Нежданно-негаданно в землянку младшего лейтенанта Щуся пожаловалСкорик. Поздним вечером пожаловал, когда большинство землянок не дымило ужегорлышками железных труб, командиры, покинув свои роты, взводы и службы,отогревались чаем, поевши чего Бог послал, где и выпивши водчонки, отдыхалиот муштры, забот, пустого рева и бесполезного времяпрепровождения настроевых занятиях, на полигоне, на марш-бросках. Хлопчики двадцатьчетвертого года, за две недели выучившиеся ходить строем, колоть штыком,окапываться, ползать по-пластунски, делать марш-броски, все более и болееохладевали к этим занятиям, понимая, что нигде и никому они не нужны.Пострелять бы им, полежать в окопах под гусеницами, побросать настоящиегранаты и бутылки с горючей смесью. Но вместо подлинной стрельбы щелканьезатвором винтовки, у кого она есть, вместо машин и танков макеты даболванки, вот и превращается красноармеец в болвана, в доходягу, поди имкомандуй, наведи порядок -- всюду молчаливое сопротивление, симуляция,подлая трусость, воровство, крохоборство. Люди слабеют -- условия вказармах-то невыносимые, скотина не всякая выдержит, больных много, слухи,пусть и преувеличенные, о жертвах и падеже в ротах ходят по полку. А слухи -- это первый признак неблагополучия в хозяйстве. Появилась истремительно распространяется по казармам ошеломляющая болезнь гемералопия,попросту, по-деревенски -- куриная слепота. Не хватает молодым организмамвитаминов, главного для глаз витамина А. Чтобы она, слепота эта, не угнеталачеловека, что казарменная вша, нужно масло, молоко, рыбий жир, морковь,зелень. А где все это добро взять? Кто его припас? Вот и бродят по казармам,держась за стены, человеческие тени, именуя свою болезнь приближенно к местуи времени гемералопией, бродят, словно по текущим облакам, высоко поднимаяноги, шатаясь, падая. И шлялись бы по казармам, лежали бы, что ли! Так нетже, выберутся на улицу, тащатся к помойкам, нащупывают в них очистки,кожуру, жуют грязные отбросы -- организм защищается, требует той пищи,которая ему необходима. Иной раз шарясь где-либо, чего-то отыскивая,прячась, ослепленные болезнью люди нечаянно сталкивались друг с другом, неуступая дороги один другому, и вдруг с визгом, плачем схватывались драться,да с такой дикой осатанелостью, что дневальные по казарме или патрули едваих растаскивали. Ну, конечно, в первую голову гемералопией этой позаболели казарменныеартисты, Булдаков бродил, выставив руки, и, возводя очи к небу, твердил: "Убар бороды не бывает". Старшина Шпатор научился быстренько симулянтовразоблачать: "В какой стороне столовая -- забыл, памаш?" -- и покажетдоходяга столовую безошибочно. Да разве всех изобличишь? Переловишь?.. Понимая, что так просто начальник особого отдела полка в землянкувзводного не заглянет, Щусь пристально всмотрелся в лицо Скорика, спросил: -- Разговор? Длинный? Скорик кивнул утвердительно, разделся, попробовал пальцем сучок,оставленный в бревне плотниками, и повесил на него шинель, неторопливозаправил гимнастерку. Убожество землянки, этого еще первобытными людьмипридуманного жилища, скрашивал угловик над кроватью, на котором былбритвенный прибор, флакон одеколона и разная мелочишка, необходимая в житье. Над кроватью висел и чуть колыхался от печного жара соломенный ковриксо взлетающими из камышей коричневыми журавлями, с кругляшком на небе, тожекоричневого цвета, быть может, солнышко, быть может, луна. Коврик привезен икак-то еще сохранен с озера Хасан, догадался Скорик. За ковриком, почти ужев углу, была гвоздями пришпилена к бревнам артистка Серова. Была онасрисована цветными карандашами на картинку, с гитарой, грустно идоверительно улыбающаяся. Артистка эта украшала почти все офицерскиеземлянки -- сим искусством промышлял художник, творивший в клубе еще доБоярчика. -- Водку будешь? -- Немножко. Щусь откинул приспущенное на койке одеяло. Скорик услышал, как спостели на пол сыплется песок. Под койкой один на другом стояли ящики спосылками. Щусь приподнял фанерную крышку на одном из ящиков, вынул из негополлитровку, кусок вяленого мяса и несколько домашних печенюшек. -- Красноармейские посылки? -- Да. На сохранении. В казарме раскрадут. -- Водкой расплачиваются? -- Да, -- ловко, бесшумно выбивая пробку из бутылки, сказал Щусь. --Сами ребята почти не пьют, им пожрать чего, да многие, слава Богу, и неуспели научиться. Ну так за что мы пьем? -- налив по половине кружки водки,крупно нарезав на газету мяса, спросил младший лейтенант. -- За победу. За чего же еще нам пить-то? -- Ну, за победу так за победу, -- согласился Щусь и небрежно, даже сфорсом выплеснул водку в рот, размял черствую печенюшку, понюхал сперва,потом стал жевать, наблюдая, как неторопливо, степенно пьет Скорик, все вышеи дальше откидывая голову. -- А-ах! -- передернулся он и, пожевав мясо, спросил: -- Медвежатина? -- Она. Бойцу Рындину бабка прислала. С этого мяса мускул крепнет.Мужик звереет. -- Спасибо. Звереть дальше уж некуда. Ты на суду был? -- Нет, не был, но наслышан. Парни дня три про еду не говорили, все просуд. Поломали комедию! Перевоспитали народ! Теперь с ними управься попробуй!0-о-о-ох, му-даки-ы, о-о-о-ох, мудаки-ы! Скорик, отвернувшись от стола, грел руки над печуркой. В печуркепрогорело, гнездом лежал жар, и в гнезде том шевелилась, трепетала, биласьподстреленно голубокрылая красавица сойка, в зимнюю пору слетающаяся излесов на полковые помойки. Самая красивая и самая базарная, драчливая,вороватая птаха в пух и перья бьется со своей более скромной соседкойсорокой, тоже не последнего ума и достоинства птица. Вот и пойми сей бренныйБожий мир, осмысли его, полюби. Внезапно потолок землянки захрустел, сверхуструями посыпался песок на стол, на печку, на командиров. -- И я вот вам, так вашу мать! -- закричал Щусь, грозя в потолоккулаком. От землянки затопали. -- Картошку в трубе пекут, -- пояснил Скорику Щусь. -- Работаетсообразиловка солдатская. Жива армия, еще жива, как показал суд. А чтодальше с ребятишками будет? -- Да-а, работает. Удальцы! -- Скорик шомполом от винтовки, загнутым ввиде крючка, загреб в кучу головешки в печке. -- Вот я и пришел поговоритьпро дальше. Плесни-ка еще по глотку, если не в разор. -- И щелкнув пальцамипод потолком: -- Не пьянства ради, а удовольствия для. -- Я и не думал, что ты пристрастишься. -- Да мало ли о чем мы не думали. О многом мы не думали. А о главном нетолько думать не научились, но и не пытались научиться. За нас там, --показал Скорик в потолок землянки, -- все время думали, ночей не спали. Стукнувшись кружками, гость и хозяин выпили, пожевали молча, и,чувствуя неловкость от затянувшегося молчания, Щусь начал рассказывать, чтомедведя завалила в берлоге тетка Коли Рындина, -- с детства охотничаеттетка, живет одна в тайге, пушнину добывает, зверя бьет, племянник же еездесь доходит. Его бы дома оставить на развод, как племенного жеребца, чтоброд крепить, народ плодить, но попадет на фронт, если здесь совсем недойдет, мужик видный, богатырь, -- его какой-нибудь плюгавенький немчик исвалит из пулемета или из снайперской винтовки. -- Если раньше не свалит дизентерия. Иль эта самая, как ее, ну, куринаяслепота. Вот ведь генерал-заботничек порадел о том, чтобы в желудок бойцабольше попадало пищи, а обернулось это для ребят бедой -- весь полкзадристан. Он что, от роду такой, -- посверлил пальцем висок Щусь, -- ильнедавно у него это началось? -- Он ведь хотел как лучше. -- Все хотят как лучше, но выходит все хуже и хуже. Что это, Лева,почему у нас везде и всюду так? -- Ты думаешь, я про все знаю. -- Должен знать. В сферах вращаешься. Это мы тут в земле да в говнероемся. -- Да, да, в земле и в говне... Вот что, Алексей... -- Скорик помолчал,отрезал еще кусочек медвежатины, изжевал. -- Ты так и не куришь? С детстване куришь? Вот молодец! Долго проживешь. А я закурю, ладно? Щусь кивнул и, опершись на обе руки разгоревшимися щеками, неглядящимися в этом первобытном жилище, ждал продолжения разговора. -- Значит, так. Скоро, совсем скоро тебе и первой роте станет легче,значительно легче. Но, -- Скорик отвернулся, выпустил дым, покашлял, -- но япрошу, предупреждаю, заклинаю тебя, чтоб в роте никаких разговоров, никакихотлучек, драк, сопротивления старшим. Главное, самое главное, чтоб никакихразговоров. Уймите бунтаря Мусикова: что он комсомол цепляет, имя Сталинапоганым языком треплет? Это ж плохо кончится. Васконяну скажите, чтоб неумничал -- не то место, здесь его сверхграмота, знание жизни руководящихпартийцев ни к чему. Шестаков все-таки рассказал ребятам, что кидал в менячернильницей. Герой! Храбрец! Не понимает, дурак, что и меня под монастырьподводит. Алексей! -- Скорик бросил искуренную папироску в печурку, закурилвторую, ближе придвинулся к Щусю, налег грудью на столик. -- Алексей! И донас докатились волны грозного приказа номер двести двадцать семь. В военномокруге начались показательные расстрелы. По-ка-за-тель-ные! Вос-пи-та-тель-ные! Рас-стре-лы! Понял? -- Что за чушь? Как это можно расстрелами воспитывать? -- Воспитывать нельзя, напугать можно. Средство верное, давноиспытанное и белыми, и красными. С этим средством в революцию вошли, всехврагов одолели. -- Та-ак! Дожили! -- Да, да. Дожили! Гость и хозяин помолчали. Щусь неслышно разлил по кружкам остаткиводки, подсунул посудину гостю. Выпили и долго сидели неподвижно. Лампа,стоявшая на деревянной полочке, было запыхавшая от жары и отсутствиякислорода, успокоилась, светила теперь ровно, струя унылый свет сверху, но вземлянке с белым пятнышком окошка в стенке, под потолком, все равно былоглухо, сумеречно и душно. -- Ты всем командирам предупреждения? -- Только тем, кому доверяю. -- Спасибо. -- Не за что, -- Рискуешь, Лева. В нашей армии насчет доверия в последние годы... -- Дальше фронта не пошлют, больше смерти не присудят. Я ведь тожепрошусь туда, только не так, как ты, другими способами. Пишу рапорты. Четыреуже написал. -- Чего тебе здесь-то не сидится? -- Да вот не сидится. Думаю, что после суда этого дурацкого, многихпроисшествий в полку, твоих пьяных выходок и демонстраций у штаба полкапросьбу мою все же удовлетворят. -- И пошлют в особый отдел фронтовой части. Мешками кровь проливать? -- Необязательно, Алексей Донатович, необязательно. Да и какое этоимеет значение? -- Имеет, имеет. Уже в трех километрах от передовой полегче, в тридцатисовсем легко. -- Боюсь, что там, под Сталинградом, война совсем другая, чем на озереХасан. -- Да, пожалуй. -- Боюсь, что ты, Алексей Донатович, мало про меня знаешь, несмотря надавнее знакомство. Боюсь, что неприязнь твоя ко всем тыловикам, и ко мне вчастности, не совсем обоснованна. Ты вот даже отчества моего не знаешь. Незнаешь ведь? -- Не знаю? Хо, правда ведь не знаю. -- Соломонович мое отчество. Лев Соломонович, ваш покорный слуга. --Скорик слегка наклонил голову, и как бы давно не чесанные волосы съехали наего массивный, далеко к темени взошедший лоб. -- Сирота Скорик пособственной воле, сирота-одиночка, ни родителей, ни жены, ни детей.Родителей предал, жену не завел, детей пробовал делать, может, где-то они иесть, да голосу не подают. Слушай, больше водки нет? -- Нету. Но я могу достать. Живет тут одна... Не дожидаясь позволения, Щусь голоухом выскочил на улицу. Скориксмахнул с подушки песок, прилег на койку и поглядел на мило улыбающуюсяартистку. -- Ну что, товарищ Серова? Как твоя жизнь молодая протекает? Лучшенашей ай нет? Сообразительный младший лейтенант решил, что ради одной пол-литрыбродить поздно вечером по земляному городку и тревожить людей не стоит,занял две. Они со Скориком постепенно обе бутылки прикончили и, по-братскиобнявшись, спали на единственной узкой койке. Щусь по привычке строевого командира проснулся на рассвете, сталготовить себя к дальнейшей жизни. Скорик, получив простор, раскинулся напостели вольготней, похрапывал себе, забыв про службу. Бреясь безопаской возле печки, макая бритву с лезвием в кружку сгорячей водой, Щусь все посматривал на Скорика, все перебирал и перебирал всвоей памяти ночной рассказ гостя, еще и еще удивляясь превратностям судьбы. Папа Скорика, Соломон Львович, всю жизнь возился с пауками. У него быладаже маленькая лаборатория, примыкавшая к квартире, в лаборатории тойплодились пауки, которых мать Левы Анна Игнатьевна Слохова, урожденная науральском железоделательном заводе и угодившая замуж за Скорика в смутные игрозные годы гражданской войны, звала мизгирями. И мать, и сын мизгирейбоялись, в лабораторию Соломона Львовича заходить брезговали, она была вся впаутине, пахло там тленом, пещерной сыростью и все там былопугающе-таинственно. Папа писал книгу про пауков, пачками получал труды из-за границы,журналы с переводами его статей, иногда и таинственные пакеты из столицыполучал, их почему-то посылали не по почте, приносил их военный с наганом набоку и отдавал только папе лично под расписку. Деньги за труды папа тоже получал лично, через сберкассу. АннаИгнатьевна, женщина аккуратная, смирная, много читающая, вообще-то не оченьвникала в дела мужа, она занималась воспитанием сына, следила за егофизическим развитием и всячески оберегала от наук про пауков и прочих тварей-- на ниву просвещения она направляла Леву. Он учился на втором курсеуниверситета, на филфаке, когда пришли двое военных и увели папу. АннаИгнатьевна думала, что он через день-другой вернется, так уже не раз было:исчезнет на два-три дня, когда и на неделю, вдруг позвонит из Москвы,просит, чтобы ни о чем дома не беспокоились. Но вот исчезла из дома и мама, Анна Игнатьевна, потом потянули встрогую областную контору и Леву. Там с ним вели странные разговоры,расспрашивали насчет работы отца, насчет жизни матери и под конец разговорапоказали записку матери, в которой она сообщила, что оба они с отцом,Соломоном Львовичем, преступники, враги народа, и "ему следует" -- матьдважды подчеркнула это слово -- отречься от них и выбрать себе любуюподходящую фамилию. "Бог даст тебе лучшей доли. Левочка! -- писала в концезаписки мать. -- Будь достойным человеком. Пусть тебя не мучает совесть. Тыне предатель". Комнатный мальчик, выросший в достатке, в тишине городской просторнойквартиры, не имевший никаких родственников и друзей, он совсем потерялголову и подписал отречение. А через полгода в столице сместили одного наркома и назначили другого.Леву вызвали в ту же строгую контору и сообщили, что произошла роковаяошибка. Папа его, Соломон Львович, был ученым, работал на военное ведомство,усовершенствуя прицелы пулеметов, полевых и зенитных орудий, был одним изкрупнейших специалистов в отечественной и мировой оптике. Он был такзасекречен, что вновь всплывшие местные органы, выбившие старые кадры,хорошо учившие их непримиримости и принципиальности, оказались "непосвящены"и не составили себе труда связаться с Москвой, хотя Соломон Львович Скориктребовал этого, топал на органы ногами. Его быстренько без суда и следствия расстреляли вместе с другимиврагами народа. И вдруг строгий запрос: где такой-то? Чтобы жена СоломонаЛьвовича не сказала где, забрали и ее, быстренько увезли и скорей всего тожерасстреляли или так надежно упрятали, что не скоро найдешь. Молодому Скорикуобъяснено было, что и в местное энкавэдэ просочились враги народа, но онипонесли суровое наказание за совершенную акцию против кадрового работникавооруженных сил Скорика Соломона Львовича, приносят извинения его сыну. Еслион пожелает, пусть вернет себе прежнюю фамилию, отцовскую, и, как всеюноши-патриоты его факультета, целиком поступившего в военное училище, также беспрепятственно может поступать куда угодно, желательно, однако, вучилище особого свойства, где так нужны такие умные и грамотные парни. Чтокасается матери, Анны Игнатьевны Слоховой, то будут приложены все силы,чтобы вернуть ее домой. Мать Левы Скорика так до сих пор и не нашли, да и искали ль? -- Но чувствую, чувствую, что она живая и где-то совсем недалеко! --плакал Лева, в отчаянии обхватив голову, все еще лохматящуюся с затылка. --И пока я ее не найду, нет мне жизни. Она где-то здесь, здесь, в Сибиригде-то... Щусь побрился, помылся, прибрал на столе, тронул Скорика за плечо. -- Лева, а Лева! Тебе пора! Когда Скорик подскочил и протер глаза, объяснил ему: -- За мной скоро дневальный придет. Я подумал, ни к чему постороннимтебя здесь видеть. -- Да, да, конечно, -- согласился Скорик и стал обуваться. -- Ну игульнули мы с тобой вчера! -- Скорик снизу вверх испытующе смотрел на Щуся. Тот покивал головою -- все, мол, в порядке, ни о чем не беспокойся.
