С того самого дня, со вселения в расположение первого батальона, ребятаиз первой и других рот все время ждали изменения к лучшему в своей жизни ислужбе. Новое обмундирование им не дали, всех переодели в б/у -- бывшее вупотреблении. Лешке Шестакову досталась гимнастерка с отложным воротником,на которой еще были видны отпечатки кубиков, -- командирская попаласьгимнастерка, зашитая на животе. Не сразу узнал он, отчего гимнастерки инательные рубахи у большинства солдат зашиты на животе. Нелепость какая-то,озорство, тыловое хулиганство, думал он. Баня новая, из сырых, неокоренных бревен, печи в ней едва нагрелись,воды горячей обошлось лишь по тазу на брата. В парной каменка чуть шипела.Коля Рындин, вознамерившийся похлестаться веником, где-то подобранным,хлобыстнул на гору камней таз воды, каменка отозвалась слабым, исходнымсипением, чахоточно кашлянула, потрещало что-то в каменных недрах, будтопарнишки сперли у отца горсть пистонов и набросали в каменку, и всесконфуженно утихло. Держа обеими ручищами своего ребенка, Коля Рындинпостоял, подождал еще звуку и пару и боязно, будто от покойника, упятился измокрой парилки к народу, в моечную. Пока обмундировывались, совсем продрогли парни. Особенно досталось КолеРындину и солдату Булдакову, недавно присланному в роту: все обутки, всяодежда в ворохах и связках была рассчитана на среднего человека, даже намаломерков, но для двухметрового Коли Рындина и такого же долговязого ЛехиБулдакова ничего подходящего не находилось. Едва напялили они на озябшеесырое тело опасно трещавшее белье, гимнастерки, штаны же застегнуть немогли, шинели до колен, рукава едва достигали локтей, на груди и на брюхе несходилось. Коля Рындин и Леха Булдаков насунули в ботинки до половины ноги,ходили на смятых задниках, отчего сделались еще выше, еще нелепей, да истоять приловчиться не могли -- шатало. Старшина Шпатор, выстроив роту,горестно глядел на гренадеров этих, сокрушенно качал головой, сулилсяпоискать на складе амуницию, привести в порядок чудо-богатырей СоветскойАрмии, но сулился вяло, не веря в успех. Коля Рындин терпел тычки ипоношения, но вот Булдаков, споткнувшись раз-другой, спинал ботинок сначалас левой ноги, затем с правой, стиснул портянки в горсти и пошел по морозубосиком. Старшина Шпатор открыл рот. Рота смешала строй, остановилась.Вулдаков удалялся. -- Э-эй! -- подал голос старшина Шпатор. -- Ты это, памаш, че?Простудисся... Булдаков шел по дороге, незастегнутые кальсоны вместе с брюками сползлис живота, мели тесемками снег. Время от времени Булдаков подхватывалтряпицы, поддергивал их до живота и топал дальше. Сделав небольшой крюк, Булдаков сравнялся со штабом полка и, шагаявдоль брусчатой ограды, рявкнул, рубя босыми ногами по стылой дороге: Взвейся, знамя коммунизьма, Над землей трудящих масс... -- Эй, эй, -- держа старые, скореженные ботинки в руках, бежал следомстаршина Шпатор, -- эй, придурок! Эй, товарищ боец! Как твоя фамилия? Булдаков продолжал рубить строевым шагом, да так с песней и удалился вглубь казарм, там бегом рванул в расположение, взлетел на верхние нары,принялся оттирать ноги сукном шинели. Военный чиновный люд, высыпавший из штаба полка на крашеное крылечко,который удивить вроде бы уж ничем было невозможно, все же удивился. Одинштабист совсем разнервничался, подозвал старшину: -- Что за комедия? Что за бардак? -- А бардак и есть! -- выдохнул старшина Шпатор, указывая ботинками набредущую из бани первую роту -- оне вон утверждают, памаш, весь мир --бардак, все люди -- бляди. И правильно, памаш! Правильно! Вы вот, -- увидев,что штабист собрался читать ему мораль, -- вместо лекции две пары ботиноксорок седьмого размера мне найдите, а энти себе оставьте либо полковникуАзатьяну подарите на память. -- И, поставив сморщенные ботинки на крашеноекрылечко, дерзко удалился, издаля крича что-то первой роте, какие-то командыподавая и в то же время горестный итог подводя от знакомства со свежимсоставом роты: ежели в нее угодило с пяток этаких вот бойцов-богатырей,артистов, как тот, что показал строевую неустрашимость, ему при его годах издоровье долго не протянуть. Не выдали служивым ни постелей, ни пожиток, ни наглядных пособий, ниоружия, ни патронов, зато нравоучений и матюков не жалели и на строевыезанятия выгнали уже на другой день с деревянными макетами винтовок, вооружив-- для бравости -- настоящими ружьями лишь первые две четверки в строю. Ислилась песня первой роты с песнями и голосами других взводов, рот, чтобы современем превратиться во всеобщий непрерывный вой и стон, от темна до темназвучащий над приобским широким лесом. Лишь голос Бабенко, сам себерадующийся, перекрывал все другие голоса: "Распрягайте, хлопцы, коней тайлягайте опочивать..." -- и первый взвод первой роты. со спертым в грудивоздухом в ожидании припева замирал, карауля свой момент, чтобы отчаянновыдохнуть: "Раз-два-три, Маруся!.." Шли первые дни и недели службы. Не гасла еще надежда в сердцах людей наулучшение жизни, быта и кормежки. Еще пели в строю, еще радовались вестям издому, еще хохотали; еще про девок вспоминали красноармейцы, закаляющиеся ввоенной однообразной жизни, втягивающиеся в казарменный быт, мало чемотличающийся от тюремного, упрямо веруя в грядущие перемены. На таком краючеловеческого существования, в таком табунном скопище, полагали они, силы ибодрость сохранить, да и выжить, -- невозможно. Ребята -- вчерашниешкольники, зеленые кавалеры и работники -- еще не понимали, что в казармежизнь как таковая обезличивается: человек, выполняющий обезличенныеобязанности, делающий обезличенный, почти не имеющий смысла и пользы труд,сам становится безликим, этаким истуканом, давно и незамысловато кем-товылепленным, и жизнь его превращается в серую пылинку, вращающуюся в такомже сером, густом облаке пыли. Колю Рындина и Леху Булдакова на занятия не выводили по причиненекомплектности -- чтоб не торчали они чучелом над войском, не портилиротной песни, блажа чего попало, потому как старообрядец ни одной мирской,тем более строевой песни не знал, вставлял в такт шага свои слова: "СвятыйБоже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас..." Леха Булдаковмалой обувью швырялся, вел себя мятежно. Эту пару заставляли таскать воду вротный бачок, мыть пол, если набросанные на землю горбылины и полусгнившиеплахи можно было назвать полом, пешней и лопатой скалывать снег у входа вказарму, залитый мочой, чистить нужник, пилить и колоть дрова, топить печи вказарме и в дежурке да в каптерке старшины. Булдаков от работы уклонялся, бессовестно эксплуатировал Колю Рындина.Коля же работал добросовестно, ему перепадало за труды кое-что из приварказа счет больных и темных лиц, не являющихся ко двору, даже в дежурку заедой, для них принесенной, не спешащих. Да и Булдаков порой тоже исчезалкуда-то, приносил съестное в карманах и под полою -- воровал, поди-ко,Господь его прости, но добычей делился, добрый и отчаянный он человек. Дома, в Верхнем Кужебаре, Коля Рындин утром съедал каравай хлеба,чугунок картошки или горшок каши с маслом, запивал все это кринкой молока.За обедом он опоражнивал горшок щей, сковороду драчены на сметане, иликартошки с мясом, либо жаровню с рыбой и на верхосытку уворачивал чугунпаренок из брюквы, свеклы и моркови, запивал все это крепкое питанье ковшомхлебного кваса либо простоквашей. На ужин и вовсе была пища обильной:капуста, грибы соленые, черемша соленая, рыба жареная или отварная, поверхуквас, когда и пиво из ржаного сусла, кулага из калины. В посты, особенно в Великий пост, страдал парень от голода сильно,случалось, и грешил, тайком чего-нибудь съевши, но и каялся, опять жемолился. А здесь вот ни тебе молитвы, ни тебе покаянья, воистинуантихристово пристанище, бесовское ристалище. Коля Рындин родился и рос на изобильных сибирских землях возле богатойтайги и реки Амыл. Нужды в еде никогда не знал, первые месяцы войны пока ещегубительно не отозвались на крестьянском пропитании, не пошатнули ихвековечного рациона, но в армии, после того как опустела котомка,старообрядец сразу почувствовал, что военное время -- голодное время. КоляРындин начал опадать с лица, кирпичная каленость сошла с его квадратногозагривка, стекла к щекам, но и на щеках румянец объявлялся все реже и реже,разве что во время работы на морозе. Брюхо Коли Рындина опало, несмотря наслучайные подкормки, руки вроде бы удлинились, кость круче выступила налице, в глазах все явственней сквозила тоска. Коля Рындин не раз уж замечалза собой: забывает помолиться на сон, перед едою, пусть молчком, про себя,но Господь-то все равно все ведает и молитву слышит, да и молитвы стал онпутать, забывать. Перед великим революционным праздником наконец-то пришли специальнойпосылкой новые ботинки для большеразмерных бойцов. Радуясь обновке, что дитямалое, Коля Рындин примерял ботинки, притопывал, прохаживался гоголем передтоварищами. Булдакову Лехе и тут не уноровили, он ботинки с верхотуры нарзафитилил так, что они грохнули об пол. Старшина Шпатор грозился упечьсимулянта на губу, и когда служивый этот, разгильдяй, снова уклонился отзанятий, явился в казарму капитан Мельников, дабы устранить недоделкиздешних командиров в воспитании бойца. Симулянт был стащен с уютных нар,послан в каптерку, из которой удален был хозяин -- старшина Шпатор. Комиссар, как ему и полагается, повел с красноармейцем беседу отеческимтоном. Как бы размякнув от такого отечески-доверительного обращения,Булдаков жалостливо повествовал о себе; родом из окраинного городскогопоселка Покровки, что на самой горе, на самом лютом ветру по-за городомКрасноярском, туда и транспорт-то никакой не ходит, да там и народ-то всебольше темный-претемный живет-обретается; с раннего детства среди такого вотнарода, в отрыве от городской культуры, в бедности и труде. Кулаков? Нет,никаких кулаков в родне не водится. Какие кулаки в городу? Элементу?Элементу тоже нет -- простая советская семья. Кулаки же, паразиты, -- это ужна выселках, по-за речкой Качей, там, там, за горами, оне кровь из батракови пролетариата сосут. В Покровке же рабочий люд, бедность, разве чтобогомолки докучают. Кладбище близко, собор в городу был, но его в концеконцов рванули. Богомолок тоже отлавливают, и церкву надо прикрыть вПокровке, чтоб не разводился возле нее паразитирующий класс. Насчет сидеть?Тоже как будто все чисто. О том, что папаня, буйный пропойца, почти не выходит из тюрьмы и двастарших брата хорошо обжили приенисейские этапные дали, Булдаков,разумеется, сообщать воздержался, зато уж пел он, соловьем разливался,повествуя о героическом труде на лесосплаве, начавшемся еще в отроческиегоды. О том, что сам он только призывом в армию отвертелся от тюрьмы,Булдаков тоже умолчал. А вот о том, что на реках Мане, Ангаре и Базаихегрудь и ноги застудил, повествовал жарко и складно, да что ноги, в них лидело, зато познал спайку трудового народа, энтузиазм социалистическогосоревнования ощутил, силу рабочего класса воочию увидел, крепкую закалкупрошел, вот отчего, рассердившись на вещевой склад, по снегу босиком прошели не простудился. С детства ж, с трех лет, зимой и летом, как и полагаетсяпролетарью, на ветру, на холоду, недоедая, недосыпая, зато жизнь героическуюизведал и всем сердцем воспринял. Нет-нет, не женат. Какая жена! Какаясемья! Надо на ноги крепко встать, бедной маме помогать, папу издалекадождаться, да и уцелеть еще на войне надо, урон врагу нанести, преж чем очем-то всяком другом думать. Мельников начал впадать в сомнение -- уж не дурачит ли его этотговорун, не насмехается ли над ним? -- Придуриваетесь, да? Но я вам не старшина Шпатор, вот велю под судвас отдать... Булдаков поманил пальцем Мельникова, вытянул кадыкастую шею и, наплевавсырости в ухо комиссару, шепотом возвестил: -- Гром надломится, но хер не сломится, слыхал? Капитан Мельников отшатнулся, лихорадочно прочищая мизинцем ухо. -- Вы! Вы... что себе позволяете? Булдаков вдруг увел глаза под лоб, зашевелил ушами, перекосоротился. -- У бар бороды не бывает! -- заорал припадочным, срывистым голосом. --Я в дурдоме родился. В тюрьме крестился! Я за себя не отвечаю. Меня вбольницу надо! В психи-атри-ческу-у-у!.. -- И брякнулся на пол, пнув по путигорящую печку, сшиб трубу с патрубка, дым по каптерке заклубило, посуда сполки упала, котелок, кружка, ложки, пол ходуном заходил, изо ртаприпадочного повалила пена. Капитан Мельников не помнил, как выскочил из каптерки, спрятался вкомнате у дежурных, где сидел, поскорбев лицом, все слышавший старшинаШпатор. -- Может, его... может, его в новосибирский госпиталь направить... наобследование?.. -- отпив воды из кружки дежурных, вопросил нервным голосомМельников. Старшина дождался, когда дежурные подадут капитану шинель и шапку,безнадежно махнул рукою. -- Половину роты, товарищ капитан, придется направлять. Тут такие естьартисты... Ладно уж, я сам их обследую. И рецепт пропишу, памаш, каждому,персонально. С тех пор, проводя в казарме политзанятия, капитан Мельников опасливокосился в сторону Булдакова, ожидая от него какого-либо подвоха. Нокрасноармеец Булдаков вел себя примерно, вопросы задавал только по текущейполитике, интересуясь в основном деятельностью Даладье и Чемберлена да ктоправит ныне в Африке -- черные иль все еще белые колонизаторы-капиталисты. Бойцы уважали Леху Булдакова за приверженность к чтению газет, заполитическую грамотность. Мельников с опаской думал: "Чего это он насчетДаладье и Чемберлена- то?.." На 7 ноября открыли зимнюю столовую. В зале, напоминающем сельскийстадион, за столами, не по всей еще площади закрепленными на укосинах, сидяна еще не убранных опилках, на полу и на скамейках, полк слушал докладтоварища Сталина из Москвы. В столовой, свежо пахнущей пиленым тесом,смолистой сосною, раздавался негромкий и неторопливый голос, с перебивами,порой с нажимом оратор выговаривал русские слова: "В тяжелых условияхприходится праздновать сегодня двадцать пятую годовщину Октябрьскойреволюции. Вероломное нападение немецких разбойников и навязанная нам войнасоздали угрозу для нашей страны... Враг очутился у ворот Ленинграда иМосквы". Говорил Сталин заторможенно, с остановками, как бы обдумывая каждоеслово, взвешивая сказанное. От давней, как бы уже старческой усталости,печальны были не только голос, но и слова вождя. У людей, его слушавших,сдавливало грудь, утишало дыхание, жалко делалось вождя и все на свете,хотелось помочь ему, а чем поможешь-то? Вот и страдает, мучается за всехвеликий человек, воистину отец родной. Хорошие, жалостливые, благодарныеслушатели были у вождя, от любого, в особенности проникновенного, словараскисающие, готовые сердце вынуть из груди и протянуть его на ладонях:возьми, отец родной, жизнь мою, всего меня возьми ради спасения Родины, ноглавное, не печалься, не горюй -- мы с тобою, мы за тебя умрем все доединого, только не горюй, лучше мы отгорюем за все и за всех, нам непривыкать. Коля Рындин, задержавшийся по хозяйственным делам, опоздал к началудоклада, с трудом отыскал свою роту; плюхнулся на пол, задышливо спросил: -- Кто говорит-то? -- Сталин. -- Ста-алин? -- Коля Рындин вслушался, подумал и на всякий случай отсебя лично ввернул: -- Он завсегда правильно говорит... -- Тих-ха, ты! "...Трудности удалось преодолеть, и теперь наши заводы, колхозы исовхозы... наши военные заводы и смежные с ними предприятия честно иаккуратно снабжают Красную Армию... наша страна никогда еще не имела такогокрепкого и организованного тыла". Кто-то захлопал на этом месте, и все хотели захлопать, но раздаласькоманда: "Не аплодировать отдельно от Москвы", -- столовая снова замерла,дыша с приглушенной напряженностью. "...Люди стали более подтянутыми, менее расхлябанными, болеедисциплинированными, научились работать по-военному, стали сознавать свойдолг перед Родиной... -- Сталин остановился, передохнул, послышалосьбульканье, осторожный звяк. посудины -- докладчик попил воды. -- Военныедействия на советско-немецком фронте можно разбить на два периода -- это попреимуществу зимний период, когда Красная Армия, отбив атаку немцев наМоскву, взяла инициативу в свои руки, перешла в наступление, погналанемецкие войска и в течение четырех месяцев прошла местами более четырехсоткилометров. Немецко-фашистские войска, пользуясь отсутствием второго фронтав Европе, собрали все свои свободные резервы, прорвали фронт в юго-западномнаправлении и, взяв в свои руки инициативу..." Как наши войска взяли инициативу в свои руки и прошли четыреста верст,слушать было приятно, но вот как немцы взяли инициативу в свои руки и прошлипятьсот верст -- хотелось пропустить. Да куда же денешься-то? Радио звучит.Сам Сталин смело говорит горькую правду своему народу -- надо слушать. "В ноябре прошлого года немцы рассчитывали ударом в лоб по Москве взятьМоскву, заставить Красную Армию капитулировать... Этими иллюзиями кормилиони своих солдат..." -- Хераньки ихим иллюзиям! -- выдохнул кто-то в первой роте, скореевсего Булдаков, кто же еще на такое способен?! Народ одобрительношевельнулся, коротко всхохотнул. "...Погнавшись за двумя зайцами: и за нефтью, и за окружением Москвы,-- немецко-фашистская стратегия оказалась в затруднительном положении". -- За двумя за заяйцами погонишься, ни одного за яйца не поймаешь! --звонко врубил патриотическую остроту все тот же Булдаков, но тут не выдержалкапитан Мельников: -- Первая рота! Еще раз нарушите, удалю из помещения. Поднялся командир первой роты Пшенный, обвел молодяг тяжелым взглядом,сделавшимся просто леденящим, поводил крупным, с ведро величиной лицомтуда-сюда и, ничего не сказав, сел обратно на скамейку, но долго еще гневнотискал в руках шапку со звездой. Своего командира роты ребята мало видели,совсем еще не знали, но уже боялись -- фигура! Зато заместителя командира роты младшего лейтенанта Щуся, раненного наХасане и там получившего орден Красной Звезды, приняли и полюбили сразу.Ладно скроенный, голубоглазый, четко и вроде даже музыкально подающийкоманды, как он приветствовал старших по званию, вскидывая руку к виску,щелкнув при этом сапогами, -- балет! Щусь стоял, прислонившись спиной кстене, с шапкой в руке, гладко причесанный по пробору, в белом шарфике, всерой новенькой шинели, так всюду пригнанной, что и палец под ремень непросунешь! Доклад продолжался, и тоже, как на политзанятиях, проводимых капитаномМельниковым, выходило, что враг-фашист по какому-то совершенно непонятномунедоразу- мению топчет нашу священную землю. Ага, вот маленько ипрояснилось, почему фашист-ирод так далеко забрался в наши пределы: "...Главная причина тактических успехов немцев на нашем фронте в этомгоду состоит в том, что отсутствие второго фронта в Европе дало имвозможность бросить на наш фронт все свободные резервы..." У всех полегчало на душе -- ясное и понятное объяснение всех нашихпрорух, бед и отступлений. Открылся бы второй фронт, и... "Красная Армиястояла бы в этом случае не там, где она стоит теперь, а где-нибудь околоПскова, Минска, Житомира, Одессы. Немецкая же стояла бы перед своейкатастрофой". К концу доклада голос Сталина окреп, сделался выше, уверенней и дажезвонче. Вождь уже почти не кашлял, разогрелся или окончательно поверил, чтовраг на ладан дышит и стоит собраться с духом, сплотиться, нажать -- какнечистая эта сила тут же окажется в собственной берлоге, где ее и следуетдобить, уконтрапупить. Сталин ставил для этого три задачи. Первая:"...уничтожить гитлеровское государство и его вдохновителей". Вторая задача:"...уничтожить гитлеровскую армию и ее руководителей". Третья задача:"...разрушить ненавистный "новый порядок" в Европе и покарать егостроителей". Перечисление всех этих задач сопровождалось бурными аплодисментами,океанным валом накатывающими через радиоприемник из Москвы до самой достоловой двадцать первого стрелкового полка. Когда Сталин дошел доприветствий, аплодисментам уже ни конца, ни удержу не было. "Да здравствуетпобеда англо-советско-американского боевого союза! Да здравствуетосвобождение народов Европы от гитлеровской тирании... Проклятие и смертьнемецко-фашист- ским захватчикам, их государству, их армии, их "новомупорядку" в Европе! Нашей Красной Армии -- слава!" Когда закончился доклад товарища Сталина, у красноармейцев и командировдвадцать первого стрелкового полка сплошь по лицу текли слезы. Коля Рындинплакал навзрыд, утирая лицо ручищей. -- Что же вы плачете, товарищ боец? -- утираясь платочком, сморкаясь вплаточек, с просветленным будто после причастия ликом подошел и спросилкапитан Мельников. -- Мне товарища Сталина жалко. -- Не жалеть его надо, -- складывая белый платочек уголком и запихиваяего в карман брюк, растроганно назидал капитан Мельников, -- а любить,гордиться тем, что в одно время нам выпало счастье жить и бороться засвободу своего Отечества и советского народа. -- Капитан Мельников началпривычно заводиться на беседу, но окоротил себя -- время позднее. -- Так яговорю, товарищи красноармейцы? -- Та-ак! Правильно! В этот вечер роты и взводы расходились по казармам с дружной песней,грозный грохот рот, взводов, многих ног в мерзлых ботинках сотрясал городок,отдавался в пустынно-пестрой земле, с которой недавним проливным дождемсмыло почти весь снег. Трудно было не то что идти маршевым шагом --невозможно, казалось, и просто передвигаться по льду, однако бойцымаршировали ладно, главное дело, по своей воле и охоте маршировали и пели.Если кто норовил упасть, поскользнувшись, товарищи ловили его в воздухе. До самого отбоя, до позднего часа небо и удивленно на нем мерцающиезвезды, отграненные морозом, тревожила яростная песня: "Когда нас в бойпошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет..." "Кажин бы день товарищ Сталин выступал по радио, вот бы дисциплина былаи дух боевой на высоте..." -- вздыхал старшина первой роты Шпатор, слушаяночное пространство, заполненное грохотом шагов, и ничего доброго врагу необещающую бравую песню. Увы, на другой, считай, день, как только повылазили служивые из казарм,едва нагретых дыханием многих людей, теплом многих тел, праздничноенастроение роты прошло, бодрость духа испарилась. Дневальные отогнали табуныоправляющихся в глубь сосняков, где еще сохранился под деревьями белый снег,и командир роты приказал стянуть гимнастерки, умываться до пояса снегом. Заутренним туалетом бойцов наблюдал Пшенный сам лично, и если какой умелецхитрил, не до конца стягивал гимнастерку, делал вид, что утирается снегом,он рывком сдирал с него лопотину. Уронив наземь симулянта, зачерпывалладонью снег и остервенело тер им раззявленное, страхом охваченное лицо,цедя сквозь зубы: "Пор-рас-спустились!.. Пор-развольничались! Я в-вампокажу-уу! Вы у меня узнаете дисциплину..." Когда рота сбилась врастерянный, мелко дрожащий табунок, у нескольких красноармейцев краснотекло из носа, кровенели губы. Оглядев неподпоясанных, с мокрыми,расцарапанными лицами своих подчиненных, взъерошенный, сипло дышащийкомандир роты с неприкрытой ненавистью, сглатывая от гнева твердые звуки,пролаял: -- Все пояли? (Табун подавленно и смято молчал.) Пояли, я сашиваю? -- Поняли, поняли, -- высунувшись вперед, за всю роту ответил откуда-товозникший старшина Шпатор и, не спрашивая разрешения командира роты, отбешенства зевающего, пытающегося еще что-то сказать: -- Бегом в казарму!Бегом! На завтрак опаздываем. -- И приотстав от россыпью рванувшего из лесавойска, поджав губы, проговорил: -- Заправились бы, товарищ лейтенант. -- Шо? -- Заправились бы, говорю. В таком виде перед строем... -- И когдаПшенный, весь растрепанный, со съехавшей пряжкой ремня, свороченной назадзвездой на шапке, начал отряхиваться от снега, подтягивать ремень, старшинакротко вопросил: -- У вас семья-то была когда? -- Шо? -- Семья, дети, спрашиваю, у вас были когда? -- Твое-то какое дело? -- уже потухнув взором, пробурчал командир роты.-- Догоняй вон их, этих... -- махнул он мокрой рукой вослед осыпающимся вказарму красноармейцам, сам, решительно хрустя снегом, пошел прочь. "Э-ээх! -- покачал головой старшина Шпатор. -- И откуда взялся? Ужкаких я зверей и самодуров ни видывал на войне да по тюрьмам и ссылкам, ноэтот..." В казарму парни вкатились, клацая зубами от холода и страха, толкаясь,лезли к печке, но она, чуть теплая с ночи, уже не грела. Так, не согревшись,потопали на завтрак в новую столовую. Столовка возбужденно гудела. В широкие, низко прорубленные раздаточныеокна валил пар. Поротно, повзводно получали дежурные кашу, хлеб, сахар.Помощники дежурных схватывали тазы с кашей, другие помощники дежурных темвременем, изогнувшись в пояснице, тащили одна в другую лесенкой составленныемиски, со звяком, бряком разбрасывали их по столам, шлепали в них кашу,рассыпали ложкой сахар, пайки хлеба раздавали уже тогда, когда бойцыприходили в столовую и рассаживались по местам. Каши и сахара было подозрительно мало, довески на пайках хлебаотсутствовали, и по тому, как рвались в дежурные и в помощники связчикиЗеленцова, заподозрено было лихое дело. Однажды бойцы первого взвода первойроты перевешали на контрольных весах свою пайку и обнаружили хотя инебольшую, но все же недостачу в хлебе, в каше, в сахаре. Зеленцов обзывалкрохоборами сослуживцев, его, Фефелова и Бабенко собрались бить, но вмешалсястаршина Шпатор, определил троице по наряду вне очереди, заявил, что отнынераздача пищи будет производиться в присутствии едоков и если еще найдетсякто, посягающий на святую солдатскую пайку, он с тем сделает такое, чтолихоимец, памаш, до гроба его помнить будет. Усатый, седой, худенький, еще в империалистическую войну бывшийфельдфебелем, старшина Шпатор ел за одним столом с красноармейцами, полныйпри нем тут был порядок, никто ничего не воровал, не нарушал, каждый боецпервой роты считал, что со старшиной ему повезло, а хороший старшина,говаривали бывалые бойцы, в службе важней и полезней любого генерала. Важнеене важнее, но ближе, это уж точно. Недели через две состоялось распределение бойцов по спецротам.Зеленцова, за наглое рыло, не иначе, забрали в минометчики; кто телом исилой покрепче, того отсылали к бронебойщикам -- пэтээр таскать. Хотели иКолю Рындина увести, да чего-то испугались, -- то ли его вида, то липрослышали, что он Богу молится, стало быть, морально неустойчивый, мимотанка стрельнет. Булдаков снова притворился припадочным, чтоб только пэтээрему не всучили, и его тоже оставили на месте. Коля Рындин все еще маялся вкуцей шинели, в тесных кальсонах и штанах, приделал к ним тесемки вродеподтяжек -- не свалились чтобы на ходу. Новые ботинки зорко стерег, протиралих тряпицей каждый вечер, клал на ночь под голону, накрыв пустым домашниммешком, получалось что-то вроде подушки. Булдаков все пошвыривал ботинки,все пробовал соответствующее его фигуре обмундирование. Дело кончилось тем,что ботинки пропали с концом. Навсегда. "Украли!" -- припадочно брызгаяслюной, орал пройдоха, но чего-то жевал втихомолку, ходил к Зеленцову питьсамогонку, значит, обувь променял. Старшина Шпатор изо всех сил старалсясбыть Булдакова в другие подразделения, но там такого добра и своего быловдосталь. Никуда его не брали, даже в пулеметную роту не брали, где бы самыйраз ему станок "максима" на горбу таскать, в химчасть, на конюшню, впродовольственно-фуражное отделение и в другие хорошие, сытные места орлов спройдошистыми наклонностями, с моральным изъяном вообще не допускали, а этотеще и припадочный, еще и артист. Сидя на нарах босой, не глядя на холод, до пояса раздетый -- закаляюсь,говорит, -- артист читал больным и таким же, как он, симулянтам старыегазеты, устав гарнизонной службы, иногда объяснял и комментировалпрочитанное. -- "В Москве состоялось очередное совещание по вопросам улучшенияполитико-просветительной работы". Та-ак, просвещайтесь, а мы пошли дальше:"Молодежный лыжный кросс в честь дня рождения любимого вождя". Та-ак, это ужсовсем хорошо, совсем славно. "Фашизм истребляет молодежь" -- вот чтоб неистреблял, надо хорошо на лыжах бегать! Во! "Лаваль формирует отрядыфранцузских эсэсовцев..." -- во блядина! Это куда же Даладье-то смотрит?Прогулял Францию, курва, и на тебе... -- Ле-ох! Это кто такие Лаваль да Ладье? -- Да мудаки такие же, как у нас, прое...ли, прокутили родину, теперьвот спасают... Стой! Во, самое главное наконец-то написали: "Из выступленияБенеша: "Гитлеровская Германия непременно и скоро рухнет"... -- Ле-ох, а кто это -- Бенеш-то? -- Да тоже мудак, но уж чешский, тоже родину продал и теперь вот вборцы-патриоты подался. -- Ле-ох, ну их, этих борцов! Че там, на фронте-то? -- На фронте-то? На фронте полный порядок. Заманили врага поглыбже вРоссию и здесь его, суку, истребляем беспощадно. Во, сводка за второедекабря: "В течение ночи на второе декабря в районе Сталинграда и наЦентральном фронте наши войска продолжали наступление на прежнихнаправлениях. В районе Сталинграда наши войска вели огневой бой и отражалиатаки мелких групп противника. В заводской части города артиллерийским огнемразрушено девять немецких дзотов и блиндажей, подавлен огонь двухартиллерийских и четырех минометных батарей. На южной окраине городаминометным огнем рассеяно скопление пехоты противника. Северо-западнейСталинграда наши войска вели наступление на левом берегу Дона. Бойцы энскойчасти атаковали с фронта немцев, оборонявшихся в укрепленном населенномпункте. В это же время другие наши подразделения обошли противника с фланга.Под угрозой окружения гитлеровцы в беспорядке отступили, оставив на поле боятриста трупов, большое количество вооружения и различного военногоимущества. На другом участке артиллеристы под командованием тов. Дубровскогоуничтожили девятнадцать немецких дзотов и блиндажей и подавили огонь трехартиллерийских батарей противника. Наши летчики за первое декабря сбили ввоздушных боях семь и уничтожили на аэродромах двадцать немецких самолетов.Юго-западнее Сталинграда наши войска закреплялись на достигнутых рубежах". Авот тут же, в газете "Правда", вечерняя сводка за второе декабря: "Частяминашей авиации на различных участках фронта уничтожено и подбито двадцатьнемецких танков, до ста пятидесяти автомашин с войсками и различнымигрузами..." -- Шиш с ними, с грузами. Давай про бой. -- Есть про бой! "В заводском районе Сталинграда наши войска велиогневой бой и разведку противника, артиллеристы энской части разбили тривражеских дзота, два блиндажа и подавили огонь трех батарей". -- Эк мы их, сволочей, крушим! -- Крушим, крушим! Заткнитесь, слушайте дальше. "На южной окраинегорода отбиты атаки мелких групп пехоты и танков. Уничтожено до ротынемецкой пехоты. Юго-западней Сталинграда..." -- Ну со Сталинградом все ясно -- крошим гада... Про другие фронта чепишут? -- Че пишут? Че пишут?.. Два пишут, ноль в уме... Во! "ВосточнееВеликих Лук части энского соединения, отражая многочисленные атаки немцев,продвинулись вперед. Противник потерял убитыми свыше двух тысяч солдат иофицеров. Подбито девятнадцать немецких танков, захвачено двенадцать орудий,восемь танков, десять автомашин, четыре радиостанции..." -- А котелков сколько? -- Чего? -- Котелков сколько захвачено? -- Про котелки в другой раз сообщат. В этой "Правде" места не хватило. -- А наши-то че, заговорены? -- Само собой, заговорены, закопаны, зарыты. Все чисто, все гладко. Мыж из породы... -- Кончай трепаться, информатор тоже нашелся! Придет время, все, ченадо, скажут, -- вмешивался в беседу Яшкин. -- У тя, Булдаков, язык какпомело, и за это ты пойдешь дрова пилить. -- Есть дрова пилить. Конешно, лучше бы чай пить. Но раз родинатребует... И Булдаков набирал команду на дрова, заставлял ребят ширыкать сырыесосны, и они добросовестно ширыкали, потому что промышлявший в это времяБулдаков всем добытым поделится по-братски, честно, и вообще он пилить недолжен, он не какой-то там чернорабочий, он... да лешак его знает, какой он,чей он, но что друг и брат всех угнетенных людей -- это уж точно. "Стариков", оставшихся от прошлых маршевых рот и действовавших намолодую братву положительным примером, мало-помалу разобрали, взамен ихпомкомвзвода Яшкин привел целое отделение новичков, среди которых был ужедошедший до ручки, больной красноармеец Попцов, мочившийся под себя. Поприбытии в казарму он сразу же залез на верхние нары, обосновался там, ноночью сверху потекло на спящих внизу ребят. Новопоселенца стащили вниз,напинали, сунули носом на нижний ярус -- знай свое место, прудонь тут,сколько тебе захочется. Увидев бедственное положение новобранца, Булдаков, повествовавшийбойцам о ходовой своей жизни, в основном удалой и роскошной, о том, как онплавал по Енисею на "Марии Ульяновой", шухерил с пассажирками, был за пьянкусписан на берег, однако не пропал и на берегу, наставлял воинство: -- Требовайте! Обутку требовайте, лопоть, постелю, шибче требовайте.Союзом наступайте на их. Насчет строевой и прочей подготовки хера имя! Самипущай по морозу босиком маршируют... -- Сталин че говорил? -- подавал голос издалека Петька Мусиков,кадровый уже симулянт. -- Крепкай тыл... А тут че? Коля Рындин робко, с уважением глядел на сотоварищей -- не боятся! Николодок, ни тюрьмы, ни Бога, а ведь они его одногодки, такие же, как он,человеки. Заскорузлая военная мысль и житуха, ее практика и тактика от векугибкими не бывали, все мерили по спущенному сверху параграфу и нормативу, нетерпящему никаких отклонений, тем более обсуждений: есть устав, живи понему, не вылезай, не рыпайся, и что, что у тебя ножищи, будто у слона,отросли -- блюди норму, держи ранжир. Когда старшина Шпатор петухом налетелна Булдакова, на Колю Рындина, новопоселенец первой роты Попцов, ужеистаскавшийся но помойкам, оборвавшийся на дровах, измылившийся на мытьеполов и выносе нечистот, перешел вдруг в наступление: -- Босиком да нагишом никто... никака армия не имет права на улицу. -- Это есть извод советского бойца! -- подхватил Булдаков и зашевелилушами, начал закатывать глаза. -- Сталину, однако, надо писать, -- снова издалека подал голос ПетькаМусиков. Старшина качал головой, глядя на синюшного парнишку Попцова с нехорошимотеком на лице, псиной воняющего, дрожащего от внезапной вспышки зла, отжизни, совсем его обессилившей, и выдохнул: "О Господи..." Булдаков залез на нары, помог туда забраться Мусикову и Попцову,опершись на руки сыто лоснящейся рожей, вещал сверху: -- Сохранение здоровья и боевого духа бойца советского для грядущихбоев с ненавистным врагом социализьма есть наиважнейшая задача работниковсоветского тыла, главный политический момент на сегодняшний день. Совсем затосковал старшина Шпатор: не зря, ох не зря всучили данноговояку и не зря, ох не зря этот герой не ушел в другие роты -- там ненапридуриваешься, там заставят минометную плиту таскать -- самый Булдаковуподходящий предмет, и про себя постановил: он в лепешку разобьется, доНовосибирска пешком дойдет, на свои гроши купит делягам обмундирование, ноуж тогда попомнят они его, не забудут до самого скончания века своего. Впрошлую, империалисти- ческую войну фельдфебель Шпатор легче управлялся ссолдатней, те в Бога веровали, постарше были, снабжали и одевали их какнадо, а эти уж ни в Бога, ни в черта не веруют, да угроз не шибко-то боятся,живут -- хуже собак. Старшина добился своего, в самом деле командирован был в Новосибирск ина каких-то центральных спецскладпх сыскал для удальцов-симулянтовобмундирование. Новое. Деваться некуда Булдакову и Коле Рындину. Вступили встрой. Правда, закаленный, старый филон Булдаков неустанно искал всяческиемоменты и причины для увиливания от занятий: то у него насморк, торасстройство желудка, то мать давно не пишет, то припадок, то вдруг с утрапугает народ словами: "У бар бороды не бывает... у бар бороды не бывает..." -- С-ссподи Сусе... С-ссподи Сусе... -- крестился Коля Рындин. Но старшину Шпатора, перемогающего вторую мировую войну и перемогшегопять лет заключения, голой рукой не возьмешь. -- Н-на занятия, н-на занятия! Мы и не таких артистов видывали, не стакими героями управлялись, памаш. На занятиях тоже фокусы: Булдаков возьмет и учебную гранату куда-то ажза версту зазвездит -- ищи ее; испортил он, испластал ножиком финского штыкачучело до бедственного состояния -- чинить надо чучело; спор с командирамизаведет насчет текущего момента, да такой бурный, что все занятия побоку. Ивсе время смекает Вулдаков, где и как добыть еду. Любую. Вынюхал чьи-токоллективные огороды недоубранные. "Набилизуй меня на заготовки, набилизуй,ну?!" -- пристал он к Яшкину. Чтобы отвязаться от Булдакова, чтобы он не портил строй и лад занятий,убир
