Унялась, залегла в снегах степная просторная метель. Лишь слабеющиепорывы ветра, занявшись за околицей села, завихрят, завертят ворох снега,донесут белую полоску до деревушки и расстелют ее на низком плетне огородов,рассыплют по сугробам белую сечку, а коли прорвется вихорек по совсем ужзаметенной дороге в улицу деревушки, завертится на ней, поскачет белымпетушком, вскрикнет, взвизгнет и присядет на жердочку иль на доски крылечка,сронит горстку пера в палисадник -- не ко времени прилетел, но в самую поруотгостился. Лениво поднималось, раскачивалось, валило в степь трудовое войско слопатами, вилами на плечах. За служивыми, по свежетоптанной тропке покорнымвыводком тащились, попрыгивали подчембаренные, как в Сибири говорят, сталобыть, в длинные штаны под юбками сряженные, девчата. До бровей закутанные,все слова, всю, учено говоря, энергию истратившие за время простоя, они неразговаривали меж собой, лишь зевали протяжно, даже не вскрикивали, если вдреме оступались со следа, проложенного тоже изнуренным войском, с досадойпурхались в снегу. Предстояло им разламываться в труде, преодолеваяоплетающую тело усталость. Комбайн захоронило в снежном кургане, копешки совсем завеяло, замело,где, как искать их -- неизвестно. Коля Рындин развел костер, нажарилпшеницы, похрустел, погрелся, подтянул пояс на шинели и пошел ворочатькопны. За ним потянулась в поле вся армия. Девчонки, обсевшие костерок,неохотно, с трудом отлипали от огонька и, настигнув Колю Рындина, тыкали вего несокрушимую спину, в загривок, считая, что, если б он не вылазил сосвоим трудовым примером, не высовывался поперед всех, так и сидели бы,подремывали люди у костерка. Механики отогревали и заводили двигатель комбайна, возчики широкообложили машину охапками соломы, в которой негусто темнели, где и светилисьжелтенько сплющенные колоски. Щусь тащился верхом на коне по убродному снегу и видел, что войско егоне спит, не простаивает, барахтаясь в сугробах, в наметах, расковыривает,таскает и возит навильники хлеба к комбайну. Он слез с лошади и, ведя ее заповод, думал о том, что надо просить у директора совхоза Тебенькова трактори перетаскивать комбайн дальше в поля -- сделалось далеко доставлять копнына обмолот. Второй комбайн, как ни старались собрать и завести, -- неполучилось: не было запчастей в совхозе. Но главное: забрали из совхоза навойну самого нужного человека -- кузнеца, и тогда смекалистые механикиначали разбирать второй комбайн на запчасти: снимали с него шкивы, ремни,отвинчивали гайки, вынимали шестеренки, словом, подзаряжали, подлаживалимашину, чтобы не рассыпалась она вовсе, и думали не только механики, нетолько директор и начальница Валерия Мефодьевна, но и весь еще не совсемразучившийся шевелить мозгами трудовой народ: что же будет тут весною? начем пахать? на чем и что сеять? Ведь уже сейчас, чтобы держать вживе хотьодин комбайн, на него кроме деловых механиков отряжают порой целую бригадуремонтников. Бойцы-молодцы, такие жалкие, вредные, заторможенные умом в казарме, наплацу, здесь, на сельском поле, распоряжений не ждали, команд тем более,пинков и подзатыльников не выхлопатывали, и ладно, и хорошо, что Яшкин непопал на хлебоуборку. Визгу от него много, толку мало. Но откуда, где взятьсовхозу этакую бригаду потом, ведь подметают по России последнихбоеспособных мужиков, а враг на Волге, а конца войне не видать. Необъяснимая тоска томила младшего лейтенанта Щуся, тревога доставаласердце. Во время метели он просмотрел газеты, прослушал радио: Сталинградизнемогал, но держался; на других фронтах кое-где остановили и даже чутьпопятили немца. Но отдали-то, но провоевали такие просторы. "На фронт скоро, вот в чем дело", -- решил Щусь, и когда случалось бытьвместе с Валерией Мефодьевной, а случалось это нечасто -- занятой оначеловек, -- смотрел на нее пристальным, тревожным взглядом. Немало знал онженщин, похороводился с ними, но эта вот, с продолговатыми скулами, соттесненными от переносицы спокойными глазами, всегда ясными, всегда совниманием распахнутыми навстречу другому взгляду, женщина с крепко сидящейна совсем некрепкой шее головой, увенчанной забранными с висков и от затылкагустыми волосами, которые держал со лба роговой ободок, на затылке гребенкаи множество заколок, заняла в его сердце и сознании вроде бы отдельноеместо. Он долго не мог найти объяснения влечению своему, и вдруг как удар!-- тетушка! Вечная его мать, венок с названием -- женщина, она, онапредстала ему во плоти и лике здесь, в сибирском глухом краю. Вечная потетушке-матери тоска, любовь и нежность, ни с чем не соизмеримые, должны жебыли найти где-то свое воплощение, свой образ, свой источник, всеутоляющийжажду любви. Именно отсюда, из Осипова, он написал в Тобольск письмо и попросилхудожника Обдернова, ученика Доната Аркадьевича, схоронившего своегоучителя, доглядевшего одинокую старость Татьяны Илларионовны, по правузанявшего дом Щусевых со всем имуществом и картинами, прислать копию сфотографии своей тетушки, выкорив себя за черствость, попутно попросилфотографию своих родителей, повелел распорядиться имуществом по своемуусмотрению, сам он, Щусь, уже представлял, что такое нынешняя война, привбитой в него военной добросовестности выжить на ней не надеялся. Если б неофицерский, не мужской кураж, какая буря чувств обрушилась бы на нечаянно инегаданно встреченную в Осипове женщину. Но умение владеть собой, стойкостьпоходного сердцееда, ответственность, наконец, за свои поступки, но главное-- пример родителей Доната Аркадьевича, Татьяны Илларио- новны, примерсвятого отношения мужчины к женщине, верный до гроба их союз должен же былкогда-то и где-то отозваться. А тут что же? Завтра покличут в полк, снарядятна фронт. Зачем рассиропливаться? Зачем втягивать женщину, которой и безтого тоже живется сложно и трудно, в какие-то многообязываю- щие отношения,обманывать надеждами... Валерия Мефодьевна перед сном неторопливо вынимала из волос гребешок,заколки, складывала на столик перед зеркалом все эти принадлежности и,тряхнув головой, сбрасывала на спину волну волос. Почувствовав облегчение отэтой вольности, какое-то время сидела перед зеркалом, не видя в нем себя ине веря наступившему покою. На Щуся накатывала такая волна чувств, что он,не выдержав, обнимал ее сзади, целовал в шею, и, чувствуя нежное теплотонкой кожи, казалось, сейчас утонет, умрет в ней. Валерия Мефодьевна,очнувшись, прижималась подбородком к его рукам и какое-то время недвигалась, не открывала глаз. Наконец, коснувшись губами его руки, шептала:"Пора! Отдыхать пора" -- и еще какое-то время сидела не шевелясь, непроизнося слов. Щусь с каждым днем все острее чувствовал смущение оттого, что в первыйраз он обошелся с ней по-военному просто и грубо, толкнул на кровать, разнялруки, придавил... "Ну что, укротитель, ладно тебе?" -- спросила она затем в темноте. Незная, что ответить, он припал губами к ее губам, обращая всю своюрастроганность в мужскую грубую страсть. Щусь побывал у Валерии дома, на центральной усадьбе. Дом этот был нетолько крепко и просторно рублен, но и обихожен заботливо, обшит в елочкукедровой дощечкой, наличники и ставни крашены, ворота с точеной рамой. Наверху крыши излажен боевой петух с хвостом-флюгером. В самой избе обиход наполпути к городскому: прихожая, куть по обиходу деревенские, зато горница сковрами над кроватями, со шкафом, с круглым столом посередине, патефон наугловике, радио на стене, зеркало, флакончики. В ребячьей, как вскоре уяснилгость -- комнате Валерии, есть полка с книгами, и стол отдельный, и тумбочкау кровати со светильником -- все-все городское. Старший брат Валерии, сестра и мать держались к гостю почтительно исдержанно, сразу же разгадав нехитрую ситуацию, возникшую меж женщиной имужчиной, не уяснив, впрочем, до конца, почему он, форсистый, ладненькийофицерик, так быстро оказался при ней, при Валерии, -- всякого-то якова онаи не приблизит, и в дом родной не привезет, хоть и нету с прошлой осенивестей от мужа, однако же это не значит, что можно уже и другого заводить,по родне напоказ возить. Подождать бы вестей с фронта, потерпеть,пострадать... Брат Валерии затеял стол и разговор. Мать с удовольствием отметила, чтогость на вино не жаден, хотя и управляется с водкой лихо. Но вот ест как-тобез интереса, не выбирая, чего повкуснее. Спросила младшего лейтенанта, чегоэто он такой. Валерия, скосив глазищи, ждала, что скажет Щусь, чуть заметнаяусмешка шевельнула пушок на ее губе. -- А я, Домна Михайловна, ничего не понимаю в еде. К военной столовкесмолоду привык. -- И тише добавил, уводя глаза: -- Да к бродячей жизни. -- Знаю, военная жизнь -- ненадежная жизнь, сказала мать, твердо глядяна дочь и как бы говоря это для нее отдельно, однако ж и гость чтобы разумелглубокий смысл ею сказанного. Брат Валерии, рассеивая возникшую неловкость, спросил насчет ордена,где, мол, и как заработан. Когда узнал, что еще на Хасане, предложил выпитьза это дело. Разговор ушел в сторону, заколесил по окрестностям военныхполей, по крутым горам жизни, а Домна Михайловна все более тревожилась,поглядывая на дочь да на гостя. "Ой, Царица Небесная, кажется, у нихсурьезные дела-то! Ой, че будет? Война кругом..." После обеда Валерия Мефодьевна засобиралась по делам в контору,спутнику своему предложила на выбор три удовольствия: поспать на печи,почитать -- отец был большой книгочей, когда попадал в город, непременнопокупал книги, Щусь уже отметил: в доме этом обитал сельский интеллигент,знавший городской обиход, устройство городское и не желавший отставать отпередовой культуры, -- либо посмотреть альбом с фотографиями. Гость листал альбом и видел, что Валерия была с детства в семьевыделена: красивая, уже в подростках независимая, на карточках смотреласьона как-то на отшибе, вроде бы городская особь, случайно затесавшаяся вдеревенский круг. Щусь не без улыбки предположил, что Валерия была в школеотличницей. -- Круглой, круглой. С первого по десятый класс, -- Подтвердила ДомнаМихайловна и, словно удивляясь самой себе, подсев к гостю, заглянула вальбом, в который давно не было поры заглянуть, продолжала: -- Шестеро их унас. Трое парней и девок три. Два парня на войне, во флоте. Дочка середняяпо мобилизации на военном летчицком заводе в Новосибирске. Все оне люди каклюди. Учились кто как, помогали по дому и двору, в лес бродили, дрались,фулюганничали, погуливали, по огородишкам лазили, из речки летом невылезали, ни один, кроме нее, десятилетку не вытянул. А она, милый ты мой, ишпарит, и погонять ее никто в учебе-то не погонял. Накинет мою старуюшаленку на плечи, сядет за стол за отцовский в горнице, не позови поесть,так и засохнет над книжкой. Да это еще чего-о! -- Домна Михайловна, существовсе же деревенское больше, хотя хозяин, поди-ко, изо всех сил тянул ее нагородской обиход, суеверно перекрести- лась на окно -- сам икон в доме недержал. -- Она и в житье-то блаженная была. Надо идти на улицу, ко мне вкуть: "Мама, разрешите мне сходить поиграть..." Меня аж оторопь возьмет;Го-осподи, откуль че? Что за порча на ребенка напущена? К родителям на "вы".В городе, в техникуме-то, из общежития не выходила, все книжечки, всекнижечки... На практике в поле перед самой войной познакомилась с одним, датот тоже ее стеснялся, тоже с нею на "вы". Отец уж перед отъездом на войну,лезервист он, уговорил уважить его, чтоб союз семейный у дочери завелся,мол, на душе спокойней будет. Все дети при месте, и ты, мое самое дорогоедитя, тоже устроена. Домна Михайловна вздохнула, побросала мелкие крестики на грудь, тут жеиспуганно убрала руку. -- Сам-то запрещал молиться. Все партия, все партия... Вот те и партия!Где она? Где он? Ты уж не обессудь меня, молюсь потихонечку нонче за всех завас, и за него, безбожника, тоже. Скажу те по секрету -- он меня заотсталость чуть не бросил с детями. Городску атеистку подцепил, и если бы неВалерия... Ох-хо-хо-о-о-о, грехи наши тяжкие!.. Ну вот, слушай дальше...Уважила наша барыня отца, пожила сколько-то с мужем в Новосибирске. Тогопризвали в первую же неделю войны. Она домой в тягости. Худая, зеленая,глазишшы светятся попреком: "Ну што, довольны теперь?" Боже мой, Боже мой!Што за человек?! Токо-токо родила, ребенка под бок и в другу деревню, насамостоятельный хлеб. Будто в родной избе места нету, будто бабушкевнученька не в радость. Сама мается и ребенка мает... Тепло ли в комнатенке-то? Молоко-то хоть есть? -- Тепло, тепло, Домна Михайловна, и молоко приносят, и нянька --девочка славная. -- Нянька! -- всхлипнула Домна Михайловна. -- Чужой человек... Я бы исъездила другой раз, Иван Иваныч в подводе не откажет, да боюсь. Все мы еечтим, но боимся. А вы-то как? Временно это у вас? -- Война, Домна Михайловна. -- Во-ойна-а-а, -- подхватила Домна Михайловна. -- И как она вас к себеподпустила? Вот в чем мое недоуменье. "Как? Как? Обыкновенно. -- Щусь смотрел на семейную, может, и свадебнуюфотографию. Нездешнего, не деревенского вида деваха, неброско, но ладноодетая, с косой, кинутой на грудь. К девахе приник, прилепился совершенносмирный, блеклый парень с пролетарской осанкой, большеносый, широколицый,аккуратно причесанный перед съемкой, в галстуке, явно его задушившем. -- Авот так! И вам, и ему, да и мне, пожалуй, Валерия за что-то выдает..." -- Клопов-то хоть нету? -- Что вы сказали, Домна Михайловна? -- Клопов-то, говорю, в бараке хоть нету? А то съедят ребенчишка...Сам-то в каждом письме только об ней да о внучке спрашивает, будто другихдетей и внуков у него нету. -- Клопов нет... -- Ну-ну, -- не поверила Домна Михайловна и, поджав губы, спросила еще:-- Вы с ночевой или как? -- Это уж как Валерия Мефодьевна решит. -- Во-во, и ты туда же: "Как Валерия Мефодьевна решит". Всю жизнь этак,все в доме по ней равняйтесь, по ее будь. Ей бы мужиком родиться -- вгенералы б вышла, дак того фашиста в его огороде, как Ворошилов сулился, идоконала бы... Валерия вернулась домой поздно. Приторочила лошадь к воротам, бросилаей охапку сена, дома, не раздеваясь, налила в кружку молока, отрезала ломотьхлеба и, приспустив шаль с чуть сбившихся волос, подсела в кути к столу. -- Куда это на ночь глядя? -- насторожилась Домна Михайловна. --Ночуйте. -- И, отвернувшись, тише добавила: -- Я в горнице постелю, никто непомешает, с рассветом разбужу. -- Дела, мама, дела. Завтра с утра хлеб сдавать. Намолотили зернасолдатики. -- Дак и сдавай, кто мешает? Девок, говорят, у тя полно отделение,солдатики намолотят, детский сад в Осипове понадобится... -- Хорошо бы, -- устало улыбнулась Валерия Мефодьевна и сомлелопотянулась. -- Везде закрываются детсады да ясли -- детей нет, а я бы срадостью открыла. -- А волки! -- не сдавалась мать. -- Говорят, дороги кишат имя. Ниче небоятся. Война. Мужиков нету. Подводы и коновозчиков дерут... -- Да мало ли чего у вас тут говорят. У нас вот поют! -- и, словностряхивая с себя что-то, повела плечами, подмигнула младшему лейтенанту. "А-а, беэ-эс, баба-а-а, затейница, а-а, ведьма, сибирская!" --восхитился Щусь и сейчас только понял, что не знает ее, нисколько не постиг,и постигать, наверное, времени уже не хватит, да и зачем? -- Тебе че! Тебе хоть волки, хоть медведи, -- собирая кошелку, ворчалаДомна Михайловна. -- У тя, Лексей Донатович, наган-то есть? А то ведь нашейпролетарье всех стран соединяйтесь никто не страшен... -- Есть, есть, Домна Михайловна. Простите, если что не так. -- Заезжайте ковды, хоть один, хоть с ей, -- хмурясь, вежливопригласила хозяйка и ткнулась в щеку дочери губами. -- Ребенка-то хотьпобереги, ребенка-то пожалей. Отец вон в каждом письме о тебе и о нем...Напиши хоть ему ответ, если недосуг матери вниманье уделить... Занята... --мимоходом, но значительно ввернула она и уперлась глазами в младшеголейтенанта. -- Напишу, напишу как-нибудь -- отстранилась Валерия от матери и, кинувна ходу: "До свиданья!" -- вышла из дому. Ехали молча, не торопясь. Валерия сидела, откинувшись в угол кошевки,закрыв глаза, плотно запахнувшись, повязанная по груди шалью -- кормящаямать, бережется. Щусь, не опуская вожжей, валенком прикопал ее ноги всолому. Она покачала головой -- спасибо. В степи было тихо и лунно. Лишь вешки, обозначавшие дорогу, дателеграфные столбы, бросая от себя длинные тени, оживляли белую равнину,загадочно мерцающую искрами, переливающуюся скользящим лунным светом.Полоски переломанного бурьяна раскосмаченно помаргивали в лунном свете, вприветствии упрямо клонились к дороге татарники, лебеда, чертополох -- всееще пытались сорить где-то упрятанным, ветром не выбитым семечком издребезжащих коробочек; густо ветвилась полынь в степных неглубокихложбинках, доверху забитых снегом, похожих под луной на переполненные, черезкрая льющиеся речки. В ложбинках вязли сани, трещал сухой бурьян подполозьями, конь утопал по брюхо в снегу, заметно напрягался, но, вытащивкошевку из наметов, фыркал освобожденно и, отряхнувшись, без понуканийпереходил на легкий бег. Тень дуги, оглобель, коняги, даже пара, клубящегосяиз его ноздрей, скользила рядом, мотала хвостом, шевелила ушами -- такаяславная, такая милая картина, совершенно успокаивающая сердце, уносящаяпамять не только за кромку этих снежных полей, но еще дальше, в какое-тоубаюканное ночью и временем пространство, где не только о войне, но даже окакой-либо тревоге помина нет. И если бы не эти всхолмленные поля, не эти "несжатые нивы", уходящие вночную лунную бесконечность, в неверным светом рдеющие дали, которые там исям коротким, робким росчерком ученического карандаша означали березовыеперелески, краса и радость лесостепных земель, -- все воспринималось бы, какв древней сказке с хорошим, мирным концом. Мертвые хлеба в который раз унизило, придавило метельными снегами, ноони, израненные, убитые, все равно клочковато выпрастывались, горбатовздымались из рыхлых сугробов, трясли пустыми колосьями, моталиизмочаленными чубами. Темной тучкой наплывала погибшая полоса на холме,выдутая до земли, тенями ходила под луной, все еще чем-то пылилась,позванивала, шуршала -- сердцу становилось тесно в груди при виде этихсиротских полей, словно непохоронен- ный, брошенный покойник неприкаянномаялся без креста, без домовины и тревожил собою не только ночную степь, нои лунное студеное небо. От них, от этих заброшенных, запустелых полей,отлученно гляделись и редкие перелески, и остатние низко осевшие скирды, иприземистые, безголосые домики степных деревень, продышавших в сугробaxнорочки, из которых светилось, теплом дышало одинокое оконце. Хотелось встряхнуться, заорать или заплакать, исхлестать лошадь, такуюбодрую, такую безразличную ко всему, такую... "Эк тебя, Алексей Донатович,рассолодило! Баба рядом, степь кругом, метель унялась, война далеко -- такаяли идиллия..." И только он так подумал, от перелеска, проступившего впереди, донеслоголос заблудшего пьяного человека и тут же подхватом поскребло уши одинокоерыдание. "Да это ж волки! Накаркала, накликала Домна Михайловна..." -- У тебя наган-то заряжен ли? -- не открывая глаз, насмешливо спросилаВалерия. -- Он у меня завсегда, товарищ генерал, взведен. -- Если б тем наганом волков бить -- все зверье повывелось бы. -- А другого у меня нет. -- Зачем старую женщину обманываешь? -- Валерия открыла забеленныеморозом, пушистые ресницы и скосила на него глазищи, в лунном светеобрамленные куржаком, совсем они были по солдатской уемистой ложке. Лошадь встревожилась, запрядала ушами. Щусь крепче намотал на рукувожжи. -- Не боись, -- пошевелилась Валерия и потуже затянула шаль на груди,-- они постоянно тут поют, но на людей не нападают, на подводы тем паче, --овчарен и деревенских собачонок хватает. Чистят их умные звери, чуют людскуюбеду, плодятся. Дедок из Прошихи, тот, кто помог солдатам черенки для вилзаготовить -- мой крестный, -- он сказывал, прошлым летом все выводки былиполны. Волки -- звери настолько приспособленные, что могут регулироватьрождаемость в зависимости от урожая, падежа скота, засухи, недорода... -- Ты что, всерьез? -- Всерьез, всерьез. Я все делаю всерьез, товарищ командир. И говорювсерьез. Хлеба наши спозаброшенные, спозабытые -- людям бедствие, птицам,мышам -- раздолье, зверю -- прибыток: плодятся, множатся, поют, токуют.Знаешь, -- помолчав, продолжала уже без насмешки Валерия Мефодьевна, --волчица если в недородный год опечатку сделает, родит лишнего волчонка, --самого хилого начинает от сосцов отгонять, морду от него воротит, семейка вугол лежбища неугодное дитя загоняет, волчонок хвостом виляет, морды братьямоблизывает, к маме ластится, та зубы ему навстречу и... однажды бросаетсявесь выводок, рвет и съедает лишнего щенка, брата своего. -- Это тебе тоже крестный? -- Он. И он же сказал, что у вас в полку братьев Снегиревых со светусвели. Хуже волков, Господи прости!.. Дай мне вожжи. Под ногами в соломеберданка заряженная, вытащи -- на всякий случай. Через лесок поедем. Щусь пошевелил ногами в соломе, нащупал валенком оружие, это былкарабин. Младший лейтенант обдул его, передернул затвор -- на колени емувыпал патрон с острой пулей. "Да-а, с этой бабой не соскучишься!" --покосился он на спутницу, загоняя патрон в патронник и ставя затвор напредохранитель. -- Какая тебе бердана? Это ж карабин. Старый, правда, но боевой. -- А мне что? -- Так ведь узнают, привлекут. Где взяла-то? -- Не узнают. Не привлекут. Из клуба он, вместо учебной винтовки.Учебный военный кружок у нас. Как вы, героически сокращая линию фронта, доИскитимских степей дойдете, мы, бабы, обороняться начнем от фашиста, станемпо очереди палить из этого единственного на три деревни оружия. -- Онапошевелила вожжами, сказала внятно: -- Давай, Серко, поддавай ходу, конюшняскоро, там тебе кушать дадут и волки не задерут... -- Щусю после долгогомолчания бросила: -- Надеюсь, хоть ты-то в Снегирят не стрелял?.. -- Не стрелял... -- эхом откликнулся он и, повременив, добавил: -- Дане легче от этого. -- И, еще помолчав, покрутил головой. -- Что в народе, тов природе -- едят друг дружку все. Лесок, занесенный по пояс, пробуровленный в середке подводами, миновалиблагополучно, оглянулись как по команде -- вдоль облачно клубящихся поопушке кустов, заваленных сугробами, будто насеяно густой топанины. Послеметели отмякло в лесочке, по опушке, по каждой былочке, по каждой веткепересыпались синеватые слюдяные блики. Щусю вспомнилось несжатое поле вскорбном свечении, шелестящее, воздыхающее, когда в гущу смятой соломыоседал снег. От дороги полого уходила в лес полоса -- волоком вывозил кто-толес или сено на волокушах. На волоке черные кляксы и рваные полосы. "Кровь",-- догадался Щусь. Белый поток исцарапало на всплеске, накрошило кухты сдеревьев, где-то близко, совсем рядом таятся, спят в снегу отжировавшиеволки. Щусь собрался выстрелить в утихший под луной нарядно-белый лесок,чтобы пугнуть зверье. Валерия остановила его, положив на карабин рукавицу,отороченную на запястье собачьим мехом. -- Не надо. Настреляешься еще. Так тихо. Она почмокала губами, поговорила с Серком, еще раз заверила его насчетсытой конюшни и полной безопасности. Щусь понял, что ей привычно ездить постепи, разговаривать с лошадью как с самым близким другом, он снова впал вумиление от ночной тишины, от мирных сельских картин и как бы нечаянноприслонился боком к рядом сидящей женщине. Она пристально взглянула на негои вдруг обхватила его руками. -- А ты знаешь, что Донат с латинского переводится как подаренный, аАлексей -- это, кажется, хозяин. Донат подарил мне тебя или Господь? Он нашел губами ее пушистые глаза и бережно прикоснулся сначала кодному, потом к другому глазу, куржак, собранный с ее ресниц, былсолоноватый. Щусь начал догадываться, что дни, прожитые им в Осипове, иженщина эта -- надолго. Все, вроде бы так мимоходно и понарошке начатое,оборачивается в серьезное дело. И тут же вспомнил: "А я все делаю серьезно". "Чего это я? А-а, чует сердце, скоро уезжать. И все, что было сегодня,сделается воспоминанием. Скоро..." -- А Валерия как будет? -- шепнул он под шаль в ухо. -- Подаренная иливстреченная? -- Подцепленная будет, -- сказала спутница внятно и отстранилась отнего, заправляя шаль под полушубок. В завозне, увешанной под крышей, по слегам и укосинам ласточкиными иосиными гнездами, по края набитыми белым снегом, будто чашки, наполненныемолоком, шла привычная, размеренная работа; провеивалось, сушилось,затаривалось в мешки зерно. Из конторы совхоза приказано было довеять иподготовить к сдаче все остатки хлеба. До обеда на совхозных складах обреталась Валерия Мефодьевна, негромко,но со значением и знанием дела распоряжалась погрузкой зерна да бросалавзгляды на Васконяна, уныло вращающего ручку веялки, вроде бы собираясь емучто-то сказать. Завязанный по шлему старой шалюшкой, в наглухо застегнутойшинели с поднятым воротником, перепоясанный ремнем, но скорее перехваченныйскрученной подпругой по плоской фигуре, воин этот напоминал пленногоневольника, обреченного на изнуритель- ный труд. Старик Завьялов отвалилВасконяну меховую безрукавку. Настасья Ефимовна зашила изодранную шинель,выданы были постояльцу подшитые валенки с кожаными запятниками, отчего-топростроченные ненасмоленной, белой дратвой. И все равно Васконян стылизнутра, угнетен был и подавлен холодом, одиночеством, заброшенностью. Давно уже девчонки перестали его задирать, заигрывать с ним, сыпать емув штаны холодную, что свинцовая картечь, пшеницу, но ребята, наряженные насегодняшний день работать на склады, насыпать зерно в мешки, сносить их вугол, скучать девкам не давали, мяли их на ворохах хлеба, залазили всугревные места рукой. Девчонки перевозбужденно и ошалело взвизгивали, лишьШурочка не принимала участия в заманчиво- азартных играх, издали поглядывалана Лешку, поставленного за старшего на складах, о чем-то спрашивала глазамиего так настойчиво, что парень кивнул ей. Шура, вспыхнув, отвернулась. "Э-э,да тут никак роман налаживается, -- отметила Валерия Мефодьевна, -- успеетли действие развернуться?" -- и увидела в распахнутых воротах мангазины,словно на белом экране, женщину, одетую в новый полушубок, в новые, нерастоптанные еще валенки, в солдатскую шапку, из-под которой выбивалиськрупные завитки черных волос. Она не отрываясь смотрела на унылораскачивающуюся вместе с колесом нелепую фигуру Васконяна, на узкую иплоскую спину его, на которой даже под шинелью угадывались россыпь угластыхкостей, остро двигающиеся лопатки. Валерия Мефодьевна заторопилась вниз полестнице, чтоб успеть предупредить о чем-то Васконяна, но в это времяженщина, стоявшая в проеме ворот, чуть слышно позвала: -- Ашо-от! Ашотик! Васконян раз-другой еще крутнул ручку колеса веялки и медленно отступилот агрегата. Разогнанное колесо веялки продолжало вертеться само собой,машина, ослабевая зудящим нутром, продолжала выбрасывать из утробы своейчерез решетчатое жерло пыль, мякину, пустые зерна, а в другое отверстие начисто подметенный пол струилась еще желтая полоска зерна. Но утихла веялка,струйка уже не шла, лишь прыскало на исходе россыпи зерно. Васконян все ещене двигался с места, смотрел на женщину, стоящую в светлом проеме ворот. Новот он начал суетливо прибираться, вытер рукавицей губы, стер, смахнул сноса пыль, мятую ость, попытался повернугь съехавшую набок пряжку ремня нашинели и вдруг, нелепо воздев руки, спотыкаясь, ринулся от веялки к воротам: -- М-ма-а-а-ма-а-а! Васконян едва не уронил женщину, сбил с нее шапку на заснеженный въездв завозню, что-то еще неладное, нескладное, суетливое сделал, пока женщинане привлекла его к себе, не принялась его со стоном целовать. Со второго, сушильного этажа, легши на пол, свесивши головы в широкиелюки, глазели ребята. Угадав в Валерии Мефодьевне начальницу, женщина, невыпускающая трясущегося от нервного припадка сына, все повторяющего: "Мама!Мама! Мама!" -- подала ей руку, представилась: -- Васконян. Генриэтта. Его мать, -- и, виновато улыбнув- шись,показала на не отлипающего от нее, повисшего на шее сына. -- Разрешитенам... -- Конечно, конечно. Мы тут управимся. Ты где живешь, Ашот? -- Что? Живу?.. А-а, это недавеко, совсем недавеко. Так, прильнув друг к другу, в обнимку дошли сын и мать до кошевки,которую Васконян сразу узнал -- подвода полковника Азатьяна. Парни и девки,глядевшие в открытые отдушины, от которых полосами настелилась на снег сераяпыль, притихли, проникаясь большим почтением к матери сотоварища, да и кнему самому; в головах служивых шевельнулась тень раскаянья -- обижали вотчеловека, насмехались над ним, тычки ему в спину давали, а он вот вполковничьей кошевке к Завьяловым поехал. Старики Завьяловы сразу определили: гостья к ним пожаловала важная, --засуетились, замельтешили, как и всегда все деревенские люди мельтешилиперед городскими гостями. Но мать Васконяна не знала этого, засмущалась,заизвинялась, скоро, однако, поняла, что не от униженности это, а отпочтения "к имя", к городским, значит, да еще и нации неизвестной. Была тутже затоплена баня, гостья состирнула амуницию сына, чем приблизила к себе ирасположила хозяйку. Самого бойца после бани переодели в деревенское белье-- рубашку, штаны Максимушки, который вместе с братом ссадился у Завьяловыхна пути в ссылку все из той же достопамятной Прошихи, где разорена была иотправлена на поселение родная сестра Настасьи Ефимовны. Высылаемые крестьяне ехали на станцию Искитим через Осипово, здеськормили лошадей. Ссыльные горемыки расползлись по родственникам --обогреться, повидаться, поплакать, и, чувствуя, что из каторжанских лесовНарыма им уже не вернуться, старшая "богатая" сестра попросила свою беднуюмладшую сестру взять из большого выводка двух младших парнишек, спасти их.Спасли, оберегли, полюбили, на фронт проводили. Товарищи комиссары извоенкоматов, из энкавэдэшных, партийных и других военных контор как-то сразузапамятовали, что это есть дети "смертельной контры", гребли всех подряд,бросали в огонь войны, будто солому навильниками, отодвигаясь от горячего натакое расстояние, чтоб их самих не пекло. Пока непривычно чистый, прибранный постоялец беседовал в горнице сматерью, Завьяловы собрали на стол. Корней Измоденович только венцом серыммелькал, опускаясь то в подполье, то в погреб. Настасья Ефимовна тоже всяисхлопоталась. -- Гляди-ко, гляди-ко! -- шепотом позвала она "самово" на кухню,выкладывая из нового солдатского вещмешка продукты, привезенные матерьюВасконяна. -- Колбаса, концерва, сахар, нездешна красна рыба, белый хлеб,поллитровка. Выставив все это богатство на приступок кухонного шкафчика, НастасьяЕфимовна взыскующе глядела на мужа, будто уличая его в чем-то. Как, старый?Живут люди! Не тужат? Корней Измоденович лишь коснулся глазом продуктовогоизобилия. Его истомленный взор выделил главным образом отпотелую бутылку ссургучом на маковке, он даже почувствовал судорогу в горле, ощутил томлениев животе и во всем теле. -- И не облизывайся, и даже не мечтай! -- дала ему отлуп хозяйка. --Пока робяты с работы не придут, не выставлю. -- Дак я че? Я без робят и сам... -- И, выходя из кухни, покрутивголовой, хозяин внятно молвил, угождая жене: -- Век так! Кому война, комух...евина одна. -- Да не матерись ты, -- очурала его хозяйка, -- еще услышут. -- Пушшай слушают! В горнице, в уединении шел напряженный разговор между матерью и сыном.Ашот долго не писал родителям. Мать и отец забеспокоились. Очень он напугалих историей с офицерским училищем, госпиталем и всем, что с ним происходилов военной круговерти. Вот она и решилась ехать в часть, познакомилась скомандиром полка, узнала, что войско на хлебозаготовках, и, как вообразиласвое чадо среди зимних сельских нив, так ей совсем не по себе сделалось. -- Полковник был очень любезен, дал своего рысака и ямщика, продуктамиснабдил... Ашот, захватив ладонью бледный высокий лоб, будто жар сам у себяслушал, внимал матери не перебивая. -- Ямщик Харитоненко знакомых солдат встретил, в совхозную столовую сними ушел... Хотя и мимоходом видела я ваши казармы, да как представила тебяв этом царстве... -- Тебе никогда не пгедставить до конца сие цагство, как бы ты нинапгягава свое богатое воображение. Мать отняла его ладонь ото лба, погладила сухие пальцы и прижаласьщекой к смуглой руке сына. -- Мальчик мой! В полку идет подготовка маршевых рот. Вас вот-вототправят на фронт. -- Чем скогей, тем вучше. Она ловила его взгляд, хотела что-то уяснить для себя. -- Полковник Азатьян дал мне понять: армяне, разбросанные по всемусвету, потому и живы, что умеют помогать друг другу... Ашот отвернулся, угасло глядел в белое окно, на замерзшие в росте,усмиренные зимние цветы на подоконнике. -- Какой я агмянин? Дед мой в агмянском селе годився, отец -- в Твеги,ты и я госли и жили уже в Калинине. Да если бы и быв я тгижды агмянином, невоспользовався бы такой возможностью. Я в этой яме пгозгев, товагищей,способных газделить последнюю кгошку хлеба, пгиобгев... -- Но они бьют тебя, смеются над тобой. -- Пусть бьют, пусть смеются. У идеалистов-фивософов в умных книжкахсказано: смеясь, чевовечество гасстается со своим пгошвым. С позогнымпгошвым, добавлю я от себя ценную, своевгеменную мысль. -- Да-да, не просто смеясь. Непременно смеясь жизнерадостно. Слова,лозунги, заповеди, нами придуманные для того, чтобы им не следовать:"Коммунист с котелком в кухне -- последний, в бой -- первый..." Ты думаешь,на фронте не так? -- Нет, не думаю. Я стагаюсь, больше смотгеть, свушать. Может быть...Может быть, я хоть один газ успею выстгелить по вгагу, хоть чуть-чутьгаспвачусь за свадкий хлеб моего детства. -- Ашот еще сильнее побледнел,глядя в глаза матери, устало и вроде бы машинально произнес: -- Узок ихкгуг, стгашно далеки они от нагода... Это пго нас, мама, пго нас. Неужелистолько кгови, столько слез пголито для того, чтобы создавась новая, подваяагистокгатия, под названием советская? -- Полуобразованная, часто совсем безграмотная, но свою шкуру ценящаябольше римских патрициев, -- подхватила мать, комкая платочек в горсти. --Ох, как много я увидела и узнала за дни войны. Бедствия обнажили не тольконаши доблести, но и подлости. -- Мать помяла платочек, пощелкала пальцами.-- Все так, все так, но... -- Нет, мама, нет. Я еду с гебятами на фгонт, я не могу иначе. Уже немогу. -- Я понимаю... я понимаю. -- Что девает сейчас папа? -- Редактирует какую-то шахтерскую "Кочегарку". А я? Я теперь приобкоме и снова на букву "ке" -- был Калининский, теперь Кемеровский, вотделе агитации и пропаганды, -- мать усмехнулась, развела руками, -- я умеютолько агитировать, пропагандировать -- на это ведь ни ума, ни сердца ненадо. -- Всякому свое, -- подхватил Ашот. -- Женщинам и детям в забой вместомужиков, комиссагам -- призывать их к тгудовым подвигам. -- Он пристально инеприязненно поглядел на свою еще моложавую мать, привыкшую к белымнакрахмаленным блузкам, к черной юбке, и, заметив, как она нервно перебираетворотничок этой самой блузки, протянул руку, погладил ее по жестким чернымзавиткам. -- Пгости, пожавуйста. Давай пгекгатим этот газговог. Ни вы спапой, ни я уже не сможем жить отдельно от той жизни, котогая нам выпава. --Ашот прислушался. -- Гебята с габоты пгишли, в гогнипу ни они, ни хозяева несунутся -- пойдем к ним. Он приобнял мать, вывел ее в прихожую и, виновато улыбаясь, сказалГрише Хохлаку и Лешке Шестакову: -- Вот моя мама. Добгавась в такую даль. В столовку работников не отпустили. Ужинали все вместе. -- Неча, неча казенной кашей брюхо надсажать. Угощайтесь, чем Богпослал. Мать Васконяна ела опрятно, поглядывая на парней, на хозяев, сама ипервую рюмку подняла: -- За добрых людей! Ашот расхрабрился, выпил до дна, закашлялся, забрызгался. -- Ну, Ашотик, ну, воин! -- с потерянной, извинительной улыбкойвытирала она платочком губы сына, и ребята подумали, что и в детстве матьтак же вот обихаживала сына на людях, стесняясь и любя. Им-то ни губы, нипопу никто не вытирал, своими силами обходились. -- Пгостите, пожавуста! -- вытирая слезы с глаз, повинился Васконян. -- Непривышный, -- пояснил матери Корней Измоденович и авторитетнообнадежил: -- Однако на позициях всему научится, холод и нужда заставят. -- Хорошо бы. -- Изнежен он у вас, вот ему и трудней середь людей, да ишшо в таковремя. -- Да, да, конечно. -- Бывали хуже вгемена... -- вмешался в разговор Васконян. -- Ничего,Когней Измоденович, ничего, как вы говогите: Бог не выдаст, свинья несъест... Я уже самогонку пгобовав -- и удачно. Вон гебята подтвегдят. -- Ашо-от! -- И не один я такой и пегеэтакий, в пегеплет попал, -- будто не слышамать, громко уже говорил Васконян, моментом захмелевший, и вдруг грянул: --"Мм-ы вгага встгечаем пгосто, били, бьем и будем бить!" Мать Васконяна махнула рукой: -- Тоже мне Лемешев!.. Все с облегчением засмеялись, попробовали подхватить песню. Васконянрешительно потянулся ко второй рюмке. -- Ашо-от! -- Мама, не мешай! Гечь буду говогить! -- в рубашечке с отлиня
