ДОРОГА НА ФРОНТ 4 страница

подъёмчик дорога пошла, язык сырой высунула. На подъёмчике впереди белое

пятнышко обозначилось. Обрадовался Коляша пятнышку, среди народа, в боевых

рядах себя почувствовал. Но только он обрадовался - пятнышко белой полоской

оборотилось, и начала она удаляться. Коляша педаль надавил, газу прибавил,

надо бы и на четвёртую скорость перейти, устремиться следом за пятнышком, но

четвёртая скорость, надо вам сказать-заметить, самая у "газушки" коварная -

в неё надо попадать с довёртом. Ну вот по ровной и прямой дорожке ты шёл,

шёл, а тебе в уголок надобно, вот ты и...

Словом, опять отстал Коляша от колонны и сразу вспотел, и сразу

неприятности. Дорога под уклончик покатила. Ну, думает Коляша, тут-то уж я

настигну впереди ищущего, счас вот пятнышко увижу. Родимое! Где ты?

Появляйся! А вместо пятнышка впереди обозначилась ещё одна дорога, то есть

не то чтобы дорога, царапина земная, бороздка скорее. Куда вот ехать? По той

бороздке ехать иль по этой. Коляша в смятении руль закрутил, влево, вправо,

влево, глазом потным отметил: справа в бороздке заблестело, значит, колея

это новая набита, вода в неё налилась - весна же, вода кругом. Только бы не

забуксовать. Тут он почувствовал, что его понесло, и сразу понял: не колея

это, не колея, яма это, скорей всего та, из которой селяне глину брали для

печей и разных подмазок. Опытный шофёр чего бы сделал? Раз понесло, так неси

уж, потом, благословясь, народом или буксиром машину из ямы добудем. А

Коляша, как его понесло, вираж рулём заложил, очень крутой вираж, аж до

упору баранки - чтобы по ребру ямы проскочить. И тут же почувствовал: машина

опрокидывается, за руль инстинктивно рулевой ухватился, прямо вцепился в

руль. Опрокинуться-то он не опрокинулся - скорость малая была и яма

невелика, но на бок "газушку" положил. Всё двадцать человеческих душ,

сонных-то, в грязную воду Коляша высыпал, сверху катушками со связью,

лопатами, вёдрами, барахлом всяким присыпал. Народ со сна в панику - враг

напал, свалил куда-то в холодное, смертью веющее место. Когда бойцы из воды

и глины вылезли, маленько опомнились и с криками: "Ёпмать, епмать.

епмать!!!" - на Коляшу пошли, в грудь дула винтовок приставили, затворами

клацают. "Да стреляйте! Че уж..." - махнул рукой Коляша. Но тут из тьмы

"студебеккер" с орудием возник, из него комбат Званцев выскочил. "Че у вас

тут?" - заорал. И охладел народ, давай мокрое отжимать, в другую машину

грузиться.

"Кто прямо ездит, дома не ночует",- вспомнилась Коляше ещё одна

поговорка, где-то, скорей всего ещё на родине, в Ключах слышанная. Поняв,

что своими силами ему машину из ямы не вынуть, залез он в кабину и, почти

стоя, уснул на сиденье, и так крепко спал, что и не заметил, как скатился

вниз, на другую дверцу, стекло ботинками выдавил, скомкался в рычагах и

педалях, кучкой тряпья лежал меж землёй и техникой, об стёкла порезался.

Едва его разглядели в кабине из присланного на выручку "студебеккера", с

возмущением вынули за шкирку: "Бедствие такое, а он, гадюка, спит!.."

После Мценска, будь он неладен, и того хлеще случай вышел. По фаре

стрельнули - сама она включилась, или Коляша со сна рычажки перепутал. В

фару не попали - мала цель, но трубки радиатора пробили, вытекла вода. Народ

пересадили, в ночь увезли, рулевой в лесу остался. Один. Страшно одному.

Фашисты и черти всюду мерещатся. Только под утро и поспал маленько рулевой.

Застучали, забарабанили в кабину, и он проснулся. Ребята из той же

сталинградской армии скалятся, к себе зовут, вместе с машиной. Кашей и

сухарями Коляшу кормят, по плечу хлопают. Он и согласился. Налетели двое в

фартуках с паяльниками на весу, мигом радиатор заварили, воды в него из лужи

налили. Один из тех, что в фартуке, за руль сел и на дорогу машину вывел,

газуй, говорит, вслед за

нашей колонной, а колонна на рассвете резво и непринуждённо движется.

За час с небольшим покрыла те несчастные восемнадцать километров, на которые

его родная бригада ночь тратила, потеряв при этом в пути половину машин,

когда и с орудиями.

"Повезло мне,- думал Коляша,- в настоящую боевую часть попал, а что

машину угнал, так армия-то одна, Красная",- и вызвался подвезти чего-нито.

Но командир с технической нашивкой на рукаве и на петлицах, при многих уже

орденах, сказал: "Сиди пока в кустах и носа не высовывай. Да помойся и

постирайся - вода кругом, а то я гляжу: ты уж бензином ссышь и мазутом

оправляешься..." Смешно ему. Юмор.

Но в чём дальневосточная бригада наторела за горький путь, так это в

поисках. И тут, в брянских тёмных лесах, нашли Коляшу умельцы-артиллеристы,

"домой" утартали. Там хотели судить и куда-нибудь отправить, под смерть, но

Коляша при всём скоплении начальства вдруг психанул и, брызгая слюной не

слюной, бензином брызгая, завизжал:

- Да я и не хочу с вами быть! Не ж-жал-лаю! Бросили! Предали! Пропадай!

Да в нашем бы детдоме вам за такое "изменничество морды набили!..

Командир дивизиона удивлённо уставился на рулевого.

- Жалко, что нет тут того детдома. Жалко! - произнёс он, повернулся и

ушёл.

А командир взвода управления дивизиона зашипел на Коляшу:

- Н-ну, ты у меня попляшешь! Н-ну, ты у меня попомнишь...

"А пошёл ты на...",- хотел сказать Коляша, но уже выкричался, ослабел,

на него сонное смирение накатило. Только рукой слабо отмахнулся, будто паука

отогнал, и подался в свою машину, и спал в кабине до тех пор, пока не

приспело двигаться дальше.

Но сколько по морю ни плыть - берегу быть. Приехали в места

сосредоточения, неделю без памяти спали в весеннем, зеленью брызнувшем

берёзнике, по которому вальдшнепы по вечерам тянули, дрозды и другие птахи

тут резвились, напевали, нарядные чирки в лужи светлые падали, селезни

чиркали и крякали, подзывали сторожких самок. Никто по птице не стрелял,

никто не шумел, не демаскировался. Берёзник этот светлый, углубляясь,

переходил всё в тот же необъятный брянский лес, смешивался с ним и в нём

растворялся. Оподолье ж берёзовой рощи спускалось к реке Оке и со спотычками

об овраги, лога, косолобки и курганы переходило то в чапыжник, то и вовсе в

прибрежную, густо сплетённую шарагу. Лес и кустарники прорежены войском,

изранены, повалены, загажены. Как же иначе-то, раз человек - засранец, то и

засрал всё вокруг себя...

Нанеся сокрушительный удар по врагу зимней порой, русское войско,

достигнув речных рубежей, выдохшееся в зимнем походе и остановленное

немцами, жило на здешних берегах, сводя берёзник на топливо, не вело не

только боевых действий, оно вообще никак себя не проявляло, ни в труде, ни в

борьбе. На восемь километров или на всё десять тянулась рыжая ниточка

полуобвалившейся траншеи, оплывшей по брустверам. К ней вели невычищенные

ходы сообщений, от них окопчики и щёлки к огневым точкам, которых тут кот

наплакал. Войско, заспавшееся, волосом обросшее, задичавшее от безделья, с

глухой зимы настойчиво ждало замены и вот дождалось, ушло куда-то,

распоясанное, ленью и сном объятое, и шло-то не по грязным траншеям, не по

жидко чавкающим ходам сообщения, поверху шло, никого и ничего не боясь.

Враг не стрелял. Враг-фашист укреплялся за Окой. Скоро узнать дано

будет: построена там трёхрядная оборона, причём первые, наречные ряды

обороны сплошь бетонированы, ограждены системой огнемётов, все огневые точки

не только укреплены, но и пристреляны, связь, как всегда у немцев, меж

линиями обороны и тылами отлажена, что часы.

И тем не менее, командование нового, Брянского фронта именно здесь

намечало удар во фланг Курско-Белгородского клина, чтобы уж с маху, когда

начнётся битва на Курско-Белгородском выступе, отрезать всю массу фашистских

оккупантов, да и кончить разом с этой выжигой-Гитлером.

Сосредоточились, как казалось генералам на верхах,- тайно, тихо и

скрытно, окопались, изготовились и нанесли артиллерийский удар такой силы,

что деревня, стоявшая на крутом, глинисто-обнажённом выступе, сползла вместе

с мысом, со всеми постройками и худобой в Оку, да и запрудила её, что

затруднило переправу. Деревня-то вот упала в реку и рассыпалась вместе с

холмом, на котором так красиво стояла посередине церковка, но немец-то,

враг-то не упал и не рассыпался. Он уже на второй линии обороны вступил в

активные бои, наслал авиацию на наши войска, затем и танки - враг не

позволял Красной Армии устроить второй Сталинград и где-то ещё находил силы

для отражения хитрого флангового удара.

День, другой с боями продирались вглубь, и вот громкая победа: взяли

старинный русский город Волхов, точнее, развалины его, сразу забегали,

заговорили политруки, громкие читки газет и листовок повели, все газеты, все

агитаторы кличут на Орёл. Орёл! Орёл! И ещё раз Орёл!

Между тем дальневосточная артбригада понесла уже первые потери, как ни

горько, ни странно - первым погиб комбат Званцев, под два метра ростом,

кудри стружками, ремни, сапоги, обмундирование - всё впору, всё как влито, и

человек не крикливый, не истеричный, похабщину

почти не употреблявший. Он помогал людям и машинам в пути. Коляшину

"газушку", клятую не раз батарейными "студебеккерами", из грязи выволакивал.

Коляша думал, "то уж кто-кто, но комбат Званцев непременно героем станет и

войну переможет. Да и не один Коляша так думал. Да у войны свои законы и

выбор свой. После переправы через Оку, расставив орудия для стрельбы, ещё не

имея ни командного пункта, ни штабного блиндажа, развернул комбат карту на

одном колене, другим коленом стоял на земле, отдавая команды на батарею,

называя цифры, довороты, повороты. В это время прилетело пяток снарядов с

немецкой стороны, слепых, случайных, и все они разорвались-то в овражке,

густо поросшем кустами, по склонам синеющем разноцветной медуницей, белеющем

хохлатками-ветренницами и первоцветами. Совсем не для смерти место

предназначено. Однако комбат Званцев уронил телефонную трубку, сморенно

начал клониться к земле. Его подхватили и не сразу нашли смертельную рану.

Она была с булавочную головку, на виске, и крови-то от неё пролилось

столько, что струйкой, вытекшей на шею, не достало и подворотничка.

Город Орёл повидать Коляше Хахалину не довелось ни летом сорок третьего

года, ни в последующей жизни, потому как после взятия Волхова гаубичную

бригаду переместили на Украину и, слава Богу, не своим ходом, погрузив её на

эшелон, который больше стоял, чем двигался, потому как путь железнодорожный

только ещё восстанавливался и движение по железной дороге было ещё

затруднено. В пути артиллеристы хорошо отдохнули, и Коляша Хахалин до того

душевно и физически восстановился, что снова начал "петь и смеяться, как

дети", рассказывать свои сказочки, к нему возвратилось прозвище

Колька-свист.

На радость и беду Коляши в эшелоне оказалась балалайка и попала к нему

в руки. Сперва он балалаил и пел препохабнейшие частушки в вагоне, потом

начал делать вылазки и, идя следом за поездом, развлекал последний вагон,

где размещалась хозяйственная утварь, и здесь же прозябала гауптвахта, между

прочим, на всём пути до отказа переполненная.

- Я работал у попа, делал молотилку, заработал у него хером по затылку.

Ярой силы ураган стёр с лица земли Иран, это Ванька на рассвете проперделся

в туалете.

- Давай, Колька! Давай, свист! - поощряла певца гауптвахта, а поезд

между тем полегоньку-потихоньку набирал ход - участок довоенного пути

уцелел, вот и попёр эшелон.

Коляша думал, будет, как прежде.- попрёт, попрёт да и пшикнет

тормозами. И хотя орали ему с "губы": "Свист, бежи, догоняй!" - он наигрывал

себе да напевал. И отстал от эшелона. А дорога-то прифронтовая. Забарабали

его, милого. Пока запрос делали, пока ответ на него пришёл - в дезертиры

угодил Коляша, променял и проел в бродяжном пути балалайку, нижнее белье и

ботинки - явился в часть, а там беда: при разгрузке на станции Псёл бригада

попала под обстрел дальнобойных орудий; сгорело несколько машин, повредило

орудие, были и убитые, и раненые. От станции и новых обстрелов надо было

убираться подальше. Командир дивизиона рявкнул на Коляшу:

- Я с тобой, негодяем, ещё разберусь! А сейчас марш с машиной в

распоряжение Фефелова.

Майор Фефелов же, отец родной, только и сказал:

- Ну, поиграл на балалайке, развлёкся, пора и за работу.

Да так нагонял Коляшу с машиной, включив их в колонну боепитания, что

оба они - и рулевой, и машина - выдохлись, встали, требуя ремонту. Здесь же,

в фефеловском хозяйстве, машину подладили, человеку ж, да ещё такому

затейному, ни ремонту, ни отдыху - вернули в управление третьего дивизиона -

вертись, воюй и помогай тебе Бог.

А там, в дивизионе, вовсе нет продыху,- артдивизию и гаубичную бригаду

вместе с нею передали в резерв Главного Командования, и пошли они мотаться

по фронту, клинья пробивать, дыры затыкать, контратаки пресекать, бить,

палить и по дорогам пылить.

К этой поре в управлении дивизиона, в парковой батарее и во всём

ближнем войске установилось окончательное отношение к шофёру Хахалину как к

человеку придурковатому, никудышному, для боевого дизизиона, для боевой

работы даже вредному. Запущенного вида, мающий и себя, и технику свою.

Коляша и плакал в одиночку, и психовал, подумывал уж наложить на себя руки -

винтовка-то вон она, в кабине висит: обойма в ней полная и патрон в

патроннике...

Шоферня, исключительно из презренья к собрату своему, растащила с

Коляшпной машины ключи, отвёртки, маслёнки, насос, даже домкрат один удалец

упёр. Но на домкрате Коляша рашпилем нацарапал XX, нашёл по тем буквам

инструментину и, объяснив, что два "хэ" обозначают не Христос Хахалин. а хер

Хахалин, долбанул железякой вора по спине. Пострадавший написал на него

жалобу. Самый справедливый в бригадном транспорте человек - майор Фефелов -

сказал жалобщику: "Не воруй! В другой раз не домкратом, ломиком добавлю!" -

и у Коляши появился настоящий враг, на этот раз во стане русских воинов,

фамилия ему была интересная - Толковач. Говорил ворюга, что он серб по

происхождению. Врал, конечно. Чтоб серб - и воровал?.. Больно продувная рожа

у этого серба, навыкшего тащить с советского колхоза.

Но... "недолго музыка играла, недолго фраер танцевал",- говорят

нынешние блатняшки. На стыке двух областей - Сумской и Полтавской, в

гоголевских благословенных местах, под селением Опишня спустил у хахалинской

"газушки" баллон, колесо смялось, причём спустил баллон внутреннего левого

колеса, для которого требуется особый ключ, под названием газовый. У Коляши

не только газового, вовсе никакого ключа нет. Наладился он идти на поклон в

парковую батарею - ключ во временное пользование попросить. Когда пошёл,

обстрел начался, аж груши и сливы в саду посыпались. В саду том вместе с

другими стояла и Коляшина "газушка", под которую он не успел выкопать

аппарель, то есть не спрятал машину, потому как ничего он не успевал,

копать-то и сил не было. А тут ещё беда: с налёту, с повороту попав в пышные

полтавские сады, вояки набросились на фрукты, в первую голову на сливу - и

всю, считай, боевую бригаду пронесло. Дристал, да ещё так ли звонко, и

Коляша - брюхо, кишки и всё прочее горючим отравлено, весь он ослаблен,

истощён, хворь всякая вяжется, насморк и кашель с весны не проходят, когда в

грязи пурхался, под машиной лежал - простудился. Вон как украинское, ярое

солнце печёт, а всё знобко, разлад в голове и в теле, ещё и брюхо

прохватило. Толковач-сука, знал, что слива обладает слабительным свойством,

но не сказал сибирякам-невеждам об этом. Хохочет, радуется: все вот

обдристались, он вот нет!..

На обстрел Коляша Хахалин не обращал никакого внимания, раза два в

кювет возле дороги ложился как бы по обязанности, кюветы были полны

фруктами, гнилыми грушами, яблоками, прокисшими сливами, и всё это

забродившее добро слоями облепили осы, мухи, пчёлы, шмели. Одна оса Коляшу

жогнула, и он разозлился: "Мало, что все кругом едят и жалят, так ещё и ты,

скотина безрогая, башку долбишь!.." - и в горсти козявку беспощадно

раздавил.

Возвращаясь в расположение с ключом, Коляша ещё издали заметил, что в

саду, за белой хаткой, крытой соломой, густо дымит и патронами стреляет

горящая машина. Старый украинец со старухой с бадьями бегают - из колодца

водой хату обливают, чтобы не загорелась. Несколько военных помогают им.

Прикинул издали рулевой Хахалин - и вышло: горит его машина,- вздохнул

облегчённо: "Дошла, дошла, дошла-таки моя молитва до Бога!". К машине нельзя

уже было подойти, в ней рвались патроны и гранаты, опасно вспыхивали и

разлетались по сторонам сигнальные ракеты.

- Прямое попадание в кузов,- объявили Коляше. Толковач, пробегая мимо с

ведром воды, оскалил щётки не видавшие коричневые зубы:

- Будет тебе, будет штрафная! Да-авно она тебя ждёт - дожидается...

Коляшу Хахалина позвали к телефону, и сам командир дивизиона громко

приказал:

- Провод в кулак и по линии сюда, на передовую,- тут ты у меня узнаешь,

где раки зимуют! Тут ты научишься казённое имущество беречь!

"На передовую, так на передовую - эка застращал! Понос бы только

остановился, перед броском неудобно - боец такой героической армии и

обделался!" Чувство пусть и мрачного юмора ещё не покинуло Коляшу Хахалина,

и, стало быть, он ещё живой, и дух в нём пусть не крепок, но устойчив пока.

И пока он шёл на наблюдательный пункт, на передовую, дал себе клятву

железную: никогда-никогда, ни в какую машину не сядет кроме, как пассажиром.

Было всё: и топали на него, и расстрелом стращали, и штрафную обещали -

Коляшу Хахалина ничего не трогало, не пугало. Он отрешённо молчал и смотрел

в землю, потому что, если он поднимал голову и начинал глядеть в небо,-

воспитующими его, отцами-командирами, это воспринималось как вызов, как чуть

ли не высокомерие. Как и большинство начальников, выросших уже при советской

власти, командиры сии прошли через унижение детства в детсадах, в отрядах, в

школе, ну и, само собой разумеется, главное, вековечное унижение в армии.

Поэтому, получив власть, сами могли только унижать подчинённых, унижаться

перед вышестоящими начальниками, и глядящий в землю, ссутуленный, как бы уж

вовсе сломленный человек был для них приемлемей того, кто смел глядеть

вверх,- не задирай рыло, коли быть тебе внизу судьбой определено.

Израсходовав пыл огневого заряда, командир дивизиона спросил:

- Чего вот мне с тобой теперь делать?

- Воля ваша. Что хотите, то и делайте,- ответил впопад Коляша.

- Воля ваша, воля ваша,- затруднился командир, имеющий ещё силы на

перевоспитание разгильдяя, который всем надоел, себя, машину и людей извёл.

Если бы он сказал то, чего ожидал командир дивизиона: "Немец стрелял, не я",

"у снаряда глаз нету" или совсем коротко: "Война!" - капитан ещё побушевал

бы в сладость и утеху души своей. А тут вот: "Воля ваша",- и вид такой -

хоть к чему человека приговаривай - со всем согласится.

- Каблукова ко мне! - приказал капитан.

После переезда с Орловщины на Украину, где-то в направлении на Ахтырку

или на Богодухов, уработавшиеся, на солнце испёкшиеся бойцы взвода

управления к вечеру истомлённо расселись, разлеглись посреди нескошенного

поля, потому как днём от жары ничего не ели, только пили воду и копали,

копали и пили. И вот хоть малая, но всё же блаженная прохлада, вечер, покой,

"кукурузники" в небе лопочут, светленько пулемётными очередями посикивают,

по две бомбы-пятидесятки на окопы врага шмаляют. Бои идут затяжные,

изматывающие, передовая линия всё время меняет "конфигурацию". И однажды

вечером с неба раздался женский ангельский голос: "Вы, ебивашу мать,

докуритесь!" - кукурузница-лётчица спланировала над окопами и упреждение

дала, потому как войско, налопавшись, закуривало, и вся передовая

высвечивалась огнями цигарок, будто торжественно-праздничными свечками.

Немцы - народ тоже курящий, разберись с неба, кто там на земле курит. И

докурились: перепутала какая-то кукурузница конфигурацию передовой, метко

положила в самую серёдку блаженствующего взвода управления третьего

дивизиона две бомбочки - и разом два десятка человек вымело с передовой,

семеро тут и остались докуривать, остальные в госпиталя, слух был, четверо

не доехали до места. Сержанта Ястребова, командовавшего отделением разведки,

разбило на куски. Вместо него назначен был младший сержант Каблуков, парень

хоть и придурковатый, и вороватый, но лучше пока никого не нашлось.

Махнув рукой у головы, младший сержант доложился. Командир дивизиона к

этой поре совсем отошёл, да и завечерело, горе ближе подступало - из тех

двадцати человек, что от разгильдяйства и ухарства полегли, большая часть

служила с капитаном ещё на Дальнем Востоке.

- Вот,- кивнул он в сторону Коляши Хахалина,- потерял машину обормот, в

твоё распоряжение поступает,- и попытался ещё возбудить себя, взнятъся на

волну гнева: - Лопату ему в руки и копать! Копать! Человека из него сделай,

Каблуков. Навык он в придурках ошиваться...

Ах, товарищ капитан, товарищ капитан, без двух месяцев майор, да разве

можно Коляшу Хахалина чем-либо напугать после той клятой "газушки", что

сгорела в праведном огне. И копать?! Что такое в одиночку выкопать яму под

машину, пусть и "газушку", пусть у той ямы и название научное, нерусское,-

это ж цельный погреб...

А после того, как кукурузник уронил две бомбы на солдатские головы,

целую неделю, если не больше, царила на передовой бдительность, орали

солдаты друг на друга, командиры со взведёнными пистолетами гонялись за

разгильдяями, стреляли даже по засветившемуся огоньку. Но вот переместились

с места катастрофы огневики, сменились части, прибыло пополнение, ослабела

напряжённость в командирах, и славяне снова бродят по передовой по делу и

без дела, снова картошку варят на кострах, промышляют харч, курят скопом, и

кто же и когда же сочтёт, сколько потерь у нас было по делу, в бою, в

сраженье, сколько из-за разгильдяйства российского и легкомыслия?

В отделении разведки Коляша Хахалин скоро усёк: главная забота здесь

состоит в том, чтоб не украли стереотрубу, буссоль и два бинокля, копать же

семерым рылам одну ячейку и ход сообщения к траншее или уж, если местность и

условия позволяют,- прямо к штабному блиндажу - это работа? Долго Коляшу к

приборам и не допускали, держали за чернорабочего. Он копал, таскал,

перекрытия добывал, но так как взвод управления, понёсший такие

неоправданные потери, да и оправданные всё время несущий, никогда более

полностью укомплектован не был, то вместо семи рыл осталось четыре, да и то

одно из них - младший сержант Каблуков, полководца из себя изображающий,

чёрной, потной работы чуждался.

Долго, очень ещё долго пахло от Коляши мазутом и отрыгалось бензином -

незабываемо, неизгладимо пошоферил он.

Артразведчики поднаторели играть парней отчаянных, всё время

находящихся в самом опасном месте, всё время выполняющих самую ответственную

работу, на самом же деле спят, где только возможно, тащат съестное и,

составляя схемы разведки, врут напропалую, докладают часто о целях

противника, коих и в помине нету. Коляшу Хахалина на артиста учить не надо.

Он принял правила игры и долго бы кантовался в лихой артразведке, если бы на

Днепровском плацдарме не ранило.

Надолго отплыл в тыловой госпиталь боец Хахалин. Вернувшись в часть,

застал своё место в разведке дивизиона занятым. Каблукова убило. Бывший

начальник штаба дивизиона, лупоглазый и долговязый парень, оформляющийся в

мужика, занял место командира дивизиона, и крепкая ж память - запомнил, что

разведчик Хахалин, иногда подменявший телефонистов, толково справлялся с

этой работой. Посадил его к штабному телефону и поднёс кулак к носу: "У меня

не балуй!". Скоро осталось при нём всего два телефониста, которые умели

толково и быстро управляться с ответственной работой, остальных новый

командир дивизиона выпинал из блиндажа. Крутенек, шумлив и психоват был

новый командир дивизиона, из интеллигентов, из школьников-отличников, из

примерных комсомольцев в артиллерийское училище прямиком угодил, жизни

совсем не знал, не личило ему материться, работать под лихого военного

мужика - голос тонок и жопа не по циркулю.

Два телефониста: Коляша Хахалин и Юра Обрывалов, которым завидовали

линейные работяги-связисты, Коляша же с Юрой завидовали им, хотя и знали

тяжкую долю связиста. Когда руганый-переруганый, драный-передраный линейный

связист уходил один на обрыв, под огонь, озарит он последним, то злым, то

горестно-завистливым взглядом остающихся в траншее бойцов и, хватаясь за

бруствер окопа, никак одолеть не может крутизну. Ох, как он понятен, как

близок в ту минуту и как же перед ним неловко - невольно взгляд отведёшь и

пожелаешь, чтоб обрыв на линии был недалече, чтоб вернулся связист "домой"

поскорее, тогда уж ему и всем на душе легче сделается. И когда живой,

невредимый, брякнув деревяшкой аппарата, связист рухнет в окоп, привалится к

его грязной стеке в счастливом изнеможении, сунь ему - из братских чувств -

недокуренную цигарку. Брат-связист её потянет, но не сразу, сперва он

откроет глаза, найдёт взглядом того, кто дал "сорок", и столько

благодарности прочтёшь ты, что в сердце она не вместится.

Доводилось Коляше Хахалину и на линию выходить, и в бой с врагом

вплотную вступать, даже до лопат дело доходило, рубились насмерть. Хватив

отчаянной доли фронтового рулевого, он с командиром дивизиона в пререкания

вступить не боялся, коли тот был не прав или уж слишком психовать позволял

себе. Впрочем, когда самого командира-то ранило во время драпа, покричал он:

"Братцы, не бросайте!" - резко он после госпиталя изменился в характере,

видно сделалось, что психоз, порой и кураж он на себя всё же напускал.

Иногда меж телефонистом Хахалиным и командиром разгорался "культурный

спор". Как человек начитанный Коляша Хахалин однажды влепил напрямоту своему

строптивому начальнику:

- Аркадий Гайдар в шестнадцать лет полком командовал, да не задавался.

- Чего-чего? - изумлённо переспросил командир дивизиона.

- Аркадий Гайдар, говорю, в шестнадцать лет...

- Бедный полк! Бедная армия! - схватился за голову командир дивизиона.-

Я тоже приравнен к командиру полка, и пайку, и зарплату комполка получаю.

Вас, мудаков, гоняли, гоняли, учили, учили, били, били. И что? Многие из

моих воинов ещё дрочить самостоятельно не могут, техникой не овладели, папу

и маму им в помощь подавай либо боевого советского командира. Вон твой друг

по каторге Пеклеван Тихонов имя жены не помнит...

- И детей,- подхватил Коляша.- А кто лучше и больше него землю копает?

Кто грузы на себе таскает? Кто орудие из грязи волочит?

- Да уж боец! Такой в артиллерии и надобен.

- А вы его рукояткой пистолета долбанули.

- До ранения это было, до горя моего первого,- отвёл глаза командир.-

Мне сколько лет? - вскинулся, зазвенел голосом комдив.- Мне двадцать шесть

лет! А вас, мудаков, сколько на меня? - и уж мирно, почти нормальным голосом

добавил: - Медаль "За отвагу" получил твой дружок и ещё получит. Орден. Я

представил. А что долбанул, так вы меня доведёте - кусаться начну. Курить он

на фронте начал. Табак свой ему отдаёшь, знаю, когда надо, моего прихвати. А