На рекламных щитах клуба, на казармах и даже на заборах появилисьобъявления, писанные чернилами по газете "Правда", в коих извещалось, что 20декабря 1942 года в помещении клуба состоится показательный суд военноготрибунала над Зеленцовым К. Д. Бойцы в полку, особенно в первой роте, гдеЗеленцова еще помнили, пытались угадать, что же наделал этот пройдоха, чтонатворил -- порешил ли кого, украл ли чего? Слух докатился, будто обчистилон офицерскую землянку, да и не одну. А началась беда не с Зеленцова, началась она с художника ФеликсаБоярчика. Отец когда у него был и был ли вообще, Феликс не знал, но вотфамилию ему свою на память оставил. Мама, Степанида Фалалеевна, задуманная ипоначалу творимая как девка, где-то с половины задела пошла в мужика, должнобыть, отец ее на мельницу ездил, неделю там гулял, когда снова за делопринялся, о первоначальном замысле запамятовал. Получилась по естествусвоему, по частям и по деталям -- Степанида, но по внешности и по всемуостальному -- Степан. Звали это существо Степой. Всю жизнь мать Феликса,железная большевичка, нарекшая сына, конечно же, в честь непобедимогонаркома Дзержинского, обреталась в области того советского искусства,которое скорее и точнее назвать бы бесовством. Изрыгая слова под бойкийтопот местных самородков, поборники местной культуры, деятели передовой ибоевой пропаганды вроде бы совсем не слыхивали о великой русской музыке,живописи, литературе, брезговали родным, в первую голову деревенским,наследием в силу его полного и непоправимого отставания, идейнойневооруженности, лишенной накала классовой непримиримости к врагам партии исоветской власти. Новоявленные творцы сами сочиняли свое слово, искусство,скетчи, пьесы, программы с чтением вслух, с выкрикиванием лозунгов, шагом наместе под барабанный бой, под звук трубы, с построением пирамид, сзажигательными коллективными переплясами, изображающими выплавку стали, бегпаровоза, сбор небывалого урожая. Да все в темпе, в темпе! Выше! Дальше!Вперед! До полной победы коммунизма! Надев белую мужскую рубаху с галстуком, Степа ступала по подмосткампо-боевому четко и, как ей казалось, даже грациозно. Начинала она любойвечер, любое торжественное собрание с чтения: И я, как весну человечества, Рожденную в трудах и в бою, П-пай-айю-у-м-майе от-теч-чество-о-о, Р-рес-спублику м-майю! Заряженное парадным вступлением, будто орудие гремучим порохом, действогрохотало, улюлюкало, свистело, с визгом вело беспощадный огонь по врагам,вдохновляло народ на трудовые подвиги, поднимало на борьбу с пережиткамикапитализма, звало, влекло, настигало. Степа пробовала себя переименоватьсогласно историческому моменту в Электрину, тоже Феликсовну, но ничего снародом поделать не могла, на сцене Электрина, в жизни же Степа да Степа. Когда и как у нее получился мальчик, она, захваченная вихремреволюционного искусства, почти не заметила. Пресмыкался в районном Домекультуры ссыльный музыкант Боярчик, играл боевые марши на звонкой меднойтрубе, вертелся вокруг нее, что-то с нею делал. Закруженная общественнойработой, она так и не поняла, что Боярчик с нею делал. Откуда и какполучился мальчик? Такая досада! Обжитую с пионерского возраста сцену районного Дома культуры, где наразных парадных торжествах Степа с младенческих лет еще кричала; "Будьготов! Всегда готов!" -- пришлось оставить. В этом же Доме культуры онакакое-то время работала завхозом. Но разве это работа? Где тут творческоеначало? Вдохновение? Гром оваций? Клубное имущество у Степы частьюразворовали, частью она его растеряла. Пришлось идти в общежитиевоспитателем молодого поколения, дабы получить жилой угол для себя и длядитя, чтоб оно... Оттуда ее забрали в методисты-инструкторы самодеятельного искусства ифизкультуры опять же при районном Доме культуры. Заброшенный, некормленый, немытый Феликс был во младенчестве кормим изклубного буфета бутербродами, серыми котлетами, жесткими ирисками, черствымибулками. Его тетешкали, щекотали, подбрасывали под потолок какие-товзвинченно-веселые тетеньки, наряженные в галстуки дяденьки с блудливымиглазками и с оглушающим запахом сивухи изо рта. От грохота, от воя, отпесен, от хохота Феликс полуоглох. От страшных отвратительных запахов инечистот он сделался чистюлей, не переносящим ничего хмельного, но главное-- навсегда ушел в тихую, уединенную работу. Он все время рисовал на клочкахбумаги, на оборвышах плакатов, реклам, лозунгов, рано овладел оформительскимискусством, ничем он почти, как и Петька Мусиков, не связывал родную мать,рос хоть неподатливо, поскольку был заморен, однако бурной деятельностиСтепы не мешал. Быть бы Степе снова заправилой народного искусства, кричать в Домекультуры про весну человечества, но в это время трубач Боярчик, о которомСтепа давно и думать-то забыла, где-то чего-то натворил-таки и загремел втюрьму, скорее всего за длинный язык, за безобразное отношение к передовомуискусству, к властям, может, и за алчную похоть. Степу взяли за холку,порасспрашивали маленько и поняли: ничего, никакой правды от этой особы недобиться -- она пребывает в недосягаемых высотах, по этой причине плохопомнит, чего сегодня ела и ела ли вообще, где и с кем спала да и спала ли,на кого оставила горемычное дитя свое. Куда такого человека девать? В лес! И кинули Степу в Новолялинскийлеспромхоз. И жила она там в бараке вместе с семейными бабами. Это былоудобно: сунешь бабам Фелю -- они его накормят, напоят, в корыте вымоют,спать вместе со своими ребятишками уложат. Когда и побранят маму, не безтого. Да с нее как с гуся вода, тронутая, да и только, побранят-побранят даи накормят -- куда ее денешь? Больше всех жалела Фелю вислобрюхая отмногорождаемости ходовая спекулянтка и отпетая кулачка Фекла Блажных. Средиее ребятишек Феля и жил, ел, спал, труду учился, дрова и воду таскал,валенки подшивал, катался, дрался, материться выучился, рисовал картинки.Деревенские, эстетически слабо развитые чада Блажных те картинкиприколачивали сапожными гвоздями к стенам барака. Особенно удавалась Фелекартинка, где парнишка с девчонкой ехали верхом на волке. Весь, почитай,барак обколочен был такими картинками. Биясь денно и нощно за новую, пролетарскую культуру в леспромхозовскомбревенчатом клубе, Степа сделалась заслуженным работником, грамоту с краснымзнаменем получила. В середке грамоты знамя с кисточками золотыми, в кружочкеЛенин -- Сталин помещаются, посередке герб с колосьями, с другого боку, тожев кружочке, -- Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Фекла Блажных грамоту тряпочкой обтянула и в свой кулацкий сундукспрятала: оборони Бог ребятишки порвут -- в тюрьме все семейство сгноят. Ихитрая ж, отпетая баба, все талдычила героической труженице на нивекультуры: -- С эдакой грамотой, с эдакими достижениями тебе, Степа, фатеру надопросить, заслуженному человеку жить в бараке не полагатся. -- И прозрачныйнамек вдогонку: -- Дома в леспромхозе сдают о две половины, в одной половинекуфня и комната, в другой -- куфня и комната, дак ты бы просила для себя идля нас -- нам Феля как родной, мы б его доглядывали... Степа попросила, и от удивления, не иначе, -- никогда ж ничего и ни укого она не просила, -- домик ей и семейству Блажных вырешили. Может, еще ипотому вырешили, что сам Блажных -- отпетый, конечно, элемент и контранеисправимая -- показывал тем не менее в лесосеке чудеса трудовой доблести,да и ребятишек у Блажных шестеро, седьмой на улицу просится. Да еще выселенывместе с хозяином в лес старики, хотя и в нагрузку они социалистическойлесоиндустрии, тоже где-то век доживать должны. Степа только ахала, видя, что делают радостные и счастливыеспецпереселенцы Блажных с домиком на окраине поселка, на улице КарлаЛибкнехта: вход один они заколотили, сохранили одну печь с плитой идуховкой, увеличив ее в объеме, вторую плиту разобрали и на месте ее слепилирусскую печь, чтобы ребята сушились на ней, придя с улицы, и спали.Получился дом о четырех комнатах, и одну из них они выгородили для Степы сФелей, оборудовав по всем доступным возможностям культуры, считай что почтипо-городскому: купили розовый абажур для электролампы, над угловиком- полкойприколотили рамку со Степиной грамотой, втолкнули сюда еще старое, издеревни вывезенное зеркало с выкрошившимся в дороге низом, Фекла самазастелила угловик вязаной скатеркой и на казенную железную кровать приладилапрошву, на пол постелила половики и прослезилась, глядя на всю этублагодать: -- Светелка! Ты к нам, Степа, приветная, мы добро помним и завсегдаготовы тебе послужить. Вокруг домика номер девятнадцать по улице Карла Либкнехта, которая всенаступала и наступала, тесня стандартными домами лес, выросли баня, сараи,свинарник, дровяник, нужник, на двери которого выпилено сердечко, погреб.Само собой, и огород появился. Как же без огорода крестьянской семье? Вобщем, живи -- не тужи. Степа подивилась живучести, приспособляемости кулацкого отродья исовсем, считай, забыла, что у нее есть сын. Феля же о матери никогда незабывал, тайно любил ее, гордился ею, одна она такая подкованная культурой,на весь леспромхоз одна, стихи читает, на баяне играть может, надо, такстанцует любой танец, пляску, смотр, кросс или демонстрацию организует влучшем виде. Леспромхозовский клуб по культурно-массовой работе был всегдапервым в области среди всех остальных клубов, премии получал от профсоюзалесной промышленности, случалось, и от партийных органов кое-чтоотламывалось. Расширялся леспромхоз, богатела культура. На дальние участки все везлии везли народ под конвоем и без конвоя. Вместе с Новолялинским поселкомглубоко в лес врубалось кладбище некрашеными крестами и просто холмикамибезо всяких знаков. Быстро затягивало мохом, брусничником широкий погост,зияющий дырами изнутри обвалившихся могил, местами уже проткнутыйкустарниками, спешно зарастающий сосенками, елками, пихтами. Феля с ребятишками Блажных ходил в лес по грибы, ягоды, боязливо огибаякладбище, потом начал его рисовать. Фекла обрызгивала мальчика святой водой,рисунки с крестами бросала в печку. Степа же все кричала про веснучеловечества, добавляя смешные куплеты, соответствующие тематике -- пролесорубов, про их неустанный ударный труд: "Утром морозным сквозь синийтуман сотни рабочих спешат по цехам, каждый с любовью к родному станку, кмолоту, топке, зубилу, сверлу. Глухо удар за ударом о свар, брызгает искрамикаждый удар". Как Феля подрос, мать и его стала учить орать со сцены. Но вмалолетстве напутанный шумом, выросший в семье спецпереселенцев Блажных,Феля не мог на виду у народа шуметь, высказываться, давать сдачи. Когда мали глуп был, под водительством братьев Блажных дрался, но потом засмирел,одомашнился, лишь виновато всем улыбался да рисовал, рисовал. Фекла любилаФелю больше своих родных детей за кучерявенькую голову, за печальные глаза,за кроткий нрав, всех уверяла сраженным шепотом, что парень уж непременно вхудожники выйдет. -- Альбо в комиссары, ежели в маму удастся. Башковитай! -- Подумав,решала: -- Может, и в богомольцы, может, вину-то человечью перед Богом емувот и суждено отмолить? В комиссары Феля не вышел -- не столь башковит получился, в богомольцыже ему и выйти негде было, но писать плакаты, вывески, картины влеспромхозовском Доме культуры умел с малых лет, помогая матери в ееагитационно-массовой работе, а дому Блажных каким-никаким заработком.Пожалуй, в художники-оформители вышел бы, да тут война. Провожая в армию Фелю, Фекла Влажных, заливаясь слезами, громче всехбаб причитала: -- Да Фелюшка! Да родимай ты мой! Да сохрани тебя Господи! Носки-тотеплые взял ли? Метрику, метрику-то?.. Не надо метрику? А че надо? Скажи,скажи, ничего не пожалею... Да пиши ты, пиши почаще. Да не подставляй своюразумную головушку под всякую пулю... Кабы я могла бы, дак за тебя бы напозиции пошла. Какой из тебя солдат? Да помни об нас, горемышных, помни. Чемобидели-прогневили тебя -- прости и о Боге, о Боге небесном не забывай... Налетела запыхавшаяся мать Степа на леспромхозовскую площадь, средикоторой раскоряченно громоздилась дощатая трибуна в сохлых, с Первомаяприколоченных еловых ветках. Придерживая мужицкую шапку на голове, тормозясебя мужицкими сапогами, чуть было не торкнулась в сына, он ее на летупоймал, прижал ко груди. Дыша табачищем, мать лупила сына в грудь: -- За Родину!.. За Сталина!.. Смерть врагу!.. Гони ненавистного врага!Гони и бей!.. Гони и бей... Фекла, поджав губы, качала головой, утирала мокрое лицо концом пуховойшали, которую и надевала лишь по святым да революционным праздникам. Весьвид ее говорил: "Тронутая и есть тронутая! Че с ее возьмешь!.. Нет чтобребенку человеческое слово сказать, Божецкое ему напутствие сделать...Стыдно перед людям..." Когда подошло время прощаться, Феля обнял тетку,совсем ослабевшую, обмякшую в его руках, рыхлую тетку Феклу, лепя соленымигубами его в лицо, тоже ослезенное, не голосом, изболелым бабьим нутром онавыстанывала: -- Касатик ты мой!.. Касатик ты мой!.. Степа стояла в стороне, хмуро курила махорку, плевалась в пыль. ЛюбилФеля мать, любил естественной, мучительной любовью, но помнил-то тетку ФеклуБлажных, письма в Новолялинский леспромхоз всегда начинал с одних и тех жеслов: "Здравствуйте, дорогие мои тетя Фекла, дядя Иван, дедушка и бабушка,Аниска, Валентина, братья мои Иван Иванович, Архип Иванович..." И лишь вконце письма, будто спохватившись, мелко, сбоку листка передавал приветмаме, спрашивал про ее здоровье. Писала ответы Феле под диктовку матери самая шустрая в семье грамотейкаАниска: "Здравствуй, братец наш Феля! Кланяется тебе мама твоя Степа, ФеклаАрхиповна, сестры Аниска, Валентина, братья твои Иван Иванович да АрхипИванович, а от Митрея Ивановича привету уж тебе не будет во веки вечные --сложил свою головушку на войне наш старшенькой, и не просыхают мои слезонькиоб ем..." Феля и сам всплакнул, узнав о смерти старшего сына Блажных, -- много ондобра всем сделал, этот русский парень, в детстве еще превращенный влесоруба-мужика, в помощника отцу. Хозяйственный, в работе хваткий, собожанием относившийся ко грамотным людям, он с открытым ртом внимал Степе,умевшей наизусть кричать стихи, восхищался игре ее на баяне так, что и подому ходил босиком, когда она репетировала, храпеть на печи воздерживался, аведь с морозу, с работы человек, самый бы раз храпануть во всю ширь. Баню еще шибко любил Митрий Иванович, которую сам вместе с отцом исрубил. Запаривался до беспамятства. Строго следил и он, и отец Иван, чтобни едой, ни обновой Фелю не обделили, хотя мать и забывала давать на негоденьги, бросит иногда на кухонный стол скомканные рублишки, так Фекла ей тутже оправдание: -- Питатца в столовке да по участкам мотатца. Везде плати, везде отдайкопейку. А зарплатишка кака? На один табак. Зла не помнящие, забитые российские люди -- деликатности-то где же онивыучились? Материно имя всегда в письме наперед ставят. Почитай, человек,родителей своих, каких Бог дал, таких и почитай. Однажды по ротам было объявлено: кто умеет рисовать и писать плакаты,пусть явится в клуб. Пришло народу дополна -- всем в тепле поошиватьсяохота. Но званых, как известно, много, да избранных мало. Капитан Дубельт измассы талантов выделил лишь Феликса Боярчика -- этот соответствовал! Феликс старательно писал афиши кино и постановок, рисовал стенгазету,плакаты, карикатуры на отдельных листах, смешно изображая гитлеровцев,заимствуя кое-что из газет и журнала "Крокодил". Поначалу Боярчик приходил ночевать в казарму, на завтрак и на обедтопал с ротой, но ужинал отдельно вместе со все множащейся и множащейсячелядью полковой обслуги. Потом и завтрак и обед Боярчик стал получатьпорознь с ротой, после и жить в клуб перешел -- там было теплее. В клубе особой работы не велось, не до нее было, но фильмы для офицерови их семей демонстрировались, жены офицеров и штабники собирались вечерами вхор, репетировали, и давно уже, под руководством капитана Дубельта"Женитьбу" Гоголя; разучивали кантату "От края до края по горнымвершинам..."; танцевальный кружок готовил к Новому году обширноепредставление под назанием "Победители торжествуют!". Пообжившись в клубе, Феля начал делать вылазки в расположение полка и вовощехранилище. За газету на раскур, за бумажку на письмо, за огрызоккарандаша ему давали маленько картошки. Нарезав картошку пластинками, Феляпек ее на железной печке, стоявшей за сценой. Была в клубе еще одна печь --огромная, что баржа, осадившая помещение на корму. Чтоб ту печь натопить,требовалось не меньше двух, в морозы и до трех кубометров дров, поэтому Фелявесь сосредоточился возле железной печки за кулисами. Сюда на запах печеной картошки в тепло явилась однажды девушка. Первое,что поразило Фелю, -- салатного цвета глаза. На лице девушки они неумещались, выплеснулись аж на виски, уперлись в берега приспущенных на ушиволос, и волосы, и брови, и ресницы -- все, все было золотисто, и, может,поэтому иль еще почему другому лицо девушки представало как бы в легкомсиянии, вот только бледно было лицо и, как на старых картинках или как усолдат в казармах, в налете каком-то давнем, с сероватой бледностью, губыдевушки, сморенные иль испеченные жаром, сморщились, вроде от обветренностишелушились -- так вот мгновенно и разом увидел Феля всю девушку: художникже, хоть и леспромхозовский. -- Здравствуйте, -- сказала девушка и, вынув руку из солдатскойрукавички, подала ее Феле. -- Вы новый художник? А я билетная кассирша иконтролер. Эвакуированная с Украины, меня зовут Софья, чаще -- Софочка. Феля ничего не мог сообщить в ответ. Он стоял истуканом возле печки ипокрывался влагой, по всему телу пот у него выступил, язык отнялся, всечлены обмерли. Молчание затягивалось. Наступала неловкость. Софочка двумяпальчиками взяла с печки пластик картошки, зажаристый, хрусткий, слопнувшими от жара пузырьками посерединке, откусила, пожевала. -- Ой как вкусно! Можно, я еще возьму? -- Пожалуйста! -- Кинувшись к печке, Феля подавал Софочке в протянутыеручки пластик за пластиком, она бросала те пластики с ладони на ладонь,восторженно взвизгивая; -- Ую-ю-юй! Горячие! Да горячо же! Ой! Ой! Ой! Сами-то, сами кушайте!.. Кто не верит в любовь с первого взгляда, тот Фелю с Софочкой невстречал, ничего о них не слышал и вообще в любви нисколько не разбирается. Уже назавтра с самого утра Феля измаялся весь, и сердце у него изнылось-- придет Софочка иль не придет? А если придет, то скоро ли? Оказалось, онаквартирует в Бердске, простудилась и болела, потому и не знал Феля ничего оее существовании. Капитан Дубельт послал в Бердск записочку, спрашивая,заменять ему кассиршу или ждать. Совмещать работу кассира-контролера иначальника культотдела полка ему невозможно, несолидно, он уже получилзамечание из политотдела. Вот и вышла Софья, недолечившись, на работу. Иправильно сделала. Теперь из Бердска она летела на крыльях, ворвавшись в клуб, кричала:"Феликс! Вы здесь?" Он соловьем откликался, вылетал навстречу, брал ееозябшие руки в свои, долго-долго отогревал их под шинелью у сердца, иногдадышал на эти маленькие, исхудалые руки и готов был еще что-нибудь хорошеесделать для Софочки, да не знал что. Неожиданно было все: встреча,отношения, восторг, желание скорее, скорее быть ближе, успеть узнать другдруга до конца, до донышка, ведь надвигалась разлука, хотя они и забыли отом, где и почему находятся. Но военная жизнь, жизнь казарм, суровая зима,голодуха настойчиво и каждодневно напоминали о себе. Однажды после затянувшегося концерта Софья побоялась одна идти черезлес -- говорили, за Обью ночами воют волки, будто бы они утащили и съели ужесобаку из какой-то деревни иль из самого Бердска, будто бы и детей, из школыидущих, попугали, будто бы на помойках стрелкового полка их уже видели. -- Но где же мы будем спать? -- пролепетал Феля Воярчик, глядя нажалкое гнездышко, свитое из бутафорской рухляди на досках, положенных наполенья, не иначе как тем художником, которого сменил Феля в клубе полка икоторый давно уже воевал или рисовал что-нибудь на фронте. -- А здесь, -- решительно указала Софочка на Фелино гнездышко и,подумав, добавила; -- По очереди. По очереди не вышло. Феля топил печку, Софья спала, укрывшись егошинелью да своей телогрейкой, плотно завязав голову и уши деревенскойсеренькой шалюшкой. Лицо девушки, обрамленное этой бедной шалюшкой ивыбившимися из-под нее желтенькими волосами, было еще прекрасней, еще милей,еще беззащитней, чем если бы она была в дорогом наряде. Феля мог сколькоугодно смотреть на лицо Софьи и не уставал от этого занятия. Хорошо истранно было ему оттого, что так она близко, что он услуживает ей, согреваетее, однако к утру он сморился, присел возле дверцы печки, которую все времяподшуровывал, да и заснул. -- Милый Феля! Зачем ты не разбудил меня? Зачем не соблюдаешьочереди?.. Она подошла сзади, обняла его, прижалась лицом к стриженой, но упрямоиз последних сил пыльновьющейся голове. Он щекой защемил ее руку на плече.Долго они были неподвижны, ничего не говорили, еще не зная, не ведая, чтоэто были самые великие, самые светлые минуты в их жизни, те самые минуты,которыми Господь изредка одаривает добрых людей, не подбирая для этогоподходящего места и времени. И случилось то, что должно было случиться. Неумело, беспамятно,обморочно они сблизились, стали мужем и женой, нигде не расписанные, никомуо тайне своей не поведавшие. Они принадлежали друг другу, и никто, дажевсесветная война, не могла им помешать быть счастливыми. Софья забеременела. Боярчик написал письмо любимой тетушке Фекле: так,мол, и так, любовь настигла, соединились два горячих сердца, что теперьделать? Скоро на позиции. Неграмотная, мудрая от жизни баба все сразу поняла насчет горячихсердец, продиктовала Аниске, дескать, по себе знает, от любви, как от кори,спасения нет, болесть эта сжигающая, прилипнет так уж прилипнет, однако неиспепелит, проходчива болесть. Тетка Фекла велела Софье собирать манатки даи ехать в Новолялинский леспромхоз, благо ехать не так уж и далеко. Тут еепримут и доглядят как родную, потому как Феля им заместо сына. В концеписьма Фекла сообщила: "Что касаемо Степы, матери твоей, Фелечка, дак неопасайся и об ней не тужи -- она совсем забегалась, родному дитю написатьнекогда, хоть и намекивали ей, письма твои на тумбочку подкладывали -- непрочитат даже, разе что ночью. Сказывали, закончила она санитарные курсы,собиратца на войну, дак и ехала бы с Богом -- баба работой физицкой неуезжена, глядишь, какого бедолагу ранетого на горбе с поля боя выташшыт. Даведь и там при клубе каком-нито устроицца, будет стишки со сценыдекламирывать, на бой товаришшев призывать. Вот ты теперь сделаешьсяродителем-мушшыной, дак матери-то не подражай, дитя свово не забывай. Ибереги себя. Ты теперь не один"... Скис, потерялся Боярчик после отъезда Софьи, писал плакаты, стенгазетуи объявления с пропусками, ошибками, бродил по расположению полка, но чащевсего по лесной дороге на Бердск, кого-то там отыскивая, писал каждый деньписьма, рисовал на конверте голубка с письмом в клюве, с потугой на юморизображал пронзенное копьем сердце. Софья от того юмора заливалась слезами итоже каждый день писала Феле, что распалил пожар ее чувств, но южнуюсжигающую страсть в ней не утолил и наполовину, даже и на четвертинку --разлука невыносима, но что поделаешь: война. Тем жарче, тем желанней будетнеизбежная встреча, о которой мечтает она дни и ночи и никогда не устанетмечтать и ждать. Феля по письму такому понимал, что живется Софье всемействе Блажных неплохо и кормят ее досыта. Степа-таки умотала на фронт. Софья жила в комнате мужа -- работала наместе свекрови в Доме культуры Новолялинского леспромхоза. В смысле быта ижизнеустройства Феликс был за нее совершенно спокоен, семейство Блажныхскорее само все перемрет, в землю костьми ляжет, но Фелиной жене погибнутьне даст. И все же Боярчик бродил и бродил по земле, искал чего-то. И нашел! -- Привет художнику-безбожнику! -- услышал Боярчик и, остановившись,вглядывался в приземистого, натужно улыбающегося красноармейца в довольночистой, хорошо прилаженной к корпусу шинели. Весь он, этот человек, былбелобрыс, стриженые волосы лишь при очень пристальном взгляде различались нависках -- заедино с кожей, -- такие же белесо-смазанные брови и ресницы,шрамы, множество мелких шрамов на лице, на лбу смотрятся выявленно, четко,на правую бровь фасонисто сдвинута шапка. -- Пр-риве-эт! -- неуверенно отозвался Феликс и спросил: -- Вы кто? -- Ххха-ха-ха! Забыл, н-на мать, карантин, перву роту!.. -- А-а, вы Зеленцов! Вас вроде в минометную роту перевели. -- Мать бы ее растуды, эту минометку, -- там ни дохнуть, ни охнуть.Дис-цип-лина! Но настоящий человек нигде не пропадет! Слушай, ты, говорят, вклубе пристроился, шмара у тебя шиковая завелась. Молодец! Слушай, нельзя лиу тебя там погреться? Сообразить насчет картошки дров поджарить?.. Феликс еще ничего ответить не успел, как Зеленцов уволок его в клуб,осмотрелся там и сказал: -- Рас-с-скошная хаза! Слушай, Боярчик, возьми меня истопником, а?Возьми! И, опять же не давши Феле не только ответить, но даже подумать, ужеорудовал Зеленцов возле печки-баржи. Добыв из-за пазухи веревочку-удавочку,Зеленцов притащил вязанку дров, с грохотом обрушив поленья на пол, ходкопринес еще вязанку и так раскочегарил печку, так согрел помещение клуба, чтоизо рта людей больше пар не клубился. Такого здесь не наблюдалось со днясотворения культурной точки, она ставлена так и в таком месте, что в нейдаже летом бревна были мокры и плавал по помещению едкий пар. Феликс обрадовался трудовому порыву неожиданного работника, решилпоговорить с капитаном Дубельтом по поводу использования Зеленцова вкачестве постоянного истопника, потому как присылаемые из рот наряды ничеготут не пилили, не топили, рыскали по закромам строевого полка, добывая себедополнительное пропитание, норовя в клубе чего-то сварить и сожрать. Но что-то или кто-то задерживали вечно занятого, перегруженногохлопотами, замороченного творческими замыслами и отчетами начальникакультуры, да и трудовой энтузиазм Зеленцова пошел на спад -- за печкой и поуглам клуба, сидя на корточках, шуршали по-мышиному, почти неслышно возилисьскользкие текучие тени, громко хлопали чем-то об ящик из-под посылки,свирепо выражаясь при этом. Картежники! В заведении, руководимом капитаном Дубельтом, в заведении,где Боярчик дни и ночи писал лозунги и всякие другие бумаги с призывамичестно трудиться на благо Родины, не щадя жизни сражаться с ненавистнымврагом, темные людишки занимались азартными играми! Они не просто играли в карты, они обосновались в клубе капитально,понанесли котомки, варили чего-то на печи и в печи, в клубе пахло варенойкартошкой, даже мясным пахло и, о Боже! -- самогонкой воняло! Феликс робкосказал Зеленцову, что не надо бы в культурном заведении заниматься темнымиделами. -- Че те, жалко, че ли, этой камары? -- ему ответ. -- Ешь вон картоху сконцервой и помалкивай. Слушай, может, те денег надо? Ну, выпить когда, бабепослать. Она с брюхом, усиленное питание требуется, то да се... Феликс кое-как отбился от Зеленцова и от денег его, старался подальшебыть за кулисами, в своей каморке, которую соорудил по приказу Дубельта.Узнавши про вспыхнувшую любовь между художником и кассиром клуба, капитанпомог создать влюбленной паре условия -- в каморочке-то не видно и почтиничего не слышно, а то ведь завистливые офицерские жены, искусствапоклонницы, быстро донесут куда надо чего надо и не надо, назвав при этомсвятое чувство предосудитель- ной связью. Зеленцову только того и надо было, чтоб всякий надзор исчезнул, чтобсвобода. Какие-то шустрые люди, скорее всего проигравшиеся, батрачили нанего, пилили, таскали дрова, другие овощь перли, мясо, сало, чай, сахар,пачки денег мелькали в руках картежников; за печкой и под печкой каталисьпустые бутылки; уже и драка не раз вспыхивала, уже слышалось: -- Бубны-черр-вы, бабы-стер-рвы, сахар за щеку, перо в бок! Блефуй, ноне мухлюй, а то я тя на эту печку голой жопой посажу! Феликс уже не знал, с какой стороны к печке и к Зеленцову подступиться.Увидел однажды за сценой Зеленцова, мокрого от пота, вином налитого,прячущего деньги за пояс штанов, под гимнастерку, ножик, завернутый вгрязную тряпку увидел, хороший, острый ножик с костяной ручкой, и взмолился: -- Слушай, Зеленцов, уходи ты отсюда, уходи!.. Мне попадет из-за тебя. Зеленцов смотрел на него мутно, непонятно было: просыпается илизасыпает -- глаза его приоткрывались и тут же истомленно закрывались, сыраягуба неприбранно отвисла, непробритый подбородок тоже оттягивал губу, губадолила голову все ниже и ниже. -- А-а? Феликс? Все! Все-все! Порядок. Еще пару хопков -- и атанда,понял? Атан-да! Ничего Феликс не понял. Спрятал Зеленцова подальше с глаз в своейкаморке. Тот проснулся и куда-то исчез. Боярчик подумал; осознал человексвое недостойное поведение, совесть в нем пробудилась, и он оставил его клубв покое. Но тот появился снова, раскочегарил печку, каши с салом наварил,бутылкой побрякал и крикнул: -- Эй, Феликс! Покажись, красно солнышко! Я у тя тут еще ночьпоошиваюсь, забью козла, коп мешок схвачу и-и-и-ы-ы... Зеленцов спал за печкой, высунув ноги, тут его и обнаружил капитанДубельт, вытребовал наружу, спросил кто таков, почему здесь валяется.Зеленцов, не узнавая со сна капитана, в свою очередь спросил: -- А кто ты такой? И хули тебе надо? -- Молчать! -- топнул ногой капитан Дубельт. -- Ты с кемразговариваешь, мерзавец?! -- Не ори! -- Зеленцов ему в ответ. -- А то геморрой оторвется! Капитан Дубельт совсем рассвирепел, попытался схватить Зеленцова зашкирку и вывести с позором из клуба, но боец ему не давался. Поднялась вознявозле печки, схватка случилась, в результате которой Зеленцов поддел накумпол капитана Дубельта, разбил ему очки и нос, да хорошо еще, что неприрезал капитана, не успел -- по вызову Феликса Боярчика подоспел полковойпатруль, буяна скрутили и увезли. И вот тебе суд! Показательный! И вот тебе: вместо того чтобы порицатьпреступника, пригвоздить его к позорному столбу, дело повернулосьнеожиданной стороной -- в ротах сочувствовали Зеленцову, хвалили его захрабрость, за непокорность, говорили, что он резал какого-то офицера- хлыща,да, жалко, недорезал. Потом подтвердилось: одного Зеленцов-таки запорол,вроде бы Пшенного, за другим гнался до самого штаба полка, в помещениеворвался, но тот успел спрятаться под стол. В воскресенье по случаю важного мероприятия первый батальон иминометная рота были освобождены от занятий. После обеда роты с песнямипротопали в клуб, где должен был состояться показательный суд надЗеленцовым. Прослужив два с лишним месяца в полку, многие красноармейцы, кромекарантинных землянок, казармы-подва- ла, столовой и бани, никаких болеезаведений не видели, в других помещениях не бывали. Клуб украшен лозунгамисо лба, выписками из военного устава по дверям и по стенкам, старымикрасочными кинорекламами, плакатами типа "Родина-мать зовет!", карикатурамина немцев и строго написанным барельефом вождей мирового пролетариата. Еще вдетстве Боярчик с почетной грамоты научился срисовывать упряжку из вождейМаркса -- Энгельса -- Ленина -- Сталина. Клуб с вождями над крыльцом, сплакатами ребятам казался совершенно райским местом, к тому ж хорошонатопленным. О тепле как в прямом, так и в переносном смысле служивыедвадцать первого полка начали уже забывать. Скамеек всем воякам не хватало,не дожидаясь команды, по деревенской привычке, доставшейся с детства, народудобно расположился на полу. Подшучивая и подталкивая друг друга, бойцыспрашивали, какое после суда будет кино или постановка. Одна короткая скамейка была чуть вынесена вперед. Над сценой был тот жебарельеф, та же упряжка с вождями мирового пролетариата, на сцене высилсядлинный стол. накрытый недочиста отстиранным от белых букв красным лозунгом.По-за столом стоял один стул с ребристой, что у стиральной доски, спинкой, всередке которой был вырезан герб, наверху по дуге крупные буквы: СССР. Стулпривезен вместе с судьями-трибунальщиками из Новосибирска, уважительносообщил Феликс Боярчик. Ему тут же возразили знатоки еще более тонкие: втрибунале судей не бывает, в трибунале -- председатель трибунала, обвинительи пара заседателей от воинской части -- тут тебе не до церемоний, тутстрого. И правда, появились сперва двое солидных мужчин с нашивками на рукавахи с малиновыми петлицами. У того, который вошел первым и угнездился настуле, в петлицах было по четыре шпалы, у второго всего лишь две. Но оба,несмотря на разницу в званиях, были тучны, через широкие, туго затянутыеремни переваливались животы, в груди, по-бабьи пышные, врезались наплечныеремни с пряжками. Взгляды, которыми обвели эти двое зал клуба, не простобыли строги, они были устрашающи, в них так и сквозило: погодите, мы и довас доберемся!.. Ой не зря говорилось в прежние времена: "От вора беда, от суда скуда!" Начавши борьбу за создание нового человека, советское обществонесколько сбилось с ориентира и с тропы, где назначено ходить существу счеловеческим обликом, сокращая путь, свернуло туда, где паслась скотина. Закороткое время в селекции были достигнуты невиданные результаты, узнаваемообозначился облик советского учителя, советского врача, советскогопартийного работника, но наибольшего успеха передовое общество добилось ввыведении породы, пасущейся на ниве советского правосудия. Здесь чем болеечеловек был скотиноподобен, чем более безмозгл, угрюм, беспощаденхарактером, тем он больше годился для справедливого карательного дела. Сидящие в клубе ждали явления квадратного в плечах громилы с головой,стриженной под ежик, прямо на плечах сидящей. У этого громилы всегдазагорелая иль непромытая кожа лица, спина, минуя ворот гимнастерки,переходит прямо в затылок, дровяным колуном взнимающимся к тупому острию,острие это, минуя то место, где быть лбу, сваливается прямо в переносье,переносье же, не успев организоваться в нос, завершается двумя широкимидырами, из которых щетиною торчит волос, срастаясь с малоприметными усами,нависающими над щелью безгубого рта, коий не имеет ни начала, ни конца,расползается от уха до уха. Такой безразмерный рот, способный заглотитьжертву шире себя, бывает только у змей. Самое выдающееся на этом лице, самоеприметное -- подбородок с ямой посередине, напоминающий обвислую бабью жопу. Но природа же не терпит однообразия и делает иногда снисходительныепоблажки тому или иному обществу, льстя роду человеческому, и в правосудиевводит нечто особенное. Совсем противоположное тому типичному, устрашающемуоблику скоточеловека на сцену клуба двадцать первого стрелкового полка послекрика секретаря трибунала: "Встать! Суд идет!" -- мелконько перебираяножками в хромовых сапогах, в гимнастерке, почти достающей подолом до сапогэтих, украшенное медалью и красивыми, начищенно- блестящими знаками, ступилоулыбчивое, румяненькое, как бы даже и кланяющееся народу существо, у него ивоенное-то звание отступало в сторону, замечалось не вдруг. Мимолетнымприкосновением расчески существо это в звании полковника, имеющее совсеммирное, свойское прозвание -- Анисим Анисимович, тронуло седую прядку,спадающую на лоб, которая, впрочем, расческе не подчиняясь, снова упаласверху вниз. Председатель трибунала, сощурясь, стал вглядываться в зал, види голосок у него были ласковые, как бы отечески говорящие: эх, ребята,ребята, чем занимаемся? страна кровью обливается, а мы... Только привнимательном пригляде замечалось, что не так уж прост этот дядя. Глубокоотпечатавшаяся скоба спускалась от раскрыльев носа до самого подбородка, вкоторой залегло уже утомление, имеющее презрительное превосходство над всемостальным людом. Дано будет той скобе на старости лет перевоплотиться вбрезгливо-плаксивую гримасу. Простодушный этот, вкрадчивый человек во времясуда играть будет в братишку, в этакого уже много горя повидавшего, из-загоря того поседевшего, настрадавшегося от неразумности людской дедушку недедушку -- рановато в дедушки, но уже и не папа и тем более не дядя он,когда расположит к себе людей, окутает обаянием, рассолодит и до слездоведет подсудимого, нанесет короткий разящий удар, и даже не удар, этакийпочти незаметный небрежный тычок, от которого валятся с ног самые оголтелыевраги и трясут потом головой, соображая, кто его вдарил, может, он сам упали об пол ушибся. Но Зеленцов не таких деятелей повидал и улыбочки, шуточки АнисимаАнисимовича не принял, не отреагировал на них. Анисим Анисимович усек --работа предстоит нелегкая, не та, на которую он рассчитывал, отправляясь вкакой-то занюханный полк перевоспитывать пакостника солдатишку. Он согнал со св
