"Я не знаю, о чем рассказывать... О смерти или о любви? Или это одно ито же... О чем?... Мы недавно поженились. Еще ходили по улице и держались за руки,даже если в магазин шли. Всегда вдвоем. Я говорила ему: "Я тебя люблю". Но яеще не знала, как я его любила... Не представляла... Жили мы в общежитиипожарной части, где он служил. На втором этаже. И там еще три молодые семьи,на всех одна кухня. А внизу, на первом этаже стояли машины. Красные пожарныемашины. Это была его служба. Всегда я в курсе: где он, что с ним? Среди ночислышу какой-то шум. Крики. Выглянула в окно. Он увидел меня: "Закройфорточки и ложись спать. На станции пожар. Я скоро буду". Самого взрыва я не видела. Только пламя. Все, словно светилось... Всенебо... Высокое пламя. Копоть. Жар страшный. А его все нет и нет. Копотьоттого, что битум горел, крыша станции была залита битумом. Ходили, потомвспоминал, как по смоле. Сбивали огонь, а он полз. Поднимался. Сбрасывалигорящий графит ногами... Уехали они без брезентовых костюмов, как были водних рубашках, так и уехали. Их не предупредили, их вызвали на обыкновенныйпожар... Четыре часа... Пять часов... Шесть... В шесть мы с ним собирались ехатьк его родителям. Сажать картошку. От города Припять до деревни Сперижье, гдежили его родители, сорок километров. Сеять, пахать... Его любимые работы...Мать часто вспоминала, как не хотели они с отцом отпускать его в город, даженовый дом построили. Забрали в армию. Служил в Москве в пожарных войсках, икогда вернулся: только в пожарники! Ничего другого не признавал. (Молчит.) Иногда будто слышу его голос... Живой... Даже фотографии так на меня недействуют, как голос. Но он никогда меня не зовет. И во сне... Это я егозову... Семь часов... В семь часов мне передали, что он в больнице. Я побежала,но вокруг больницы уже стояла кольцом милиция, никого не пускали. Однимашины "Скорой помощи" заезжали. Милиционеры кричали: машины зашкаливают, неприближайтесь. Не одна я, все жены прибежали, все, у кого мужья в эту ночьоказались на станции. Я бросилась искать свою знакомую, она работала врачомв этой больнице. Схватила ее за халат, когда она выходила из машины:"Пропусти меня!" -- "Не могу! С ним плохо. С ними со всеми плохо". Держу ее:"Только посмотреть". "Ладно, -- говорит, -- тогда бежим. Напятнадцать--двадцать минут". Я увидела его... Отекший весь, опухший... Глазпочти нет... "Надо молока. Много молока! -- сказала мне знакомая. -- Чтобыони выпили хотя бы по три литра". -- "Но он не пьет молоко". -- "Сейчасбудет пить". Многие врачи, медсестры, особенно санитарки этой больницы черезкакое-то время заболеют. Умрут. Но никто тогда этого не знал... В десять утра умер оператор Шишенок... Он умер первым... В первыйдень... Мы узнали, что под развалинами остался второй -- Валера Ходемчук.Так его и не достали. Забетонировали. Но мы еще не знали, что они все --первые. Спрашиваю: "Васенька, что делать?" -- "Уезжай отсюда! Уезжай! У тебябудет ребенок". Я -- беременная. Но как я его оставлю? Просит: "Уезжай!Спасай ребенка!" -- "Сначала я должна принести тебе молоко, а потом решим". Прибегает моя подруга Таня Кибенок... Ее муж в этой же палате. С ней ееотец, он на машине. Мы садимся и едем в ближайшую деревню за молоком, где-тотри километра за городом... Покупаем много трехлитровых банок с молоком...Шесть -- чтобы хватило на всех... Но от молока их страшно рвало... Все времятеряли сознание, им ставили капельницы. Врачи почему-то твердили, что ониотравились газами, никто не говорил о радиации. А город заполнился военнойтехникой, перекрыли все дороги. Везде солдаты. Перестали ходить электрички,поезда. Мыли улицы каким-то белым порошком... Я волновалась, как же мнезавтра добраться в деревню, чтобы купить ему парного молока? Никто неговорил о радиации... Одни военные ходили в респираторах... Горожане неслихлеб из магазинов, открытые кулечки с конфетами. Пирожные лежали налотках... Обычная жизнь. Только... Мыли улицы каким-то порошком... Вечером в больницу не пропустили... Море людей вокруг... Я стояланапротив его окна, он подошел и что-то мне кричал. Так отчаянно! В толпекто-то расслышал: их увозят ночью в Москву. Жены сбились все в одну кучу.Решили: поедем с ними. Пустите нас к нашим мужьям! Не имеете права! Бились,царапались. Солдаты, уже стояла цепь в два ряда, нас отталкивали. Тогдавышел врач и подтвердил, что они полетят на самолете в Москву, но нам нужнопринести им одежду, -- та, в которой они были на станции, сгорела. Автобусыуже не ходили, и мы бегом через весь город. Прибежали с сумками, а самолетуже улетел. Нас специально обманули... Чтобы мы не кричали, не плакали... Ночь... По одну сторону улицы автобусы, сотни автобусов (уже готовилигород к эвакуации), а по другую сторону -- сотни пожарных машин. Пригналиотовсюду. Вся улица в белой пене... Мы по ней идем... Ругаемся и плачем... По радио объявили, что, возможно, город эвакуируют на три-пять дней,возьмите с собой теплые вещи и спортивные костюмы, будете жить в лесах. Впалатках. Люди даже обрадовались: поедем на природу! Встретим там Первоемая. Необычно. Готовили в дорогу шашлыки, покупали вино. Брали с собойгитары, магнитофоны. Любимые майские праздники! Плакали только те, чьи мужьяпострадали. Не помню дороги... Будто очнулась, когда увидела его мать: "Мама, Васяв Москве! Увезли специальным самолетом!" Но мы досадили огород - картошку,капусту (а через неделю деревню эвакуируют!) Кто знал? Кто тогда это знал? Квечеру у меня открылась рвота. Я -- на шестом месяце беременности. Мне такплохо... Ночью снится, что он меня зовет, пока он был жив, звал меня во сне:"Люся! Люсенька!" А когда умер, ни разу не позвал. Ни разу... (Плачет.)Встаю я утром с мыслью, что поеду в Москву одна... "Куда ты такая?" --плачет мать. Собрали в дорогу и отца: "Пусть довезет тебя" Он снял сосберкнижки деньги, которые у них были. Все деньги. Дороги не помню... Дорога опять выпала из памяти... В Москве у первогомилиционера спросили, в какой больнице лежат чернобыльские пожарники, и оннам сказал, я даже удивилась, потому что нас пугали: государственная тайна,совершенно секретно. Шестая больница -- на "Щукинской"... В эту больницу, специальная радиологическая больница, без пропусков непускали. Я дала деньги вахтеру, и тогда она говорит: "Иди". Сказала - какойэтаж. Кого-то я опять просила, молила... И вот сижу в кабинете у заведующейрадиологическим отделением -- Ангелины Васильевны Гуськовой. Тогда я еще незнала, как ее зовут, ничего не запоминала. Я знала только, что должна егоувидеть... Найти... Она сразу меня спросила: % Миленькая моя! Миленькая моя... Дети есть? Как я признаюсь?! И уже понимаю, что надо скрыть мою беременность. Непустит к нему! Хорошо, что я худенькая, ничего по мне незаметно. % Есть. -- Отвечаю. % Сколько? Думаю: "Надо сказать, что двое. Если один -- все равно не пустит". % Мальчик и девочка. % Раз двое, то рожать, видно, больше не придется. Теперь слушай:центральная нервная система поражена полностью, костный мозг пораженполностью... "Ну, ладно, -- думаю, -- станет немножко нервным". % Еще слушай: если заплачешь -- я тебя сразу отправлю. Обниматься ицеловаться нельзя. Близко не подходить. Даю полчаса. Но я знала, что уже отсюда не уйду. Если уйду, то с ним. Покляласьсебе! Захожу... Они сидят на кровати, играют в карты и смеются. % Вася! -- кричат ему. Поворачивается: % О, братцы, я пропал! И здесь нашла! Смешной такой, пижама на нем сорок восьмого размера, а у него --пятьдесят второй. Короткие рукава, короткие штанишки. Но опухоль с лица ужесошла... Им вливали какой-то раствор... % А чего это ты вдруг пропал? -- Спрашиваю. И он хочет меня обнять. % Сиди-сиди, -- не пускает его ко мне врач. -- Нечего тут обниматься. Как-то мы это в шутку превратили. И тут уже все сбежались, и из другихпалат тоже. Все наши. Из Припяти. Их же двадцать восемь человек самолетомпривезли. Что там? Что там у нас в городе? Я отвечаю, что началасьэвакуация, весь город увозят на три или пять дней. Ребята молчат, а было тамдве женщины, одна из них на проходной в день аварии дежурила, и оназаплакала: % Боже мой! Там мои дети. Что с ними? Мне хотелось побыть с ним вдвоем, ну, пусть бы одну минуточку. Ребятаэто почувствовали, и каждый придумал какую-то причину, и они вышли вкоридор. Тогда я обняла его и поцеловала. Он отодвинулся: % Не садись рядом. Возьми стульчик. % Да, глупости все это, -- махнула я рукой. -- А ты видел, гдепроизошел взрыв? Что там? Вы ведь первые туда попали... % Скорее всего, это вредительство. Кто-то специально устроил. Все наширебята такого мнения. Тогда так говорили. Думали. На следующий день, когда я пришла, они уже лежали по одному, каждый вотдельной палате. Им категорически запрещалось выходить в коридор. Общатьсядруг с другом. Перестукивались через стенку: точка--тире, точка--тире...Точка... Врачи объяснили это тем, что каждый организм по-разному реагируетна дозы облучения, и то, что выдержит один, другому не под силу. Там, гдеони лежали, зашкаливали даже стены. Слева, справа и этаж под ними... Тамвсех выселили, ни одного больного... Под ними и над ними никого... Три дня я жила у своих московских знакомых. Они мне говорили: берикастрюлю, бери миску, бери все, что тебе надо, не стесняйся. Это такиеоказались люди... Такие! Я варила бульон из индюшки, на шесть человек. Шестьнаших ребят... Пожарников... Из одной смены... Они все дежурили в ту ночь:Ващук, Кибенок, Титенок, Правик, Тищура. В магазине купила им всем зубнуюпасту, щетки, мыло. Ничего этого в больнице не было. Маленькие полотенцакупила... Я удивляюсь теперь своим знакомым, они, конечно, боялись, не моглине бояться, уже ходили всякие слухи, но все равно сами мне предлагали: беривсе, что надо. Бери! Как он? Как они все? Они будут жить? Жить... (Молчит).Встретила тогда много хороших людей, я не всех запомнила... Мир сузился доодной точки... Он... Только он... Помню пожилую санитарку, которая меняучила: "Есть болезни, которые не излечиваются. Надо сидеть и гладить руки". Рано утром еду на базар, оттуда к своим знакомым, варю бульон. Всепротереть, покрошить, разлить по порциям Кто-то попросил: "Привези яблочко".С шестью полулитровыми баночками... Всегда на шестерых! В больницу... Сижудо вечера. А вечером -- опять в другой конец города. Насколько бы меня такхватило? Но через три дня предложили, что можно жить в гостинице длямедработников, на территории самой больницы. Боже, какое счастье!! % Но там нет кухни. Как я буду им готовить? % Вам уже не надо готовить. Их желудки перестают воспринимать еду. Он стал меняться -- каждый день я уже встречала другого человека...Ожоги выходили наверх... Во рту, на языке, щеках -- сначала появилисьмаленькие язвочки, потом они разрослись. Пластами отходила слизистая,пленочками белыми. Цвет лица... Цвет тела... Синий... Красный...Серо-бурый... А оно такое все мое, такое любимое! Это нельзя рассказать! Этонельзя написать! И даже пережить... Спасало то, что все это происходиломгновенно, некогда было думать, некогда было плакать. Я любила его! Я еще не знала, как я его любила! Мы только поженились...Еще не нарадовались друг другу... Идем по улице. Схватит меня на руки изакружится. И целует, целует. Люди идут мимо, и все улыбаются. Клиника острой лучевой болезни -- четырнадцать дней... За четырнадцатьдней человек умирает... В гостинице в первый же день дозиметристы меня замеряли. Одежда, сумка,кошелек, туфли, -- все "горело". И все это тут же у меня забрали. Даженижнее белье. Не тронули только деньги. Взамен выдали больничный халатпятьдесят шестого размера на мой сорок четвертый, а тапочки сорок третьеговместо тридцать седьмого. Одежду, сказали, может, привезем, а, может, и нет,навряд ли она поддастся "чистке". В таком виде я и появилась перед ним.Испугался: "Батюшки, что с тобой?" А я все-таки ухитрялась варить бульон.Ставила кипятильник в стеклянную банку... Туда бросала кусочки курицы...Маленькие-маленькие... Потом кто-то отдал мне свою кастрюльку, кажется,уборщица или дежурная гостиницы. Кто-то -- досочку, на которой я резаласвежую петрушку. В больничном халате сама я не могла добраться до базара,кто-то мне эту зелень приносил. Но все бесполезно, он не мог даже пить...Проглотить сырое яйцо... А мне хотелось достать что-нибудь вкусненькое!Будто это могло помочь. Добежала до почты: "Девочки, -- прошу, -- мне надосрочно позвонить моим родителям в Ивано-Франковск. У меня здесь умираетмуж". Почему-то они сразу догадались, откуда я и кто мой муж, моментальносоединили. Мой отец, сестра и брат в тот же день вылетели ко мне в Москву.Они привезли мои вещи. Деньги. Девятого мая... Он всегда мне говорил: "Ты не представляешь, какаякрасивая Москва! Особенно на День Победы, когда салют. Я хочу, чтобы тыувидела". Сижу возле него в палате, открыл глаза: % Сейчас день или вечер? % Девять вечера. % Открывай окно! Начинается салют! Я открыла окно. Восьмой этаж, весь город перед нами! Букет огнявзметнулся в небо. % Вот это да! % Я обещал тебе, что покажу Москву. Я обещал, что по праздникам будувсю жизнь дарить цветы... Оглянулась -- достает из-под подушки три гвоздики. Дал медсестре деньги-- и она купила. Подбежала и целую: % Мой единственный! Любовь моя! Разворчался: % Что тебе приказывают врачи? Нельзя меня обнимать! Нельзя целовать! Мне запрещали его обнимать. Гладить... Но я... Я поднимала и усаживалаего на кровать. Перестилала постель, ставила градусник, приносила и уносиласудно... Вытирала... Всю ночь - рядом. Сторожила каждое его движение. Вздох. Хорошо, что не в палате, а в коридоре... У меня закружилась голова, яухватилась за подоконник... Мимо шел врач, он взял меня за руку. Инеожиданно: % Вы беременная? % Нет-нет! -- Я так испугалась, чтобы нас кто-нибудь не услышал. % Не обманывайте, -- вздохнул он. Я так растерялась, что не успела его ни о чем попросить. Назавтра меня вызывают к заведующей: % Почему вы меня обманули? -- строго спросила она. % Не было выхода. Скажи я правду -- отправили бы домой. Святая ложь! % Что вы натворили!! % Но я с ним... % Миленькая ты моя! Миленькая моя... Всю жизнь буду благодарна Ангелине Васильевне Гуськовой. Всю жизнь! Другие жены тоже приезжали, но их уже не пустили. Были со мной их мамы:мамам разрешили... Мама Володи Правика все время просила Бога: "Возьми лучшеменя". Американский профессор, доктор Гейл... Это он делал операцию попересадке костного мозга... Утешал меня: надежда есть, маленькая, но есть.Такой могучий организм, такой сильный парень! Вызвали всех егородственников. Две сестры приехали из Беларуси, брат из Ленинграда, тамслужил. Младшая Наташа, ей было четырнадцать лет, очень плакала и боялась.Но ее костный мозг подошел лучше всех... (Замолкает.) Я уже могу об этомрассказывать... Раньше не могла. Я десять лет молчала... Десять лет...(Замолкает.) Когда он узнал, что костный мозг берут у его младшей сестрички, наотрезотказался: "Я лучше умру. Не трогайте ее, она маленькая". Старшей сестреЛюде было двадцать восемь лет, она сама медсестра, понимала, на что идет."Только бы он жил", -- говорила она. Я видела операцию. Они лежали рядышкомна столах... Там большое окно в операционном зале. Операция длилась двачаса... Когда кончили, хуже было Люде, чем ему, у нее на груди восемнадцатьпроколов, тяжело выходила из-под наркоза. И сейчас болеет, наинвалидности... Была красивая, сильная девушка. Замуж не вышла... А я тогдаметалась из одной палаты в другую, от него -- к ней. Он лежал уже не вобычной палате, а в специальной барокамере, за прозрачной пленкой, кудазаходить не разрешалось. Там такие специальные приспособления есть, чтобы,не заходя под пленку, вводить уколы, ставить катэтор... Но все на липучках,на замочках, и я научилась ими пользоваться... Отсовывать... И пробираться кнему... Возле его кровати стоял маленький стульчик... Ему стало так плохо,что я уже не могла отойти, ни на минуту. Звал меня постоянно: "Люся, где ты?Люсенька!" Звал и звал... Другие барокамеры, где лежали наши ребята,обслуживали солдаты, потому что штатные санитары отказались, требовализащитной одежды. Солдаты выносили судно. Протирали полы, меняли постельноебелье... Полностью обслуживали. Откуда там появились солдаты? Неспрашивала... Только он... Он... А каждый день слышу: умер, умер... УмерТищура. Умер Титенок. Умер... Как молотком по темечку... Стул двадцать пять -- тридцать раз в сутки. С кровью и слизью. Кожаначала трескаться на руках, ногах... Все тело покрылось волдырями. Когда онворочал головой, на подушке оставались клочья волос...А все такое родное.Любимое... Я пыталась шутить: "Даже удобно. Не надо носить расческу". Скороих всех постригли. Его я стригла сама. Я все хотела ему делать сама. Если быя могла выдержать физически, то я все двадцать четыре часа не ушла бы отнего. Мне каждую минутку было жалко... Минутку и то жалко... (Закрывает лицоруками и молчит.) Приехал мой брат и испугался: "Я тебя туда не пущу!" Аотец говорит ему: "Такую разве не пустишь? Да она в окно влезет! По пожарнойлестнице!" Отлучилась... Возвращаюсь -- на столике у него апельсин... Большой, нежелтый, а розовый. Улыбается: "Меня угостили. Возьми себе". А медсестрачерез пленочку машет, что нельзя этот апельсин есть. Раз возле него ужекакое-то время полежал, его не то, что есть, к нему прикасаться страшно."Ну, съешь, -- просит. -- Ты же любишь апельсины". Я беру апельсин в руки. Аон в это время закрывает глаза и засыпает. Ему все время давали уколы, чтобыон спал. Наркотики. Медсестра смотрит на меня в ужасе... А я? Я готовасделать все, чтобы он только не думал о смерти... И о том, что болезнь егоужасная, что я его боюсь... Обрывок какого-то разговора... У меня впамяти... Кто-то увещевает: "Вы должны не забывать: перед вами уже не муж,не любимый человек, а радиоактивный объект с высокой плотностью заражения.Вы же не самоубийца. Возьмите себя в руки". А я как умалишенная: "Я еголюблю! Я его люблю!" Он спал, я шептала: "Я тебя люблю!" Шла по больничномудвору: "Я тебя люблю!" Несла судно: "Я тебя люблю!" Вспоминала, как мы с нимраньше жили... В нашем общежитии... Он засыпал ночью только тогда, когдавозьмет меня за руку. У него была такая привычка: во сне держать меня заруку. Всю ночь. А в больнице я возьму его за руку и не отпускаю... Ночь. Тишина. Мы одни. Посмотрел на меня внимательно-внимательно ивдруг говорит: -- Так хочу увидеть нашего ребенка. Какой он? -- А как мы его назовем? -- Ну, это ты уже сама придумаешь... -- Почему я сама, если нас двое? -- Тогда, если родится мальчик, пусть будет Вася, а если девочка --Наташка. -- Как это Вася? У меня уже есть один Вася. Ты! Мне другого не надо. Я еще не знала, как я его любила! Он... Только он... Как слепая! Дажене чувствовала толчков под сердцем.. Хотя была уже на шестом месяце...Ядумала, что она внутри меня моя маленькая, и она защищена. Моя маленькая... О том, что ночую у него в барокамере, никто из врачей не знал. Недогадывался. Пускали меня медсестры. Первое время тоже уговаривали: "Ты --молодая. Что ты надумала? Это уже не человек, а реактор. Сгорите вместе". Я,как собачка, бегала за ними... Стояла часами под дверью. Просила-умоляла. Итогда они: "Черт с тобой! Ты -- ненормальная". Утром перед восьмью часами,когда начинался врачебный обход, показывают через пленку: "Беги!". На чассбегаю в гостиницу. А с девяти утра до девяти вечера у меня пропуск. Ноги уменя до колен посинели, распухли, настолько я уставала. Моя душа была крепчетела... Моя любовь... Пока я с ним... Этого не делали... Но, когда уходила, егофотографировали... Одежды никакой. Голый. Одна легкая простыночка поверх. Якаждый день меняла эту простыночку, а к вечеру она вся в крови. Поднимаюего, и у меня на руках остаются кусочки кожи, прилипают. Прошу: "Миленький!Помоги мне! Обопрись на руку, на локоть, сколько можешь, чтобы я тебепостель разгладила, не покинула наверху шва, складочки". Любой шовчик -- этоуже рана на нем. Я срезала себе ногти до крови, чтобы где-то его незацепить. Никто из медсестер не решался подойти, прикоснуться, есличто-нибудь нужно, зовут меня. И они... Они фотографировали... Говорили, длянауки. А я бы их всех вытолкнула оттуда! Кричала бы и била! Как они могут!Если бы я могла их туда не пустить... Если бы... Выйду из палаты в коридор... И иду на стенку, на диван, потому что яничего не вижу. Остановлю дежурную медсестру: "Он умирает". -- Она мнеотвечает: "А что ты хочешь? Он получил тысяча шестьсот рентген, асмертельная доза четыреста." Ей тоже жалко, но по-другому. А оно все мое...Все любимое. Когда они все умерли, в больнице сделали ремонт... Стены скоблили,взорвали паркет и вынесли... Столярку. Дальше - последнее... Помню обрывками... Все уплывает... Ночь сижу возле него на стульчике... В восемь утра: "Васенька, я пойду.Я немножко отдохну". Откроет и закроет глаза -- отпустил. Только дойду догостиницы, до своей комнаты, лягу на пол, на кровати лежать не могла, таквсе болело, как уже стучит санитарка: "Иди! Беги к нему! Зовет беспощадно!"А в то утро Таня Кибенок так меня просила, звала: "Поедем со мной накладбище. Я без тебя не смогу". В то утро хоронили Витю Кибенка и ВолодюПравика. С Витей они были друзья, мы дружили семьями. За день до взрывавместе сфотографировались у нас в общежитии. Такие они наши мужья тамкрасивые! Веселые! Последний день нашей той жизни... Дочернобыльской...Такие мы счастливые! Вернулась с кладбища, быстренько звоню на пост медсестре: "Как он там?"-- "Пятнадцать минут назад умер". Как? Я всю ночь была у него. Только на тричаса отлучилась! Стала у окна и кричала: "Почему? За что?" Смотрела на небои кричала... На всю гостиницу... Ко мне боялись подойти... Опомнилась:напоследок его увижу! Увижу! Скатилась с лестницы... Он лежал еще вбарокамере, не увезли. Последние слова его: "Люся! Люсенька!" -- "Толькоотошла. Сейчас прибежит", -- успокоила медсестра. Вздохнул и затих. Уже я от него не оторвалась... Шла с ним до гроба... Хотя запомнила несам гроб, а большой полиэтиленовый пакет... Этот пакет... В морге спросили:"Хотите, мы покажем вам, во что его оденем". Хочу! Одели в парадную форму,фуражку наверх на грудь положили. Обувь не подобрали, потому что ногираспухли. Бомбы вместо ног. Парадную форму тоже разрезали, натянуть немогли, не было уже целого тела. Все -- кровавая рана. В больнице последниедва дня... Подниму его руку, а кость шатается, болтается кость, телеснаяткань от нее отошла. Кусочки легкого, кусочки печени шли через рот...Захлебывался своими внутренностями... Обкручу руку бинтом и засуну ему врот, все это из него выгребаю... Это нельзя рассказать! Это нельзя написать!И даже пережить... Это все такое родное... Такое... Ни один размер обувиневозможно было натянуть... Положили в гроб босого... На моих глазах... В парадной форме его засунули в целлофановый мешок изавязали. И этот мешок уже положили в деревянный гроб... А гроб еще одниммешком обвязали... Целлофан прозрачный, но толстый, как клеенка. И уже всеэто поместили в цинковый гроб, еле втиснули. Одна фуражка наверху осталась. Съехались все... Его родители, мои родители... Купили в Москве черныеплатки... Нас принимала чрезвычайная комиссия. И всем говорила одно и то же,что отдать вам тела ваших мужей, ваших сыновей мы не можем, они оченьрадиоактивные и будут похоронены на московском кладбище особым способом. Взапаянных цинковых гробах, под бетонными плитками. И вы должны этот документподписать... Нужно ваше согласие... Если кто-то возмущался, хотел увезтигроб на родину, его убеждали, что они, мол, герои и теперь семье уже непринадлежат. Они уже государственные люди... Принадлежат государству. Сели в катафалк... Родственники и какие-то военные люди. Полковник срацией... По рации передают: "Ждите наших приказаний! Ждите!" Два или тричаса колесили по Москве, по кольцевой дороге. Опять в Москву возвращаемся...По рации: "На кладбище въезд не разрешаем. Кладбище атакуют иностранныекорреспонденты. Еще подождите". Родители молчат... Платок у мамы черный... Ячувствую, что теряю сознание. Со мной истерика: "Почему моего мужа надопрятать? Он -- кто? Убийца? Преступник? Уголовник? Кого мы хороним?" Мама:"Тихо, тихо, дочечка". Гладит меня по голове, берет за руку. Полковникпередает: "Разрешите следовать на кладбище. С женой истерика". На кладбищенас окружили солдаты. Шли под конвоем. И гроб несли под конвоем. Никого непустили попрощаться... Одни родственники... Засыпали моментально. "Быстро!Быстро!" -- командовал офицер. Даже не дали гроб обнять. И -- сразу в автобусы... Мгновенно купили и принесли обратные билеты... На следующий день... Всевремя с нами был какой-то человек в штатском, с военной выправкой, не далдаже выйти из номера и купить еду в дорогу. Не дай Бог, чтобы мы скем-нибудь заговорили, особенно я. Как будто я тогда могла говорить, я ужедаже плакать не могла. Дежурная, когда мы уходили, пересчитала всеполотенца, все простыни... Тут же их складывала в полиэтиленовый мешок.Наверное, сожгли... За гостиницу мы сами заплатили. За четырнадцать суток... Клиника лучевой болезни -- четырнадцать суток... За четырнадцать сутокчеловек умирает... Дома я уснула. Зашла в дом и повалилась на кровать. Я спала троесуток... Меня не могли поднять... Приехала "Скорая помощь". "Нет, -- сказалврач, -- она не умерла. Она проснется. Это такой страшный сон". Мне было двадцать три года... Я помню сон... Приходит ко мне моя умершая бабушка, в той одежде, вкоторой мы ее похоронили. И наряжает елку. "Бабушка, почему у нас елка? Ведьсейчас лето?" -- "Так надо. Скоро твой Васенька ко мне придет". А он выроссреди леса. Я помню... Второй сон... Вася приходит в белом и зовет Наташу.Нашу девочку, которую я еще не родила. Уже она большая, и я удивляюсь: когдаона так подросла? Он подбрасывает ее под потолок, и они смеются... А ясмотрю на них и думаю, что счастье -- это так просто. Так просто! А потоммне приснилось..... Мы бродим с ним по воде. Долго-долго идем... Просил,наверное, чтобы я не плакала. Давал знак оттуда. Сверху. (Затихает надолго.) Через два месяца я приехала в Москву. С вокзала -- на кладбище. К нему!И там на кладбище у меня начались схватки. Только я с ним заговорила...Вызвали "Скорую" Я дала адрес. Рожала я там же... У той же АнгелиныВасильевны Гуськовой... Она меня еще тогда предупредила: "Рожать приезжай кнам". А куда я такая еще поеду? Родила я на две недели раньше срока... Мне показали... Девочка... "Наташенька, -- позвала я. -- Папа назвалтебя Наташенькой". На вид здоровый ребенок. Ручки, ножки... А у нее былцирроз печени... В печени -- двадцать восемь рентген... Врожденный пороксердца... Через четыре часа сказали, что девочка умерла. И опять, что мы еевам не отдадим! Как это не отдадите?! Это я ее вам не отдам! Вы хотите еезабрать для науки, а я ненавижу вашу науку! Ненавижу! Она забрала у менясначала его, а теперь еще ждет... Не отдам! Я похороню ее сама. Рядом сним... (Переходит на шепот) Все не те слова вам говорю... Не такие... Нельзя мне кричать послеинсульта. И плакать нельзя. Но я хочу... Хочу, чтобы знали... Еще никому непризнавалась... Когда я не отдала им мою маленькую девочку. Нашу девочку...Тогда они принесли мне деревянную коробочку: "Она -- там". Я посмотрела: еезапеленали. Она лежала в пеленочках. И тогда я заплакала: "Положите ее у егоног. Скажите, что это наша Наташенька". Там, на могилке не написано: Наташа Игнатенко... Там только его имя...Она же была еще без имени, без ничего... Только душа... Душу я там ипохоронила... Я прихожу к ним всегда с двумя букетами: один -- ему, второй -- науголок кладу ей. Ползаю у могилы на коленках... Всегда на коленках... (Бессвязно). Я ее убила... Я... Она... Спасла... Моя девочка меня спасла,она приняла весь радиоудар на себя, стала как бы приемником этого удара.Такая маленькая. Крохотулечка. (Задыхаясь) Она меня уберегла... Но я любилаих двоих... Разве... Разве можно убить любовью? Такой любовью!! Почему эторядом? Любовь и смерть. Всегда они вместе. Кто мне объяснит? Кто подскажет?Ползаю у могилы на коленках... (Надолго затихает)....В Киеве мне дали квартиру. В большом доме, где теперь живут все, ктоуехал с атомной станции. Все знакомые. Квартира большая, двухкомнатная, окакой мы с Васей мечтали. А я сходила в ней с ума! В каждом углу, куда нигляну -- везде он... Его глаза...Начала ремонт, лишь бы не сидеть, лишь бызабыться. И так два года... Снится мне сон... Мы идем с ним, а он идетбосиком. "Почему ты всегда необутый?" -- "Да потому, что у меня ничего нет".Пошла в церковь... Батюшка меня научил: "Надо купить тапочки большогоразмера и положить кому-нибудь в гроб. Написать записку -- что это ему". Ятак и поступила... Приехала в Москву и сразу -- в церковь. В Москве я к немуближе... Он там лежит, на Митинском кладбище... Рассказываю служителю, чтотак и так, мне надо тапочки передать. Спрашивает: "А ведомо тебе, как этоделать надо?" Еще раз объяснил... Как раз внесли отпевать дедушку старого. Яподхожу к гробу, поднимаю накидочку и кладу туда тапочки. "А записку тынаписала?" -- "Да, написала, но не указала, на каком кладбище он лежит". --"Там они все в одном мире. Найдут его". У меня никакого желания к жизни не было. Ночью стою у окна, смотрю нанебо: "Васенька, что мне делать? Я не хочу без тебя жить". Днем иду мимодетского садика, стану и стою... Глядела бы и глядела на детей... Я сходилас ума! И стала ночью просить: "Васенька, я рожу ребенка. Я уже боюсь бытьодна. Не выдержу дальше. Васенька!!" А в другой раз так попрошу: "Васенька,мне не надо мужчины. Лучше тебя для меня нет. Я хочу ребеночка". Мне было двадцать пять лет... Я нашла мужчину...Все ему рассказала.... Всю правду: у меня одналюбовь, на всю жизнь. Я все ему открыла... Мы встречались, но я никогда егов дом к себе не звала, в дом не могла. Там -- Вася... Работала я кондитером. Леплю торт, а слезы катятся. Я не плачу, а слезыкатятся. Единственное, о чем девочек просила: "Не жалейте меня. Будетежалеть, я уйду". Я хотела быть, как все. Не надо меня жалеть... Я когда-тобыла счастливая... Принесли мне Васин орден... Красного цвета... Я смотреть на него долгоне могла. Слезы катятся......Родила мальчика. Андрей... Андрейка... Подруги останавливали: "Тебенельзя рожать", и врачи пугали: "Ваш организм не выдержит". Потом... Потомони сказали, что он будет без ручки... Без правой ручки... Аппаратпоказывал... "Ну, и что? -- думала я. -- Научу писать его левой ручкой". Ародился нормальный... красивый мальчик... Учится уже в школе, учится на однипятерки. Теперь у меня есть кто-то, кем я дышу и живу. Свет в моей жизни. Онпрекрасно все понимает: "Мамочка, если я уеду к бабушке, на два дня, тыдышать сможешь?" Не смогу! Боюсь на день с ним разлучиться. Мы шли поулице... И я, чувствую, падаю... Тогда меня разбил первый инсульт... Там, наулице... "Мамочка, тебе водички дать". -- "Нет, ты стой возле меня. Никудане уходи". И хватанула его за руку. Дальше не помню... Открыла глаза вбольнице... Но так его хватанула, что врачи еле разжали мои пальцы. У негорука долго была синяя. Теперь выходим из дома: "Мамочка, только не хватайменя за руку. Я никуда от тебя не уйду". Он тоже болеет: две недели в школе,две дома с врачом. Вот так и живем. Боимся друг за друга. А в каждом углуВася... Его фотографии... Ночью с ним говорю и говорю... Бывает, меня во снепопросит: "Покажи нашего ребеночка". Мы с Андрейкой приходим... А онприводит за руку дочку. Всегда с дочкой. Играет только с ней... Так я и живу... Живу одновременно в реальном и нереальном мире. Незнаю, где мне лучше... (Встает. Подходит к окну). Нас тут много. Целаяулица, ее так и называют -- чернобыльская. Всю свою жизнь эти люди настанции проработали. Многие до сих пор ездят туда на вахту, теперь станциюобслуживают вахтовым методом. Никто там уже не живет и жить никогда небудет. У них у всех тяжелые заболевания, инвалидности, но работу свою небросают, боятся даже подумать об этом. У них нет жизни без реактора, реактор% их жизнь. Где и кому они сегодня нужны в другом месте? Часто умирают.Умирают мгновенно. Они умирают на ходу -- шел и упал, уснул и не проснулся.Нес медсестре цветы и остановилось сердце. Стоял на автобусной остановке...Они умирают, но их никто по-настоящему не расспросил. О том, что мыпережили... Что видели... О смерти люди не хотят слушать. О страшном... Но я вам рассказала о любви... Как я любила..." Людмила Игнатенко, жена погибшего пожарника Василия Игнатенко
