Глава 43. Татары более повинуются своим начальникам, чем какие-либо иные люди, живущие на, земле, более всех уважают их и не лгут перед ними

Татары более повинуются своим начальникам, чем какие-либо иные люди, живущие на, земле, более всех уважают их и не лгут перед ними. Споры между ними бывают редко, ссор, драк в человекоубийства никогда, даже в состоянии опьянения. Также нет среди них разбойников и больших воров, а потому жилища и повозки, где они хранят свои ценности, не запираются. Один татарин достаточно уважает другого, все они дружим между собою, а когда мало пищи, охотно ею делятся. Они выносливы и, даже голодая, не обнаруживают недовольства, а поют и играют, будто бы хороша поели. Взаимной зависти у них, кажется, нет, никто не презирает другого, но помогает и поддерживает как может. Но в то же время с посторонними они горды и несдержанны, алчны и скупы, большие мастера что-нибудь выпросить, а убийство чужого человека у них считается пустяком. Грязны в еде и в ином. Женщины у них целомудренны, однако некоторые в шутку произносят слова довольно бесстыдные. Джиованни дель Плано Карпини, папский посол в Орду, XIII в.

В начале своего пребывания в ставке хана Мубарека Василий не испытывал скуки. Все окружающее было для него ново, и он, совершая прогулки по лагерю и по городу, с любопытством присматривался к укладу Орды и к особенностям татарской жизни. С некоторыми из них ему вскоре пришлось познакомиться и на собственном опыте.

Так, в один из первых же дней, выйдя утром из своего шатра, он бродил без определенной цели по становищу и зашел довольно далеко. Встречные татары, уже знавшие, кто он такой и какой прием оказал ему великий хан, приветствовали его почтительными поклонами, но смеете с тем он заметил, что они поглядывают на него с плохо скрытым недоумением, некоторые даже с тенью насмешки. Подумав, что это вызвано какой-либо неисправностью в его одежде, Василии незаметно проверил себя. Но нет,– все было в полном порядке и находилось на своем месте, начиная с шапки и кончая саблей. Решив тогда, что на него так смотрят просто потому, что он иностранец и человек здесь новый, он спокойно закончил прогулку и возвратился домой.

Не прошло и часа, как Лаврушка ему доложил, что прибыл посланный от хана Мубарека. Выйдя поспешно из шатра, Василий увидел перед собою нукера, державшего в поводу двух великолепных коней, покрытых дорогими чепраками.

– Ты меня искал?– спросил он у татарина.

– Я, князь,– почтительно кланяясь, ответил нукер. – Великий хан Мубарек-ходжа, да будет к нему вечно милостив Аллах, просит тебя принять от него в подарок этих коней.

– Передай великому хану мою почтительную благодарность,– ответил изумленный Василий, начиная догадываться, что этот подарок сделан ему неспроста. Порывшись и кармане, он вытащил оттуда несколько серебряных дирхемов, протянув их нукеру, спросил:

– Не говорил ли великий хан еще чего-нибудь? Я хотел бы знать, чем заслужил эту новую его милость.

– Великий хан, да ниспошлет ему Аллах удачу во всех делах его, сегодня видел из своего шатра, как ты ходил пешком, князь. И подумал, что твои кони, может быть, заболели,– с новым поклоном ответил Татарии, принимая деньги.

Оказалось, что в Орде пешком ходят рабы, слуги и в крайности простые воины. Человеку же знатного рода или начальнику это никак не подобало, и если ему нужно было хотя бы на сотню шагов отдалиться от своего шатра, он уже садился на лошадь. Оседланные кони круглые сутки стояли перед жилищем каждого татарина. Спали не раздеваясь, с оружием, положенным рядом, а потому по тревоге, когда бы она ни случилась, вся Орда в минуту бывала на конях и в полной боевой готовности.

У татар свято чтились древние воинские обычаи и строго дались своеобразные законы чести, но над всем этим неумолимо властвовала железная дисциплина, перед которой склонялось все. Слово начальника, хотя бы это был простой десятник, было свято, его приказ, если даже он влек за собою гибель подчиненного, исполнялся немедленно и точно, ибо ослушника ожидала позорная смерть. Об него не пачкали даже оружия: по знаку начальника он покорно опускался на колени и кто-либо на воинов его десятка тут же душил его ремнем или убивал ударом ноги в живот. В истории Орды подобной казни не раз подвергались и крупные военачальники, не сумевшие во время сражения выполнить поставленную им задачу.

Обман и ложь считались здесь проступками, недостойными воина, а воинами были все способные носить оружие. В обыденной жизни ордынцы были безукоризненно честны и правдивы, но если нужно было солгать и обмануть, выполняя полученное задание,– татарин делал это не задумываясь: честь воина требовала, прежде всего, успешного выполнения приказа, а за обман в этом случае отвечал перед Богом начальник.

Орда не была обыкновенным государством, и татары не были обыкновенным народом. Это был огромный военный лагерь, в котором личная доблесть и воинские качества определяли судьбу и положение каждого, почти независимо от его происхождения и даже от его национальности.

В Орде уважались только храбрость, сила и ратное искусство. Все гражданские достоинства человека, если они не сочетались с достоинствами воина, не ставились ни во что. Трусость и слабость презирались открыто и беспощадно, немощность и старость ни в ком не вызывали жалости. Старику или увечному оказывали внешнее уважение, если в прошлом он был хорошим воином, но открыто говорили, что лучше бы ему умереть в бою, чем дожить до такого состояния, когда он воевать уже не может.

Почти ежедневно на огромной площади в центре лагеря происходили воинские упражнения, в которых принимали участие псе свободные от караульной службы воины, от рядовых до тысячников включительно.

Иногда это бывали состязания в рубке и в умении владеть копьем, когда несшийся во весь опор всадник должен был направо и налево рубить саблей или поражать копьем различные мишени, подчас очень трудные. В другой раз воины старались превзойти друг друга в искусстве бросать аркан или пущенной из лука стрелой, к которой привязывалась горящая пакля, должны были поджигать соломенные щит и, поставленные на значительном расстоянии.

Еще чаще устраивались состязания в стрельбе из лука. Воину, из шести стрел не вонзившему двух в чучело человека, поставленное на расстоянии ста двадцати шагов, набивали колчан соломою, что считалось позором, который можно было смыть, только не сделав ни одного промаха на следующей стрельбе. Имя того, кто всаживал в чучело все шесть стрел бирюч выкрикивал на всю площадь, кроме того, он получал право выпустить еще шесть стрел. И если снова стрелял безпромаха,– ему давали в награду двенадцать овец.

Иногда устраивались общие скачки, и тогда победитель получал в виде премии коня, а пришедший последним до следующих скачек лишался права сесть на лошадь. Часто сам хан Мубарек, сидя верхом на коне и окруженный своими приближенными, присутствовал на этих упражнениях. И тогда все поля, вся жизнь, каждого из участников сосредоточивалась на том, чтобы не оплошать, ибо тут одинаково легко можно было стяжать как щедрую награду и повышение по службе, так и гаев хана, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Однажды Василий видел, как лучник который из шести стрел не попал в мишень ни одной, Мубарек тут же приказал вырядить в женское платье и с позором прогнал с площади. В другой раз пожилого сотника, который, по вине споткнувшегося коня, на скачках пришел последним,– хан отстранил от командованья сотней и назначил на его место молодого всадника, особенно отличившегося на последних состязаниях. И это была не одна лишь честь, потому что при назначении сотником каждый получал от хана десять коней, а при распределения воинской добычи доля сотника в девять раз превышала долю простого воина. С тех пор как Мубарек его однажды подзадорил, – в скачках часто принимал участие и Василий. Его искусство в верховой езде и замечательные кони, подаренные ханом, обычно обеспечивали ему одно из первых мест. Раз он оказался победителем, и это сильно возвысила его в глазах ордынцев.

Однажды было устроено состязание в борьбе. В нем приникали участие только испытанные силачи, по одному от каждой сотни. Борьба велась без определенных правил, – надо было, лишь не нанося противнику ударов, любым способом повалить его на землю или же, оторвав от земли, продержать так, пока судья не хлопнет три раза в ладоши.

Победителем в этом состязании оказался десятник Кинбай – огромный татарин с воловьей шеей и стальными мускулами. Легко бросив на землю своего последнего противника, он гулко ударил себя обоими кулаками в грудь и горделиво оглянулся. Теперь, по правилам, поморяться с ним силой мог любой из присутствующих, и только если желающих не находилось, бирюч объявлял его сильнейшим из сильных. На первый вызов, сделанный бирючем, никто не откликнулся. Тогда хан Мубарек, очевидно уверенный в непобедимости своего борца, поглядел на Никиту, скромно стоящего в его свите, позади Василия, и с усмешкой сказал:

– Может быть, русский богатырь пожелает померяться силами с татарским?

Смутившийся Никита пробормотал что-то невнятное и легонько попятился назад. Но, к его вящему неудовольствие хана неожиданно поддержал Василий.

– Ну-ка, Никитушка, не посрами Русской земли!– сказал он.– Ужели не управишься ты с этим басурманом?

– Да что ты, Василий Пантелеич, Господь с тобой, – с укоризной ответил Никита. – Ежели я откажусь,– сраму нам никакого нет, а вот коли выйду и бросит меня этот бугай наземь, тогда воистину будет срам!

– Не бросит он тебя! Ты как встанешь супротив него… о земле родной думай, о всем том, что она от татар претерпела, тогда тебе силы прибудет!

– А коли я одолею, чего доброго, хан осерчает,– нерешительно промолвил Никита, покосившись на Мубарека. Но последний, как бы поняв его опасения, сказал:

– Иди, богатырь, ничего не бойся. Если он победит, порухи твоей чести не будет,– это самый сильный человек в Орде. А коли ты его победишь – тебе слава и награда!

Никита беспомощно оглянулся. Все глаза были устремлены на него, и он понял, что его отказ был бы теперь равносилен собственному посрамлению. Сойдя с коня, под одобрительные крики толпы, он вышел вперед и сбросил кафтан.

Татарский силач, увидев перед собою этого противника, сразу оценил его по достоинству и понял, что борьба будет трудной. Но, желая подбодрить себя и вместе с тем улучить удобный момент для нападения, он насмешливо сказал:

– Ну, рус, если обещаешь угостить меня барашком, так и быть, в живых тебя оставлю!

– Гляди, как бы тебе не пришлось землю есть вместо барашка,– ответил Никита, не спуская глаз с противника.

С минуту они молча топтались друг перед другом. Потом татарин, пригнувшись, стремительно бросился вперед, намереваясь схватить Никиту за пояс. Но Никита был начеку и вовремя отскочил в сторону. Едва Кинбай выпрямился, он, в свою очередь, рванулся вперед и охватил его своими могучими руками. Однако противник был не только силен, но и ловок: он легко вывернулся из этих железных объятий и еще дал Никите подножку, которая едва не опрокинула ею навзничь. Но Никита все же устоял.

– Значит, не хочешь падать?– спросил Кинбай.

– Не хочу,– ответил Никита.

– Тогда наверх пойдешь! – крикнул татарин и, внезапно присев, охватил руками колени Никиты, намереваясь оторвать его от земли.

Но случилось совсем другое: не дав Кинбаю времена выпрямиться и поднять его, Никита сверху обхватил его под брюхо и резким рывком высоко вскинул ногами вверх. Татарин яростно задергался в его руках, но, не имея точки опоры и вися вниз головой, спиной и Никите, он был беспомощен. Один за другим прозвучали три хлопка судьи, и русский богатырь опустил на землю своего побежденного противника. Несколько секунд на площади царило глубокое молчание,– все глядели на хана. Но Мубарек подал знак бирючу, а тот во все горло провозгласил Никиту победителем. Теперь все кругом загалдели, кое-где гневно, но больше одобрительно. Восхищение подобной силой явно брало перевес над чувством досады за поражение своего борца.

Никита, надев кафтан, молча направился на свое место, но тут его стерегла новая неожиданность. Хан Мубарек, хотя в душе и был глубоко разочарован в исходе борьбы, внешне остался невозмутимым. В коротких словах, но вполне благосклонно, он поблагодарил Никиту, похвалив его силу и ловкость.

– Ты настоящий богатырь,– добавил он,– и тот увалень, болтавшийся в твоих руках, как грязная овчина, был просто жалок. – При этом хан метнул столь выразительный взгляд в сторону площади, что Никита тоже посмотрел туда и содрогнулся: побежденный им татарин медленно развязал пояс и повесил себе на шею, став на колени, покорно склонил голову, ожидая решения хана.

Поняв, что ханский гнев готов обрушиться на его незадачливого противника, Никита поспешно сказал, низко склоняясь перед Мубареком:

– Не гневайся на него, великим и справедливый хан! Он не слабее меня. Простоему не потрафило, да и притомился он уже от борьбы с другими, а я был свеж. К тому же оба мы верные слуги, и кабы знал я, что ему угрожает,– николи против него не вышел али поддался бы ему!

Ответ Никиты понравился Мубареку. Суровая складка меж его бровями разгладилась, лицо посветлело. Он еще раз взглянул на покорно ожидавшего своей участи борца и сделал знак, что тот свободен. Несчастный Кинбай, мысленно уже простившийся с жизнью, не стал ожидать его повторения: распростершись ниц перед ханом и поцеловав землю, он вскочил на ноги и, на ходу завязывая пояс, проворно исчез в толпе.

Хан между тем снова обратился к Никите: – Ты человек столь же благородный, сколь сильный,– Сказал он,– и потому вдвойне заслужил свою награду. Привести ему самую лучшую! – добавил он, обращаясь к стоявшему сзади букаулу. Последний поклонился до земли и бегом бросился по направлению к шатрам.

Пока Никита раздумывал, что означает странное распоряжение хана и какая его ожидает награда, возвратился букаул, таща за руку стройную и красивую девушку.

– Твой бакшиш,– сказал он, ставя ее перед изумленным Никитой. – Твой новый господин,– добавил он, обращаясь к перепуганной насмерть девушке.

– Как же так? – растерянно промолвил Никита, не сразу обретая дар речи. – На бакшиш мне живую девку?!

– У нас такой обычай,– сказал Мубарек-ходжа. – Победитель в борьбе получает в награду молодую рабыню. Только не каждому достается такая красивая, как тебе.

– Да мне ничего не надобно, великий хая,– поспешив сказал Никита. – Разве же я для того боролся? Просто хотел потешить твою ханскую милость и уже сверх меры награжден похвалою твоей!

– Ты заслужил и похвалу, и женщину,– благосклонно промолвил хан,– Бери же ее, а коли эта тебе не по душе, букаул покажет других,– выбирай любую!

– Да что я с нею делать-то стану?– с отчаянием в голосе воскликнул Никита, покраснев до корней волос. Все кругом засмеялись. Улыбнулся и Мубарек.

– Что хочешь, то и делай,– невозмутимо пояснил букаул.– Она теперь совсем твоя. Ты ее господин и хозяин.

– Ну, уж коли ты беспременно решил наградить меня, великий хан, нельзя ли мне что-нибудь иное?– попросил Никита. – К примеру, хорошего коня под мой рост?

– Да за эту женщину тебе десять коней дадут! – сказал удивленный букаул.

– Мне столько не надобно. А девку эту лучше бы отдать тому борцу. Ведь коли бы я тут не случился, она бы все одно ему досталась.

– Ну, этот курдюк пусть благодарит Аллаха за то, что я ему жизнь оставил,– снова помрачнев, сказал хан.– Отведи женщину назад,– добавил он, обращаясь к букаулу,– а русскому богатырю дашь из моих табунов двух коней по его выбору и к ним приличные седла.

С этими словами Мубарек тронул плетью своего коня и в сопровождении всей свиты поскакал к шатрам,

*Б у к а у л – чиновник, ведавший распределением добычи казенного имущества.

** Бакшиш – награда, премия.

– Вот дела! – промолвил Никита, когда они остались с Василием.– Чуть не оженила меня, басурманы проклятые!

– Ну и что? – смеясь, ответил Василий.– Вот бы и ладно. He пойму я, чего ты закобенился? Девка была – писаная красавица.

– Тебе все шутки, князь,– пробурчал Никита, внезапно помрачнев.

– Что же мне, плакать? Ну и молодец ты, Никитушка,– показал им святую Русь! Дай обниму тебя… Эк ты его здорово копытами вздернул!

– Хоть то добро, что не попустил Господь осрамиться,– скромно ответил Никита.

– Знал я, что ты одолеешь, а все же как кинулся на тебя бугай, у меня аж сердце зашлось! Чай, силища в нем страшная?

– Он меня не силою, а смрадом своим едва не свалил. Поверить,– как схватился я с ним в обнимку, так сразу и выпустил: разит от него, как от матерого козла, индо дух у меня захлестнуло!

– Да, им благоухать не с чего,– хохоча, ответил Василий – В баню, чай, от рождения до смерти не ходят, к тому же николи не раздеваются! Ну, Бог с ними. Слава Христу, все сошло ладно, еще и пару коней ты заработал!

– Оно так, да все же связываться с ними не стоило. Хан хотя и не кажет вида, а зуб на нас, поди, затаил. Да и тому оглоеду в темном углу теперь не попадайся.

Но в этом Никита жестоко ошибся. В тот же вечер, выйдя из шатра, чтобы проверить коней, он увидел, что, вынырнув из сгустившихся сумерок, к нему приближается какая-то огромная фигура. Узнав в ней своего давешнего противника, Никита схватился за саблю, но татарин низко поклонился и сказал с укоризной:

– Как мог ты подумать худое, баатур? Пусть отсохнет моя рука, если она когда-нибудь на тебя поднимется! Ведь я знаю, что если бы не ты, хан велел бы меня удавить, как собаку. Ты хороший человек, и Кинбай хочет быть тебе аньдой. Пойдем ко мне есть барашка и пить кумыс. Жена моя и сын тебя тоже поблагодарить хотят.

Растроганный Никита принял приглашение и о том не пожалел. Его угощали с редкой сердечностью, и он с удивлением увидел, что эти свирепые в бою и на службе люди в жизни добродушны и незлобивы, как дети.

*Аньда – побратим

– Все ж таки не пойму я этого,– недоуменно Наката, сидя в юрте своего нового аньды за миской ароматного плова,– удавить хорошего и честного воина лишь за то, что отыскался человек сильнее его?

– Обидно стало хану, что чужой меня одолел,– спокойно и без тени осуждения сказал Киибай. – Хан в меня верил.

– И твой же друг тебя бы прикончил, ежели бы ему хан повелел?

– Как не прикончить, коли такова воля великого хана?

– И ты бы, со зла, того человека не размозжил, прежде чем дать удавить себя?

– Почему иметь зло? Лучше друг, чей чужой: друг постарается и хорошо убьет, сразу убьет.

– Ну и дела! И тебе случалось друзей своих убивать?

– Случалось, Никит-батырь. Не я их убивал: била моя рука, моя нога. А голова и воля были хана.

– Да сердце-то твое было?– спросил Никита.– Оно что тебе говорило?

– Сердце говорило: лучше убей ты, Кинбай, чем другой! Ты здоровый, как шайтан,– сразу убьешь. Другой так не сможет,– мучить будет… А убьют все равно, раз того хан захотел. И если Кинбай его воли не исполнит, Кинбая тоже убьют, как собаку, и вот ему за отца стыдно будет, – кивнул он в сторону двенадцатилетнего крепыша, внимательно слушавшего разговор взрослых.

– И вы своего хана любите?– помолчав, спросил Никита.

– Не знаю, аньда. Хан – рука Аллаха и мудрость мира. Ему всегда известно, что хорошо, а что плохо, и он думает за всех. Наше дело – повиноваться его священной воле, – ответил Кинбай. Было совершенно очевидно, что он находит все эти порядки естественными и даже не представляет себе, что могло бы быть иначе.

– Теперь я понимаю, почему вы смогли почти все народы себе покорить,– задумчиво промолвил Никита.

Татар он всегда считал разбойниками, лишенными сердцаи совести, но с этого дня мнение о них переменил и стал относиться к ним с некоторым уважением. А в лице Кинбая приобрел преданного друга, готового отдать за него жизнь.

По всей Орде быстро распространился слух о неимоверной силе русского баатура и о том великодушии, с которым он заступился перед ханом за своего побежденного противника. Это создало ему добрую славу и популярность. И вскоре Никита привык к тому, что все татары при встрече почтительно ему кланялись, как важной особе.