ДНЕВНИК Д-РА СЬЮАРДА. 18 сентября. Получив телеграмму, я немедленно отправился в Гилингам и прибыл туда рано утром

18 сентября. Получив телеграмму, я немедленно отправился в Гилингам и прибыл туда рано утром. Оставив свой экипаж у ворот, я пошел по дорожке. Я осторожно постучался и позвонил как можно тише, так как боялся потревожить Люси или ее мать и надеялся, что разбужу только прислугу. Но никто не вышел, и я вновь постучался и позвонил: снова никакого ответа. Я проклинал лень прислуги, в столь поздний час еще валявшейся в постели, так как было уже десять часов, и нетерпеливо постучался и позвонил еще раз, однако ответа все не было. До сих пор я винил прислугу, а теперь мною начал овладевать ужасный страх. Я не знал, чем вызвано это странное молчание: отчаянием ли перед неумолимостью рока, замкнувшего нас в кольцо, или тем, что передо мной дом смерти, куда я пришел слишком поздно. Я знал, что минута и даже секунда опоздания равняется часам страдания для Люси, если с нею вновь повторится один из ее ужасных припадков; и я обошел вокруг дома в надежде найти какой-нибудь вход.

Я нигде не нашел даже намека на вход. Все окна и двери были закрыты, и, расстроенный, я снова вернулся к дверям. Тут я вдруг услышал топот быстро мчавшейся лошади. Топот стих у ворот и через несколько секунд я увидел бегущего по дорожке д-ра Ван Хелсинга. Увидев меня, он воскликнул:

– Так это вы! И вы только что приехали? Как она? Мы опоздали? Вы получили мою телеграмму?

Я ответил ему так быстро и связно, как только мог, что получил его телеграмму рано утром и что не потерял ни секунды, чтобы сюда прийти, но что мне никак не удается дозвониться. Он помедлил и, сняв шляпу, торжественно произнес:

– Ну, тогда я боюсь, мы опоздали. Да свершится Божья воля! – С обычной для него энергией, он произнес: – Пойдемте. И если нигде не отыщем входа, нам придется проделать его своими руками. Время теперь дороже всего.

Мы подошли к задней стороне дома, куда выходило кухонное окно. Профессор вынул из чемодана хирургическую пилу и передал ее мне, показав на железную решетку окна. Я принялся за дело, и вскоре три прута было распилено. Затем с помощью длинного тонкого ножа мы вытащили решетку и открыли окно. Я помог профессору влезть, а затем сам последовал за ним. В кухне и людской никого не оказалось. Мы осмотрели все комнаты и когда, наконец, пришли в столовую, скудно освещенную лучами солнца, проникавшими сквозь ставни, то нашли четырех служанок лежащими на полу. Ясно было, что они живы, так как их тяжелое дыхание и едкий запах опия в комнате объясняли все. Мы с Ван Хелсингом обменялись взглядами, и он, направляясь дальше, сказал: «Мы можем к ним вернуться позже».

Затем мы вошли в комнату Люси. На секунду мы остановились у двери, прислушиваясь, но ничего не услышали. Дрожа и побледнев, мы тихо открыли дверь и вошли.

Смогу ли я описать открывшуюся картину! На постели лежали две женщины, Люси и ее мать – она лежала дальше от нас, прикрытая белой простыней, край которой отогнул ветер, ворвавшийся через разбитое окно, и открылось бледное искаженное лицо с отпечатком пережитого страха. Рядом лежала Люси, бледная, с лицом более искаженным. Цветы с ее шеи теперь лежали на груди ее матери, а сама шея была открыта, и на ней виднелись две крошечные ранки, такие же, как прежде, но только края их были рваными и ужасно белыми. Не говоря ни слова, профессор склонился над постелью, почти касаясь груди бедной Люси; затем быстро повернул голову в сторону, как будто прислушался к чему-то, и, вскочив на ноги, крикнул мне:

– Еще не поздно! Скорей! Скорей! Принесите бренди!

Я помчался вниз и вернулся с бутылкой бренди, причем попробовал и понюхал его из предосторожности, боясь, что бутылка может оказаться отравленной, как тот графин хереса, который я нашел на столе. Служанки все еще спали, но дыхание их стало тревожнее, так что, по моему мнению, действие снотворного заканчивалось. Я не останавливался, чтобы убедиться в этом, а вернулся к Ван Хелсингу. Он натер губы, десны, запястья и ладони Люси бренди, как и в прошлый раз, и сказал мне:

– Ничего больше здесь пока сделать нельзя! Ступайте и приведите в чувство служанок. Похлещите их по лицу мокрым полотенцем, и похлещите как следует. Пусть они разведут огонь и приготовят горячую ванну. Бедняжка почти так же холодна, как и ее мать. Ее нужно согреть, прежде чем приниматься за что-то другое.

Я тотчас же спустился, и мне нетрудно было разбудить трех из них. Четвертая была еще очень молода, и снотворное подействовало на нее сильнее, чем на остальных, так что я положил ее на диван и дал ей выспаться. Другие, когда сознание к ним вернулось, стали плакать и биться в истерике. Но я строго остановил их и сказал, что достаточно одной погибшей жизни, если же они станут медлить, то погубят и Люси. Рыдая и плача, они, как были, полуодетые, принялись за работу, развели огонь и вскипятили воду. К счастью, огонь в очаге и под котлом еще теплился, и в горячей воде недостатка не было. Мы приготовили ванну, вынесли Люси на руках и посадили ее туда. В то время, как мы растирали ее, раздался стук в парадную дверь. Одна из служанок накинула на себя какую-то одежду и выбежала открыть. Затем вернулась и шепотом сказала нам, что какой-то господин пришел с поручением от м-ра Холмвуда. Я велел ей сказать, чтобы он подождал, так как сейчас мы очень заняты. Она ушла с поручением, и, погруженный в свою работу, я совершенно о нем забыл.

Впервые я видел, чтобы профессор работал столь серьезно. Я знал не хуже его, что идет решительный бой со смертью, и в паузе сказал ему об этом. Он ответил мне так, что я ничего не понял, но с самым строгим выражением лица, какое только могло быть:

– Если бы вы были правы, я бы остановился там, где мы теперь, и позволил бы ей отойти с миром, потому что не вижу света жизни на ее горизонте. – Он принялся за работу с новой, безумной энергией, если это только возможно.

Наконец мы заметили, что тепло начинает оказывать на Люси некоторое действие. При помощи стетоскопа удары ее сердца слышались уже яснее, а дыхание ощущалось чуть лучше. Лицо Ван Хелсинга почти сияло, и, когда мы вынули ее из ванной и завернули в теплую сухую простыню, он сказал мне:

– Начало игры за нами! Шах королю!

Мы понесли Люси в другую комнату, которую за это время приготовили, и положили ее на кровать, затем влили ей несколько капель бренди в рот. Я заметил, что Ван Хелсинг повязал ей вокруг шеи мягкий шелковый платок. Она все еще находилась без сознания, и ей было очень плохо, чуть ли не хуже, чем когда-либо.

Ван Хелсинг позвал одну из служанок и велел ей остаться возле Люси и не сводить с нее глаз, пока мы не вернемся, затем вышел со мной из комнаты.

– Нужно обсудить дальнейшие действия! – сказал он, когда мы спускались по лестнице.

Из передней мы прошли в столовую, где и остановились, закрыв за собою дверь. Ставни были распахнуты, но шторы уже опустили с тем уважением к смерти, которое столь свойственно британской женщине из низших сословий. Поэтому в комнате царил полумрак. Тем не менее, для нас она была достаточно светла. Обычно суровое лицо Ван Хелсинга выражало какое-то смущение. Его, очевидно, что-то тревожило; после небольшой паузы он сказал:

– Что нам теперь делать? Куда нам обратиться за помощью? Необходимо сделать ей новое переливание крови, и как можно скорее, потому что жизнь бедняжки висит на волоске: она не выдержит больше и часу. Вы для этой цели не годитесь. Я тоже. Этим женщинам я боюсь довериться, даже если у них и хватит храбрости подвергнуться операции. Как нам найти кого-нибудь, кто согласится ради нее открыть свои вены?

– Не могу ли я вам служить?

Голос раздался с кушетки, в другом конце комнаты, и звуки эти принесли облегчение и радость моему сердцу, так как это был голос Квинси Морриса. При первых звуках этого голоса Ван Хелсинг разозлился, но выражение его лица смягчилось и глаза его смотрели уже ласково, когда я воскликнул: «Квинси Моррис!» и бросился к нему с распахнутыми объятиями.

– Как вас сюда занесло? – крикнул я ему, когда наши руки встретились.

– Думаю, Арт – причина!

Он вручил мне телеграмму:

«Вот уже три дня, как от Сьюарда ничего нет, страшно беспокоюсь. Не могу уехать. Отец все еще в том же положении. Напишите, здорова ли Люси. Не медлите. Холмвуд».

– Мне кажется, что я пришел как раз вовремя. Вы ведь знаете, вам стоит только сказать слово, чтобы я сделал все.

Ван Хелсинг шагнул вперед, взял его за руку и, взглянув ему прямо в глаза, сказал:

– Кровь храброго человека – самая чудесная вещь на свете, когда женщина в беде. Вы настоящий мужчина, в этом нет сомнений. Прекрасно, пусть дьявол работает изо всех сил, но Бог шлет нам людей, когда они нужны.

И снова мы провели эту тяжелую операцию. У меня не хватит сил описать ее подробно. Люси, по-видимому, перенесла ужасное потрясение, и оно отразилось на ней сильнее, чем раньше, так как, несмотря на то, что в ее вены было влито много крови, тело ее уже не поддавалось так хорошо лечению, как прежде. Тяжело было слышать и смотреть на ее возвращение к жизни. Но, как бы там ни было, работа сердца и легких улучшалась; Ван Хелсинг сделал ей подкожную инъекцию, как и раньше, и снова с успехом. Ее обморок перешел в глубокий сон. Профессор остался сторожить, пока я спустился вниз с Квинси Моррисом и послал одну из служанок отпустить ожидавшего извозчика. Я оставил Квинси отдохнуть, заставил его выпить стакан вина, а кухарке велел приготовить солидный завтрак. Тут вдруг мне пришла в голову одна мысль, и я пошел в комнату, где лежала Люси. Когда я тихо вошел, то застал там Ван Хелсинга с несколькими листочками бумаги в руках. Он, очевидно, уже прочел их и теперь сидел, подпирая голову рукой, в глубокой задумчивости. На лице его видно было выражение мрачного удовлетворения, словно он удачно разрешил какое-то сомнение. Он передал мне листочки со словами:

– Это упало у Люси с груди, когда я нес ее в ванну.

Прочтя их, я взглянул на профессора и после некоторого молчания сказал ему:

– Ради Бога, скажите, что же все это значит? Была ли она и прежде безумной, или теперь сошла с ума, или то, что написано, правда, и в этом кроется какая-то ужасная опасность?

Я был сбит с толку и не знал, что сказать; Ван Хелсинг, протянул руку, взял обратно листочки и ответил:

– Не думайте теперь об этом. Забудьте – пока! Вы узнаете и поймете все в свое время; но это будет позже. А теперь скажите, о чем вы собирались мне рассказать?

Это вернуло меня к реальности, и я снова пришел в себя.

– Я пришел сказать вам, что надо написать заключение о смерти миссис Вестенра. Если мы не поступим должным образом и предусмотрительно, то будет расследование, и тогда эти листочки придется предъявить. Надеюсь, в расследовании нет никакой надобности, потому что оно наверняка убьет бедную Люси. Опустим лишние подробности. Я и вы, доктор, который лечил миссис Вестенра, знают о ее больном сердце, и мы можем составить соответствующее заключение. Давайте сразу это сделаем, и я сам отнесу его зарегистрировать, а потом – к гробовщику.

– Хорошо, мой дорогой Джон! Здорово придумано! Воистину мисс Люси не имеет недостатка не только во врагах, но и в друзьях, которые ее любят. Первый, второй, третий открыли ей свои вены, не считая еще одного старика. Да, дружище Джон, я понимаю: я не слепец! И за это люблю вас еще больше. А теперь идите.

Я снова спустился и в передней встретил Квинси Морриса с телеграммой, которую он собирался послать Артуру, в ней он сообщал о смерти миссис Вестенра и о том, что Люси также была больна, но что ей теперь лучше и что Ван Хелсинг и я с нею. Я объяснил, куда направляюсь, и он поторопил меня, а когда я уже уходил, спросил:

– Мы поговорим с вами, Джек, когда вы вернетесь?

Я кивнул ему в ответ головой и вышел. Я не встретил никаких затруднений при занесении в реестр и велел местному гробовщику прийти вечером снять мерку для гроба и взять на себя устройство похорон.

Когда я вернулся, Квинси уже ждал меня. Я сказал ему, что поговорю с ним, как только узнаю, что с Люси, и вошел к ней в комнату. Она все еще спала, а профессор, по-видимому, так и не двигался с места. Он приложил палец к губам, и я понял, что он в скором времени ждет ее пробуждения и не желает упреждать природу. Я вернулся к Квинси, и мы пошли в столовую, в которой ставни не закрыты и которая была приятней или, вернее, не столь неприятна, как другие комнаты.

Когда мы остались одни, он сказал:

– Я не люблю бывать там, где у меня нет на это права, но здесь случай исключительный. Вы знаете, как я любил эту девушку; и, несмотря на то, что это все уже в прошлом, я все же не могу не беспокоиться о ней. Скажите, что с нею случилось; голландец – очень славный старик; это он, видно, сказал, когда вы вошли в комнату, что необходима новая трансфузия крови и что вы оба, и вы и он, истощены. Я, конечно, понимаю, что это вами, медиками, говорилось при закрытых дверях и что простой смертный не вправе ждать отчета о ваших частных консультациях. Но случай далеко не ординарный, и, как бы то ни было, я тоже сыграл свою роль. Не так ли?

– Так, – подтвердил я, а он продолжал:

– Я догадываюсь, что вы оба с Ван Хелсингом уже проделали над собой то, что я сегодня сделал. Не так ли?

– Да, так.

– И я догадываюсь, что Артур тоже приносил себя в жертву. Когда я встретился с ним четыре дня тому назад, он очень плохо выглядел. Я никогда не верил, что можно так быстро ослабеть. Одна из тех больших летучих мышей, которых там называют вампирами, напала на несчастную лошадь ночью, высосала у нее из горла и открытых ран столько крови, что она уже не в силах была больше оправиться, и мне пришлось пристрелить ее из сострадания. Скажите мне совершенно откровенно, Джек, – Артур был первым, не так ли?

Говоря, бедняга ужасно волновался. Он мучительно подозревал женщину, которую любил, и его полное неведение об ужасной тайне, окружавшей ее, казалось, усиливало страдания. Само его сердце кровоточило, и ему потребовалось все мужество – львиная доля, по крайней мере, чтобы удержаться от срыва.

Я задумался, так как сознавал, что не следует выдавать того, что профессор держит в секрете, но Моррис знал уже слишком много и о многом догадывался, и потому не было причины ему не отвечать, – поэтому я и ответил ему той же самой фразой: «Да, так».

– И как долго это продолжается?

– Дней десять.

– Десять дней! Значит, Джек Сьюард, в вены этого бедного создания, которое мы все так любим, за это время вкачали кровь четырех здоровых людей. Помилуй, Господи, да все ее тело не вместило бы этого! – Подойдя ко мне вплотную, он потом горячо прошептал. – Куда же она девалась, эта кровь?

Я покачал головою.

– Куда? – повторил я. – В этом-то вся загадка. Ван Хелсинг едва не сходит с ума, да и я тоже. Я определенно ничего не соображаю, да и представить себе не могу. Множество мелких случайностей спутали все наши распоряжения, касающиеся охраны Люси. Но больше такого не случится. Мы тут останемся, пока все это не кончится, – хорошо ли, дурно ли, как будет угодно Богу!

Квинси протянул мне руку:

– Рассчитывайте на меня, – сказал он. – Вы и голландец говорите только, что делать, а я сделаю.

Когда Люси поздно вечером проснулась, то к моему удивлению, нашла те листки, которые Ван Хелсинг давал мне прочесть. Осторожный профессор положил их обратно, чтобы, проснувшись, она не встревожилась. Без сомнения, ее взгляд натолкнулся на нас с Ван Хелсингом, и в нем засветилась радость. Затем она огляделась и, заметив, где находится, вздрогнула, громко вскрикнула и закрыла свое бледное лицо бледными, худыми руками. Мы оба поняли значение всего этого, она вспомнила о смерти матери, – и мы приложили все старания, чтобы ее успокоить. Без сомнения, от нашего сочувствия ей стало немного легче, но она очень пала духом и долгое время тихо и слабо плакала. Мы сказали, что один из нас или оба останутся дежурить на всю ночь, и это, казалось, успокоило ее. Когда стемнело, она вновь задрожала. Но тут произошло нечто странное. Во сне она выхватила листки и порвала их. Ван Хелсинг встал и отобрал их у нее, а она все-таки продолжала рвать воображаемую бумагу; наконец она подняла руки и развела их, будто разбрасывая оставшиеся клочки. Ван Хелсинг был поражен и нахмурился, что-то соображая, но ничего не сказал.

19 сентября. Прошлую ночь она спала очень неспокойно, все боялась заснуть, а когда проснулась, чувствовала себя намного слабее. Профессор и я по очереди сторожили и ни на минуту не оставляли ее. Квинси Моррис ничего не говорил о своих намерениях, но я знаю, что он всю ночь бродил вокруг дома и сторожил. На следующий день при дневном свете мы увидели, насколько ослабела наша бедная Люси. Она с поворачивала голову, и то ничтожное количество пищи, которое она в состоянии была принять, нисколько не помогло ей. Временами она засыпала, и оба мы, Ван Хелсинг и я, заметили, как отличалось ее состояние, когда она спала, по сравнению с ее состоянием после сна. Во сне она выглядела более сильной, хотя была бледнее, и дышала ровнее: открытый рот обнажал бледные, бескровные десны, причем зубы казались как-то длиннее и острее, чем обычно; когда же она бодрствовала, мягкий взгляд ее глаз менял выражение лица, – она снова становилась похожей на себя, хотя очень изменилась от истощения, и казалось, что она вот-вот умрет. Вечером она спросила об Артуре, и мы вызвали его телеграммой. Квинси поехал на вокзал его встречать.

Артур приехал около шести часов вечера: когда он увидел ее, то его охватило чувство умиления, и никто из нас не мог произнести ни слова. В течение дня припадки сонливости стали учащаться, так что возможности поговорить с ней почти не было. Все-таки присутствие Артура подействовало на нее возбуждающе: она немного посмеялась и разговаривала с ним веселее, чем с нами до его приезда. Он сам тоже чуть-чуть ободрился. Теперь около часа ночи, он и Ван Хелсинг все еще сидят возле нее. Через четверть часа я должен их сменить. Я сейчас записываю все это на фонографе Люси. До шести часов они могут отдохнуть. Я боюсь, что завтра – конец нашим заботам, так как потрясение было слишком сильным, – бедное дитя может не выдержать. Да поможет нам всем Бог!

 

Письмо Мины Харкер Люси Вестенра

(Ею не распечатанное)

«17 сентября.

Моя дорогая Люси!

Кажется, целый век, как я ничего не слышала от тебя или вернее, как я тебе ничего не писала. Я знаю, что ты простишь мне мой грех, когда ты узнаешь все мои новости. Мой муж благополучно вернулся; когда мы приехали в Эксетер, коляска уже ждала нас; в ней сидел м-р Хокинс, приехавший нас встречать, несмотря на то, что снова сильно страдает от подагры. Он повез нас к себе, где для нас были приготовлены удобные и уютные комнаты, и мы все вместе пообедали. После обеда м-р Хокинс сказал:

– Мои дорогие, пью за ваше здоровье и благополучие и желаю вам обоим бесконечного счастья. Я знаю вас с детства, с любовью и гордостью наблюдал за тем, как вы росли. Я хочу, чтобы вы жили здесь со мной. У меня нет никого на свете, и я решил оставить все вам.

Дорогая Люси, я плакала, когда Джонатан и этот старик пожимали друг другу руки... Это был очень, очень счастливый вечер для нас.

Итак, мы устроились теперь в этом чудном, старом доме. Из спальной и из гостиной я вижу величественные вязы у недействующего собора: их величавые черные стволы высятся на фоне старого желтого соборного камня, и над головой грач кричат и болтают, и сплетничают на манер грачей – и людей. Я страшно занята устройством квартиры и хозяйством. Джонатан и м-р Хокинс заняты целыми днями, ибо, взяв Джонатана в компаньоны, м-р Хокинс хочет посвятить его во все дела своих клиентов.

Как поживает твоя милая матушка? Хотелось бы мне приехать к вам в город на день или на два, увидеть вас, дорогие мои, но я не смею, так как у меня слишком много дел, а за Джонатаном нужно очень и очень ухаживать. Он уже начинает толстеть, но все же страшно ослабел после своей долгой болезни: даже теперь он порой внезапно просыпается и весь дрожит, пока я ласково не успокою его. Однако, слава Богу, дни идут, и эти припадки становятся все реже, и я надеюсь, вскоре совсем пройдут.

Теперь я рассказала тебе все свои новости, послушаю твои. Когда твоя свадьба? Где и кто будет вас венчать, и что ты наденешь, и будет ли это торжественная или скромная свадьба?

Расскажи мне обо всем, дорогая, так как нет ничего, что касалось бы тебя и не интересовало бы меня и не было бы мне дорого.

Джонатан передает тебе свое «почтение», что, я думаю, еще слишком милостиво для младшего компаньона солидной фирмы «Хокинс и Харкер», а посему, поскольку ты любишь меня, и он любит меня, и я люблю тебя во всех наклонениях и временах этого глагола, я передаю тебе лишь его простое «С любовью». Прощай, моя дорогая, да благословит тебя Бог.

Твоя
МИНА ХАРКЕР.»

 

Отчет Патрика Геннеси, д.м., и т.д., и т.д. Джону Сьюарду, д.м.

«20 сентября.

Любезный сэр,

Согласно вашему желанию при сем прилагаю отчет обо всех делах, порученных мне... Что касается пациента Ренфилда, то о нем много новостей. С ним был новый припадок, который мог бы кончиться очень плохо, но который, к счастью, не имел никаких печальных последствий. Вчера после обеда двухколесная повозка подвезла к пустому дому, который граничит с нашим, двух господ; к тому самому дому, куда, помните, пациент дважды убегал. Эти господа остановились у наших ворот, чтобы спросить, как им туда пройти; они, очевидно, иностранцы. Я стоял у окна кабинета и курил после обеда и видел, как один из них приближался к дому. Когда он проходил мимо окна Ренфилда, то пациент начал обвинять его в том, что он его обкрадывал, что хотел его убить, и сказал ему, что он ему помешает, если тот только снова вздумает это сделать. Я открыл окно и сделал господину знак, чтобы он не обращал внимания на слова больного, – он ограничился тем, что огляделся, как будто желая вспомнить, куда он попал, и сказал: «Боже меня сохрани обращать внимание на то, что мне кричат из несчастного сумасшедшего дома. Мне очень жаль вас и управляющего, которым приходится жить под одной крышей с таким диким зверем, как этот субъект». Затем он очень любезно спросил меня, как ему пройти в пустой дом, и я показал калитку; он ушел, а вслед ему сыпались угрозы, проклятия и ругань Ренфилда. Я пошел к нему, чтобы узнать причину его злости, так как он всегда вел себя прилично и ничего подобного с ним не случалось, когда у него не было припадка буйства. К моему великому удивлению, я застал его совершенно успокоившимся и даже веселым. Я старался навести его на разговор об этом инциденте, но он коротко начал расспрашивать меня, что я этим хотел сказать, и заставил меня поверить тому, что он тут совершенно ни при чем. И все-таки, сколь ни печально, это оказалось ни что иное, как хитрость с его стороны, ибо не прошло и получаса, я снова услышал о нем. На этот раз он опять разбил окно в своей комнате и, выскочив через него, мчался по дорожке. Я крикнул сторожу, чтобы он следовал за мной, а сам побежал за Ренфилдом, так как опасался какой-нибудь беды. Мои опасения оправдались: около повозки с несколькими большими деревянными ящиками, которая раньше уже проезжала, стояло несколько вспотевших человек с багровыми лицами и утирали потные от тяжелой работы лбы; прежде, чем я успел подойти, наш пациент бросился к ним, столкнул одного из них с повозки и начал колотить его головою о землю. Если бы я не схватил его вовремя, Ренфилд убил бы его на месте. Его товарищ схватил тяжелый кнут и стал бить Ренфилда по голове рукояткой кнута. Это были ужасные удары, но Ренфилд, казалось, не чувствовал – бросился на него, и боролся сразу с тремя, хотя я довольно грузен, и те два тоже дюжие молодцы. Сначала он вел себя в свалке довольно спокойно: но, как только заметил, что мы его осилили, и сторожа надевают на него смирительную рубашку, начал кричать: «Я хочу их уничтожить! Они не смеют меня грабить! Они не смеют убивать меня постепенно! Я сражаюсь за своего Лорда и Хозяина!» и прочие бессмысленные фразы. Порядочного труда стоило нам вернуть его домой и водворить в его обитую войлоком комнату. Один из сторожей, Гарди, сломал себе при этом палец, но я сделал ему перевязку, и он уже поправляется.

Два носильщика вначале громко требовали возмещения ущерба и обещали обрушить на нас потоки законных взысканий. Их требования, однако, смешивались с некоторым чувством неудобством из-за поражения, нанесенного двум из них слабым безумцем. Они намекали, что если бы не устали, перетаскивая тяжелые ящики и грузя их на повозку, то быстро бы сладили с ним. В качестве другой причины поражения выдвигалось необыкновенная жажда, возникающая вследствие пыльной природы их работы, и достойная порицания удаленность места их трудов от общественных увеселительных точек. Я вполне понял маневр, и вскоре, после стаканчика крепкого грога и более, каждый, зажав монету в руке, они ослабили натиск и поклялись, что готовы повстречаться с полным идиотом ради удовольствия встретиться с таким «дьявольски приятным парнем», как ваш покорный слуга. Я записал их имена и адреса на случай, если они понадобятся. Вот они: Джек Смолетт, квартиры Даддинга, Кинг Джордж Роуд, Грейт Вулвор и Томас Спелинг, дома Питера Фарлея, Гайд Корт, Бетнал Грин. Оба состоят на службе в компании Харрис и сыновья, Сухопутный и водный транспорт, Оранж Мастерс Ярд, Сохо.

Я поставлю вас в известность обо всем, представляющем интерес, и немедленно дам знать, если случится нечто важное...

Поверьте, любезный сэр,
искренне ваш
ПАТРИК ГЕННЕСИ».

 

Письмо Мины Харкер Люси Вестенра

(Не распечатанное ею)

«18 сентября.

Моя дорогая Люси!

Какой удар! М-р Хокинс внезапно умер! Многие подумают, что это вовсе не столь печалит нас, но мы оба так полюбили его, что нам определенно кажется, будто мы потеряли отца. Для меня, никогда не знавшей родителей, смерть милого м-ра Хокинса – настоящий удар. Джонатан сильно сокрушается: он опечален, глубоко опечален, – не только тем, что потерял этого доброго старика, всю жизнь так хорошо относившегося к нему, заботившегося о нем, как о родном сыне, и, в конце концов, оставившего ему такое состояние, которое нам, скромным людям, обыкновенно кажется несбыточной мечтой, – но чувствует эту утрату и в другом отношении. Он говорит, что ответственность, которая теперь целиком ложится на него, заставляет его нервничать. Он стал сомневаться в себе. Я стараюсь его подбодрить, и моя вера в него поддерживает его веру в себя. А то сильное потрясение, которое он недавно перенес, отражается теперь на нем еще больше. О-о! Так ужасно, что его чудесная, простая, честная и твердая натура, давшая ему возможность с помощью нашего дорогого друга пройти за несколько лет путь от простого клерка до хозяина, уязвлена настолько, что сама твердость ее утрачена. Прости, дорогая, что беспокою тебя своими горестями в те дни, когда ты так счастлива, – но, дорогая Люси, мне приходится быть мужественной и веселой при Джонатане, а это мне стоит большого труда и не с кем отвести душу. Послезавтра мне придется быть в Лондоне, так как м-р Хокинс перед смертью выразил желание быть похороненным рядом со своим отцом. Так как у него нет никаких родственников, Джонатан должен принять на себя все хлопоты по погребению. Я постараюсь забежать к тебе, дорогая, хоть на несколько минут. Прости, что потревожила тебя. Да благословит тебя Бог!

Любящая тебя
МИНА ХАРКЕР.»