова настолько былапохожа на голову кагана, что могла бы служить ее отражением.Если бы кто-то увидел ее в зеркале, то решил бы, что видиткагана, только более молодого. Тогда каган приказал привестивсех собранных и велел еврею сделать из них еще одного кагана.Пока расползались оставшиеся в живых калеки, части тела которыхбыли использованы для создания второго кагана, еврей написал налбу нового существа какие-то слова, и молодой наследникподнялся с постели кагана. Теперь его нужно было испытать, иеврей послал его в покои возлюбленной кагана, принцессы Атех.Наутро принцесса велела передать настоящему кагану следующиеслова: - Тот, кто был прислан вчера вечером ко мне на ложе,обрезан, а ты нет. Значит, или он не каган, а кто-то другой,или каган перешел к евреям, совершил обрезание и стал кем-тодругим. Итак, реши, что же случилось. Каган тогда спросилеврея, что может значить это различие. Тот отвечал: - Да ведьразличия не будет, как только ты сам совершишь обрезание. Каганне знал, на что решиться, и снова спросил совета у принцессыАтех. Она отвела его в подвалы своего дворца и показаладвойника. По ее приказу он был закован в цепи и брошен зарешетку. Но цепи он сумел разорвать и сотрясал решетку сневероятной силой. За одну ночь он так вырос, что настоящий,необрезанный каган казался рядом с ним ребенком. - Хочешь, я выпущу его? - спросила принцесса. Тут каган дотого перепугался, что приказал убить обрезанного кагана.Принцесса Атех плюнула великану в лоб, и он упал мертвым. Тогда каган обратился душой к грекам, заключил с ниминовый союз и назвал их веру своей. КИРИЛЛ (Константин Солунский, или Константин Философ, 826или 827-869) - православный святой, греческий участникхазарской полемики, один из основателей славянскойписьменности... Даубманус приводит такой рассказ о возникновенииславянской азбуки. Язык варваров никак не хотел поддаватьсяукрощению. Както, быстрой трехнедельной осенью, сидели братья вкелье и тщетно пытались написать письмена, которые позжеполучат название кириллицы. Работа не клеилась. Из кельи былапрекрасно видна середина октября, и в ней тишина длиной в часходьбы и шириной в два. Тут Мефодий обратил внимание брата начетыре глиняных кувшина, которые стояли на окне их кельи, но невнутри, а снаружи, по ту сторону решетки. - Если бы дверь была на засове, как бы ты добрался до этихкувшинов? - спросил он. Константин разбил один кувшин, черепокза черепком перенес сквозь решетку в келью и собрал покусочкам, склеив его собственной слюной и глиной с пола подсвоими ногами. То же самое они сделали и со славянским языком - разбилиего на куски, перенесли их через решетку кириллицы в свои устаи склеили осколки собственной слюной и греческой глиной подсвоими ногами... В тот же год к византийскому императору Михаилу IIIприбыло посольство от хазарского кагана, который просилнаправить к нему из Царьграда человека, способного объяснитьосновы христианского учения. Император обратился за советом кФотию, которого звал "хазарским лицом". Этот шаг былдвусмысленным, однако Фотий к просьбе отнесся серьезно ипорекомендовал своего подопечного и ученика КонстантинаФилософа, который, как и его брат Мефодий, отправился со своейвторой дипломатической миссией, названной хазарской. СЕВАСТ НИКОН (XVII век) - существует предание, что одновремя под этим именем на Балканах, на берегу Моравы в Овчарскомущелье, жил Сатана. Он был необыкновенно мирным, всех людейокликал их собственным именем и зарабатывал себе на жизнь вмонастыре Николья, где был старшим писарем. Где бы он ни сел,после него оставался отпечаток двух лиц, а вместо хвоста у негобыл нос. Он утверждал, что в прошлой жизни был дьяволом веврейском аду и служил Велиалу и Гаваре, хоронил взрослых начердаках синагог, и однажды осенью, когда птичий помет былядовитым и прожигал листья и траву, на которые попадал, Севастнанял человека, чтобы тот его убил. Таким способом он могперешагнуть из еврейского в христианский ад и затем в новойжизни служить Сатане. По другим слухам, он и не умирал, а дал однажды собакелизнуть немного своей крови, вошел в могилу какого-то турка,схватил его за уши, содрал с него кожу и натянул ее на себя.Поэтому из его прекрасных турецких глаз выглядывали козьиглаза... Одевался он богато, и ему прекрасно удавалась церковнаянастенная живопись, а этот дар, как говорит предание, дал емуархангел Гавриил. В церквах Овчарского ущелья на его фрескахостались записи, которые, если читать их в определеннойпоследовательности от фрески к фреске, от монастыря домонастыря, содержат послание. И его можно складывать до техпор, пока будут существовать эти фрески. Это послание Никонсоставил для себя самого, когда через триста лет он опятьвернется из смерти в мир живых, потому что демоны, как онговорил, не помнят ничего из предыдущей жизни и должныпозаботиться о себе загодя. Первое время, только начавзаниматься живописью, он и не был особо удачливым художником.Работал он левой рукой, фрески его были красивыми, но ихневозможно было запомнить, они как бы исчезали со стен, кактолько на них переставали смотреть. Как-то утром Севаст вотчаянии сидел перед своими красками. Вдруг он почувствовал,как новая, другая тишина вплыла в его молчание и разбила его.Рядом молчал еще кто-то, но молчал не на его языке. Тогда Никонначал молить архангела Гавриила, чтобы тот удостоил его милостикрасок... В августе 1670 года, накануне Дня семи святых эфесскихмучеников, когда кончается запрет есть оленину, Никон Севастсказал: - Один из верных путей в истинное будущее (а есть ведь иложное будущее) - это идти в том направлении, в котором растеттвой страх. И отправился на охоту. С ним был и один монах, ТеоктистНикольски, который ему в монастыре помогал переписывать книги.Эта охота вошла в историю, вероятно, благодаря записямТеоктиста... Тут явился Никону архангел Гавриил в облике оленя, инымисловами, обращенный в душу Никона Севаста. А говоря еще точнее:архангел принеся душу Никону в подарок. Таким образом, Никон втот день охотился и поймал собственную душу и заговорил с ней. - Глубока твоя глубина и велика твоя слава, помоги мневосхвалять тебя в красках! - вскричал Севаст, обращаясь кархангелу, или к оленю, или к собственной душе, короче к тому,что там было. - Я хочу нарисовать ночь между субботой ивоскресеньем, а на ней твою самую прекрасную икону, чтобы натебя молились и в других местах, не видя ее! Тогда архангелГавриил сказал: - Пробидев поташта се озлобити...- и монах понял, чтоархангел говорит, пропуская существительные. Потому чтосуществительное - для Бога, а глаголы для человека. На этоиконописец ответил: - Как же мне работать правой, когда я левша? - Но оленяуже не было перед ним, и монах тогда спросил Никона: - Что этобыло? А тот совершенно спокойно ответил: - Ничего особенного, это все временное, я здесь просто напути в Царьград... А потом добавил: - Человека сдвинешь с места, где он лежал, а там черви,букашки, прозрачные, как драгоценности, плесень... И радость охватила его всего, как болезнь, он переложилсвою кисть из левой руки в правую и начал писать. Краскипотекли из него, как молоко, и он едва успевал их класть... Он кормил и исцелял красками, расписывая все вокруг:дверные косяки и зеркала, курятники и тыквы, золотые монеты ибашмаки. На копытах своего коня он нарисовал четырехевангелистов - Матфея, Марка, Луку и Иоанна, на ногтях своихрук - десять божьих заповедей, на ведре у колодца - МариюЕгипетскую, на ставнях - одну и другую Еву (первую Еву - Лилити вторую-Адамову). Он писал на обглоданных костях, на зубах,своих и чужих, на вывернутых карманах, на шапках, на потолках.На живых черепахах он написал лики двенадцати апостолов,выпустил их в лес, и они расползлись. Тишина стояла в ночах,как в покоях, он выбирал любой, входил, зажигал за доской огоньи писал икону-диптих. На этой иконе он изобразил, как архангелыГавриил и Михаил через ночь передают друг другу из одного дня вдругой душу грешницы, при этом Михаил стоял во вторнике, аГавриил в среде. Ноги их упирались в написанные названия этихдней, и из ступней сочилась кровь, потому что верхушки буквбыли заостренными. Работы Никона Севаста зимой, в отсветеснежной белизны, казались лучше, чем летом, на солнце. Была вних тогда какая-то горечь, будто они написаны в полутьме, быликакие-то улыбки на лицах, которые в апреле гасли и исчезали допервого снега... Его новые иконы и фрески запоминались на всю жизнь; монахисо всей округи и живописцы из всех монастырей Овчарского ущельясобирались в Николье, будто их кто созвал, смотреть на краскиНикона. Монастыри начали наперебой зазывать его к себе, егоикона приносила столько же, сколько и виноградник, а фреска настене стала такой же быстрой, как конь... Однажды Никонзадумался и сказал себе: - Раз я, левша, так рисую правой, как бы я мог рисоватьлевой! - и переложил кисть в левую руку... Эта весть сразу разнеслась по монастырям, и всеужаснулись, уверенные, что Никон Севаст опять вернулся к Сатанеи будет наказан. Во всяком случае, уши его стали опять острымикак нож, так что говорили - его ухом можно кусок хлебаотрезать. Но его мастерство осталось таким же, левой он писалтак же, как и правой, ничего не изменилось, заклятие архангелане сбылось. Вскоре после этого и другие, более старые живописцы ииконописцы, один за другим, будто отчаливая от пристани ивыгребая на большую воду, начали писать все лучше и лучше иприближаться в своем умении к Никону Севасту, который раньшебыл для них недостижимым образцом. Так озарились и обновилисьстены всех монастырей ущелья, и Никон вернулся на то же место,с которого он начал движение от левой к правой руке. И тогда онпонял, какому наказанию подвергнут. Не выдержав этого, онсказал: - Зачем мне быть таким же иконописцем, как остальные?Теперь каждый может писать как я... И он навсегда бросил свои кисти и никогда больше ничего нерасписал. Даже яйца. Выплакал все краски из глаз в монастырскуюступку для красок и со своим помощником Теоктистом ушел изНиколья, оставляя за собой след пятого копыта. На прощаньесказал: - Знаю я в Царьграде одного важного господина, у которогочуб толст, как конский хвост, он нас наймет писарями. И назвалимя. Имя это было: кир Аврам Бранкович *. Д-р ИСАИЛО СУК (15.III.1930-2.Х.1982) - археолог, арабист,профессор университета в Нови-Саде, проснулся апрельским утром1982 г
