"Я недавно была такая счастливая. Почему? Забыла... Все осталось где-то в другой жизни... Я не понимаю... Не знаю, какснова смогла жить. Захотела жить. Вот -- смеюсь, разговариваю. Я тактосковала... Я была как парализованная... Хотелось с кем-нибудь говорить, нос кем-нибудь не из людей. Зайду в церковь, там тихо-тихо, как в горахбывает. Тихо-тихо. Там можно забыть свою жизнь. А утром проснусь... Ищурукой... Где он? Его подушка, его запах... Маленькая незнакомая птичкабегает по подоконнику с маленьким колокольчиком и будит, никогда раньшетакого звука, такого голоса не слышала. Где он? Я не все могу передать, невсе проговаривается. Не понимаю, как я осталась жить. Вечером дочкаподойдет: "Мам, я уроки уже выучила". Тут я вспомню, что у меня есть дети. Агде же он? "Мам, а у меня пуговичка оторвалась. Пришей". Как мне уйти заним? Встретиться. Закрою глаза и думаю о нем, пока не усну. Во сне онприходит, но только мельком, быстро. Сразу исчезает. Я даже слышу егошаги... Вот куда он исчезает? Где? А ему так не хотелось умирать. Смотрит вокно и смотрит. На небо... Я ему одну подушку подложу, вторую, третью...Чтобы было высоко. Он умирал долго... Целый год... Мы не могли расстаться...(Долго молчит.) Нет-нет, не бойтесь, не заплачу... Я разучилась плакать. Хочуговорить... В другой раз так тяжело, так невыносимо - хочу сказать себе,убедить, что я ничего не помню. Как моя подруга. Чтобы не сойти с ума...Она...Наши мужья умерли в один год, они вместе были в Чернобыле. Она замужсобирается, хочет забыть, прикрыть эту дверь. Дверь туда... За ним...Нет-нет, я ее понимаю. Я знаю.... Надо выжить... У нее дети... Мы где-топобывали, где еще никто не был, что-то такое видели, что никто не видел.Молчу-молчу, а однажды в поезде начала рассказывать незнакомым людям. Зачем?Одной страшно... Он уехал в Чернобыль в мой день рождения... Гости еще сидели за столом,перед ними извинился. Поцеловал. А машина уже ждала под окном.Девятнадцатого октября тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. Мой деньрождения... Он -- монтажник, ездил по всему Советскому Союзу, а я его ждала.Так повелось годами. Мы жили, как живут влюбленные -- прощались ивстречались. А тогда... Страх овладел только нашими мамами, его мамой имоей, а у нас с ним страха не было. Теперь думаю: почему? Мы же знали, кудаон едет? Ну, взять бы у соседского мальчика учебник физики за десятый класси хотя бы его пролистать. Он там без шапки ходил. У других его ребят черезгод все волосы осыпались, а у него наоборот шевелюра погуще стала. Никого изних уже нет. Его бригада, семь человек, все умерли. Молодые... Один заодним... Первый умер через три года... Ну, думали: случайность. Судьба. Заним второй, третий, четвертый... Теперь каждый стал ждать, когда он... Воткак они жили! Мой муж умер последним... Монтажники-верхолазы... Ониотключали свет в выселенных деревнях, лазили по столбам. По мертвым домам,улицам. Все время на высоте, наверху. Рост у него под два метра, вес --девяносто килограммов, -- кто мог его такого убить? Страха у нас долго небыло... (Неожиданно улыбается.) Ах, какая я была счастливая! Вернулся... Я его увидела...В доме --праздник, всегда, когда он возвращался, был праздник. Ночная сорочка у меняесть длинная-длинная, красивая-красивая, я ее надевала. Любила дорогоебелье, оно все у меня хорошее, но эта сорочка особенная. Праздничная. Дляпервого нашего дня... Ночи... Я все его тело знала, назубок, я все целовала.Мне, бывало, даже приснится сон, что я какая-то часть его тела, -- так мынеразделимы. Без него очень скучала, мне физически без него было больно.Когда мы с ним расставались, я на какое-то время теряла ориентир -- где я,на какой улице, какой час... Выпадала из времени... Он приехал сразу слимфоузлами на шее, я их губами услышала, они небольшие, но я спросила:"Покажешься врачу?" Успокоил: "Пройдет". -- "Как там, в Чернобыле?" --"Обычная работа". Ни бравады, ни паники. Одно выпытала: "Там так же, как издесь". В столовой, где их кормили, на первом этаже обслуживали рядовых --лапша, консервы, а на втором у начальства, военных генералов -- фрукты,красное вино, минеральная вода. Чистые скатерти. У каждого -- дозиметр. А имна всю бригаду ни одного не дали. Я помню море... Мы еще ездили с ним к морю, я запомнила, что моря такмного, как и неба. Подруга с мужем... Они тоже с нами поехали... И онавспоминает: "Море грязное. Все боялись холерой заразиться". Что-то такоегазеты писали... Я помню иначе... В ярком цвете... Я помню, что море быловезде, как и небо. Синее-синее. И он рядом. Я родилась для любви... Длясчастливой любви...В школе девочки мечтали: кто поступить в институт, ктоуехать на комсомольскую стройку, а я хотела выйти замуж. Любитьсильно-сильно, как Наташа Ростова. Только любить! Но никому в этом не моглапризнаться, потому что в то время, вы должны помнить, разрешалось мечтатьтолько о комсомольской стройке. Нам это внушали. Рвались в Сибирь, внепроходимую тайгу, помните, пели: "за туманом и за запахом тайги". Винститут в первый год не попала, не добрала баллов, пошла работать нателефонную станцию. Там мы с ним познакомились... Я дежурила... И я сама егона себе женила, я его попросила: "Женись на мне. Я тебя так люблю!"Влюбилась по уши. Такой красивый парень... Я... Я на небесах летала. Я самаего попросила: "Женись на мне". (Улыбается.) В другой раз задумаюсь и ищу себе разные утешения: а, может, смерть --это не конец, он всего лишь изменился и живет где-то в другом мире. Где-торядом? Я работаю в библиотеке, много книг читаю, с разными людьмивстречаюсь. Мне хочется говорить о смерти. Понять. Я ищу утешение. Вгазетах, в книгах вычитываю... В театр иду, если там об этом, о смерти...Мне физически без него больно, я не могу одна... Он не хотел идти к врачу: "Я ничего не слышу. Мне не болит". Алимфоузлы уже стали величиной с куриное яйцо. Силой затолкала в машину иотвезла в поликлинику. Направили к онкологу. Один врач посмотрел, позвалвторого: "Тут еще один чернобылец". И они уже его не отпустили. Через неделюсделали операцию: удалили полностью щитовидную железу, гортань и заменили ихкакими-то трубочками. Да... (Замолкает.) Да... Теперь я знаю, что это тожебыло еще счастливое время. Господи! Какой ерундой я занималась: бегала помагазинам, покупала подарки врачам -- коробки конфет, импортные ликеры.Нянечкам шоколадки. И они брали. А он надо мной посмеивался: "Пойми, они --не боги. А химии и облучения тут всем хватает. Дадут и без конфет". Но ямчалась на конец города за тортом "Птичье молоко" или за французскимидухами, -- все это в те времена только по знакомству, из-под полы. Передотправкой домой... Мы... Мы едем домой! Мне дали специальный шприц,показали, как им пользоваться. Я должна была кормить его через этот шприц.Всему научилась. Четыре раза на день варила что-нибудь свежее, обязательносвежее, перемалывала это на мясорубке, перетирала на ситечке и потомнабирала в шприц. Прокалывала одну из трубок, самую большую, а она шла вжелудок... Но он перестал чувствовать запахи, различать. Спрошу: "Вкусно?"Не знает. Но мы все равно несколько раз еще бегали в кино. И там целовались.Зависли на такой то-о-о-ненькой ниточке, а нам представлялось, что сновазацепились за жизнь. О Чернобыле старались не говорить. Не вспоминать.Запретная тема... К телефону его не подпускаю. Перехватываю. Ребята его одинза одним умирают... Запретная тема... Но как-то утром бужу его, подаю халат,а он не может встать. И сказать ничего не может... Перестал говорить...Глаза большие-большие... Вот когда он испугался... Да... (Снова замолкает.)Оставался у нас еще год... Весь этот год он умирал... С каждым днем ему хужеи хуже, и он же знает, что его ребята умирают... Мы ведь еще с этим жили...С этим ожиданием... Говорят -- Чернобыль, пишут -- Чернобыль. Но никто незнает, что это... Все теперь у нас по-другому: рождаемся не такие, умираемне так. Не так, как все. Вы у меня спросите, как умирают после Чернобыля?Человек, которого я любила, любила так, что не могла бы любить больше, еслибы я его сама родила, на моих глазах превращался... В чудовище... Удалилилимфоузлы, их нет и нарушилось кровообращение, и нос уже как-то сдвинулся,увеличился раза в три, и глаза уже какие-то другие -- разошлись в разныестороны, в них незнакомый свет появился и выражение, как будто не он, акто-то еще оттуда выглядывает. Потом один глаз совсем закрылся... А я чегобоюсь? Мне бы только, чтобы он себя не увидел... Не запомнил таким. Но онначал меня просить, показывать руками, что, мол, принеси зеркало. Я то накухню убегу, будто забыла, не слышала, то еще что-нибудь придумаю. Два дняего так обманывала, на третий день пишет мне в тетрадочку большими буквами ис тремя восклицательными знаками: "Дай зеркало!!!" У нас уже былатетрадочка, ручка, карандаш, мы уже таким образом общались, потому что дажешепотом он не мог говорить, даже шепот у него не получался. Полная немота. Ябегом на кухню, стучу кастрюлями. Не читала, не слышала. Опять мне пишет:"Дай зеркало!!!" -- и с этими знаками... Принесла ему зеркало, самоемаленькое. Глянул, схватился за голову и качается, качается по кровати... Я-- к нему, давай уговаривать... "Вот немного поправишься, и мы поедем стобой куда-нибудь в заброшенную деревню. Купим дом и будем там жить, если тыне захочешь в городе, где много людей. Будем жить одни". Я его необманывала, я поехала бы с ним куда угодно, только бы он был, а какой --неважно. Он -- и все. Я его не обманывала... Не вспомню ничего, о чем хотелось бы промолчать. А было все... Я такдалеко заглянула, может быть, дальше смерти... (Останавливается.) Мне было шестнадцать лет, когда мы познакомились, он старше меня насемь лет. Два года встречались. Я очень люблю у нас в Минске район возлеглавпочтамта, улицу Володарского, там под часами он назначал мне свидание. Ажила я возле камвольного комбината и ездила на пятом троллейбусе, который неостанавливался возле главпочтамта, а немного проезжал вперед, к магазину"Детская одежда". Ехал он до поворота медленнее, то, что мне надо.Чуть-чутьвсегда припоздаю, чтобы увидеть через окно и ахнуть: какой красивый пареньменя ждет! Ничего не замечала два года, ни зимы, ни лета. Водил наконцерты... На мою любимую Эдиту Пьеху... На танцы не бегали, натанцплощадку, он не умел танцевать. Целовались, только целовались... Называлменя: "Маленькая моя". День рождения, опять мой день рождения... Странно, новсе самое главное у меня происходило именно в этот день, вот и не верь послеэтого в судьбу. Стою под часами: в пять -- свидание, а его нет. В шесть --расстроенная, в слезах бреду на свою остановку, перехожу улицу, оглянулась,как почувствовала -- бежит за мной, на красный свет, в рабочей спецовке, всапогах... С работы раньше не отпустили... Таким я его больше всего илюбила: в охотничьем костюме, в телогрейке, -- ему все шло. Поехали к немудомой, он переоделся и решили отметить мой день рождения в ресторане. Но вресторан мы уже не попали, так как был вечер, свободных мест нет, а сунутьпятерку или десятку (это еще старые деньги) швейцару, как другие, ни он, ния не умели. "Давай, -- вдруг засиял весь, -- купим в магазине шампанское,набор пирожных и пойдем в парк, там отпразднуем". Под звездами, под небом!Вот он был такой... На скамейке в парке Горького мы просидели до утра.Другого такого дня рождения у меня в жизни не было, вот тогда я ему исказала: "Женись на мне. Я тебя так люблю!!" Засмеялся: "Ты еще маленькая".А назавтра отнесли заявление в загс... Ах, какая я была счастливая! Ничего бы не поменяла в своей жизни, дажепредупреди кто-нибудь сверху, со звезд... Дай сигнал... В день свадьбы он ненашел свой паспорт, мы весь дом перерыли, искали. Нас записали в загсе накакой-то бумажке. "Доченька, это плохой знак", -- плакала моя мама. Потомпаспорт отыскался в его старых брюках, на чердаке. Любовь! Это даже была нелюбовь, а долгое влюбление. Как я танцевала утром у зеркала: я красивая, ямолодая, он меня любит! Теперь я забываю свое лицо, то, лицо, что было уменя с ним... Я не вижу этого лица в зеркале... Можно ли об этом говорить? Называть словами... Бывают тайны... Я до сихпор не понимаю, что это было. До самого последнего нашего месяца... Он звалменя ночью... У него были желания. Любил сильнее, чем раньше... Днем, когдая смотрела на него, не верила в то, что происходило ночью... Мы не хотели сним расставаться... Я его ласкала, гладила. В те минуты я вспоминала самоерадостное... Счастливое... Как он приехал с Камчатки с бородой, отрастил тамбороду. Мой день рождения в парке на скамейке... "Женись на мне..." Надо лиговорить? Можно ли? Я сама к нему шла, как идет мужчина к женщине... Что ямогла ему дать, кроме лекарств? Какую надежду? Он так не хотел умирать... Унего была вера, что моя любовь нас спасет. Такая любовь! Только маме своейничего не рассказывала, она бы меня не поняла. Осудила. Прокляла. Это же необычный рак, которого тоже все боятся, а чернобыльский, он еще страшнее.Врачи мне объяснили: порази метастазы внутри организм, он быстро бы умер, аони поползли верхом... По телу... По лицу... Что-то черное на нем наросло.Куда-то подевался подбородок, исчезла шея, язык вывалился наружу. Лопалисьсосуды, начиналось кровотечение. "Ой, -- кричу, -- опять кровь". С шеи, сощек, с ушей... Во все стороны... Несу холодную воду, кладу примочки -- неспасают. Что-то жуткое. Вся подушка зальется... Тазик подставлю, изванной... Струйки ударяются... Как в подойник... Этот звук... Такой мирный идеревенский... Я его и сейчас по ночам слышу... Пока он в сознании, хлопаетв ладоши -- это у нас условный знак: зови! Вызывай "скорую". Он не хотелумирать... Ему сорок пять лет... Звоню на станцию "скорой помощи", а они уженас знают, ехать не хотят: "Мы ничем не можем помочь вашему мужу". Ну, хотябы укол! Наркотик. Сама уколю, научилась, а укол -- синяком под кожей, нерасходится. Один раз дозвалась, прибыла "скорая"... Молодой врач...Приблизился к нему и тут же назад пятится-пятится: "Скажите, а он случайно увас не чернобыльский? Не из тех, кто побывал там?" Я отвечаю: "Да". И он, яне преувеличиваю, вскрикнул: "Миленькая моя, скорей бы это кончилось!Скорей! Я видел, как умирают чернобыльцы". А мой же в сознании, он этослышит... Хорошо еще, что не знает, не догадывается: он уже один из своейбригады остался... Последний... В другой раз медсестру из поликлиникиприслали, так она в коридоре постояла, даже в квартиру не зашла: "Ой, я немогу!" А я могу? Я все могу!! Что мне придумать? Где спасение? Он кричит...Ему больно... Весь день кричит... Тогда я нашла выход: вливала в него черезшприц бутылку водки. Отключится. Забудется. Не сама догадалась, другиеженщины подсказали... С такой же бедой... Придет его мама: "Почему тыотпустила его в Чернобыль? Как ты могла?" А мне и в голову тогда не моглоприйти, что надо было не отпустить, а ему, наверное, -- что он мог непоехать. Это же было другое время, как военное. И мы были тогда другие.Как-то я у него спросила: "А сейчас не жалеешь, что туда поехал?" Головойкрутит -- нет. В тетрадочке пишет: "Умру, продашь машину, запасные колеса, аза Толика (это его брат) замуж не выходи". Толику я нравилась... Я знаю тайны... Сижу возле него... Он спит... У него еще был красивыйволос... Я взяла и тихонько отрезала прядь... Открыл глаза, посмотрел, что уменя в руках, улыбнулся. У меня остались его часы, военный билет ичернобыльская медаль... (После молчания.) Ах, какая я была счастливая! Вроддоме, помню, днями сижу у окошка, его жду, выглядываю. Ничего толком непонимала: что со мной, где я? Мне бы на него посмотреть... Не могланаглядеться, как чувствовала, что это должно скоро кончиться. Утром кормлю илюбуюсь, как он ест. Как он бреется. Как идет по улице. Я -- хорошийбиблиотекарь, но я не понимаю, как это можно страстно любить работу. Ялюбила только его. Одного. И я не могу без него. Я кричу ночами... В подушкукричу, чтобы дети не услышали... Ни на минуту не представляла, что мы расстанемся... Что... Уже знала,но не представляла.... Моя мама... Его брат... Они меня готовят, намекают,что врачи, мол, советуют, дают направление, одним словом, под Минском, естьспециальная больница, где раньше умирали вот такие обреченные... Афганцы...Без рук, без ног... А теперь туда чернобыльцев везут. Уговаривают: там емубудет лучше, врачи всегда рядом. Не хотела, я слышать об этом не хотела.Тогда они его убедили, и он начал меня умолять: "Отвези туда. Не мучайся". Ая то бюллетень прошу, то на работе отпуск за свой счет выпрашиваю. По законубюллетень дают только для ухода за больным ребенком, а отпуск за свой счетне больше месяца. Но он всю нашу тетрадку исписал. Взял с меня слово, что яего туда отвезу. Я поехала на машине с его братом. На краю деревни,называлась она Гребенка, стоял большой деревянный дом, колодецразвалившийся. Туалет на улице. Старушки какие-то в черном... Богомольные...Даже из машины не двинулась. Не поднялась. Ночью целую его: "Как ты мог меняоб этом просить? Никогда этого не будет! Никогда этого не будет! Никогда!!"Я его всего целовала... Самые страшные последние недели... Полчаса писали в поллитровуюбаночку. Глаз не поднимает. Ему стыдно. "Ну, как ты можешь так думать?!" --целую его. В последний день случилась такая минута: он открыл глаза, сел,улыбнулся и сказал: "Валюшка!.." Я онемела от счастья... От его голоса... С работы позвонили: "Мы красную грамоту принесем". Спрашиваю у него:"Хотят твои ребята прийти. Грамоту вручат". Головой крутит: нет-нет! Но ониприехали... Деньги какие-то принесли, грамоту в красной папке с фотографиейЛенина. Взяла ее и думаю: "За что же он умирает? В газетах пишут, что это нетолько Чернобыль, а коммунизм взорвался. Советская жизнь кончилась. Апрофиль на красной папке тот же..." Хотели ребята ему какие-то слова хорошиесказать, но он накрылся одеялом, только волосы торчали. Постояли над ним иушли. Уже боялся людей... Одну меня не боялся. Но умирает человек один... Яего звала а он уже глаза не открывал. Только дышал...Когда хоронили,прикрыла ему лицо двумя носовыми платочками. Если кто просил показать, яоткрывала... Одна женщина упала... А когда-то она его любила, я его к нейревновала. "Дай последний раз посмотрю". -- "Смотри". Я не рассказала, что,когда он умер, никто не мог к нему подойти, все боялись. А родственникамсамим нельзя мыть, одевать. По нашим славянским обычаям. Привезли из моргадвух санитаров, они попросили водки: "Мы видели, -- признались, -- все:разбитых, порезанных, трупы детей после пожара... Но такое впервые...(Затихает.) Он умер и лежал горячий-горячий. К нему нельзя былопритронуться... Я остановила в доме часы... Семь утра... И часы наши посегодняшний день стоят, не заводятся... Мастера вызывала, он руками развел:"Тут не механика и не физика, а метафизика". Первые дни... Без него... Спала два дня, не могли добудиться, встану,попью воды, даже не ела, и опять на подушку упаду. Сейчас мне странно: какэто я могла уснуть? У подруги муж умирал, он швырял в нее посудой. Плакал.Почему она такая молодая, красивая? А мой только смотрел на меня исмотрел... В нашу тетрадку записал: "Умру, сожги мой прах. Я хочу, чтобы тыне боялась". Почему он так решил? Ну, разные слухи: чернобыльцы и послесмерти "светятся"... Ночью над могилами поднимается свет...Я сама читала,что могилы чернобыльских пожарников, умерших в московских госпиталях ипохороненных под Москвой в Митино, люди обходят стороной, своих мертвыхвозле них не кладут. Мертвые мертвых боятся, не говоря о живых. Потому чтоникто не знает, что такое -- Чернобыль. Одни догадки. Предчувствия. Онпривез из Чернобыля белый костюм, в котором там работал. Брюки, спецовка...Так этот костюм лежал у нас на антресолях до его смерти. Потом мама решила:"Надо выбросить все его вещи". У нее был страх... А я даже тот его костюмберегла. Преступница! У меня же в доме дети. Дочка и сын... Отвезли за городи закопали... Я много книг прочла, я живу среди книг, но ничего не могутобъяснить. Привезли урночку... Не страшно... Я рукой потрогала и там что-томелкое, как ракушки на берегу моря, в песке, это тазобедренные косточки. Доэтого к вещам его прикасаюсь, не слышу, не чувствую, а тут как обняла.Ночью, помню, он -- мертвый, сижу возле него. И вдруг какой-то дымок...Второй раз увидела этот дымок над ним в крематории... Его душа... Никто еене видел, а я видела... У меня чувство: еще раз свиделись... Ах, какая я была счастливая! Какая счастливая... Он уедет вкомандировку... Я дни, часы считаю до нашей встречи. Секундочки! Я физическибез него не могу... Не могу! (Закрывает лицо руками). Вспоминаю...Мы поедемс ним к его сестре в деревню, вечером она показывает: "Тебе в этой комнатепостелила, а ему в той". Посмотрим друг на друга и рассмеемся. Непредставляли, что можно спать раздельно, в разных комнатах. Только вместе. Яне могу без него... Не могу! Многие сватались... Брат его сватался... Онитак похожи... Рост. Даже походка. Но мне кажется, если кто-то другой ко мнедотронется, я буду плакать и плакать. Никогда не остановлюсь... Кто его у меня забрал? По какому праву? Вручили повестку с краснойполосой девятнадцатого октября тысяча девятьсот восемьдесят шестого года... (Приносит альбом. Показывает свадебные фотографии. И когда я уже хочупопрощаться, останавливает.) Как мне дальше жить? Я вам не все... Не до конца... Я быласчастливая... До безумия... Есть тайны... Может, не надо моего имени...Молитвы читают в тайне... Про себя... (Замолкает.) Нет, назовите имя! Богунапомните... Я хочу знать... Я хочу понять, зачем нам даются такиестрадания? За что? Первое время казалось, что после всего у меня во взглядечто-то темное появится. Чужое. Я не выдержу... Что меня спасло? Вытолкнуло кжизни? Вернуло... Мой сын... У меня есть еще один сын... Наш с ним первыйсын... Он давно болен... Он вырос, но видит мир детскими глазами, глазамипятилетнего мальчика. Я хочу теперь быть с ним... Мечтаю поменять квартирупоближе к Новинкам, там у нас психиатрическая больница. Всю свою жизнь онживет там. Это приговор врачей: чтобы он жил, он должен быть там. Я каждыйдень езжу туда. Встречает меня: "А где папа Миша? Когда приедет?" Кто еще уменя об этом спросит? Он его ждет. Мы будем ждать с ним вместе. Я буду читать свою чернобыльскуюмолитву... Он -- смотреть на мир детскими глазами..." Валентина Тимофеевна Апанасевич, жена ликвидатора
