Воспоминания двух юных жен 2 страница

Вот еще одна новость — по-моему, впрочем, малоинтересная! Сегодня утром отец отказался от предложенного ему министерского портфеля. Вот отчего он был вчера так задумчив. Он сказал, что предпочитает место посла докуке парламентских дебатов. Ему нравится Испания. Я узнала эти новости за завтраком — в тот единственный час, когда отец, мать и брат собираются вместе, так сказать, в семейном кругу. Слуги являются в столовую только по звонку. Все остальное время ни отца, ни брата дома нет. Матушка одевается, с двух до четырех часов она где-то пропадает, в четыре выезжает на прогулку и через час возвращается, с шести до семи она принимает визитеров, если не обедает в городе; вечер занят развлечениями: театром, балами, концертами, приемами. Словом, у нее нет ни минуты свободной. Вероятно, она все утро проводит за туалетом, ибо к завтраку, который начинается в одиннадцать и длится до полудня, она является божественно прекрасной. Я начинаю догадываться, что она делает, по звукам, доносящимся снизу: сначала она принимает прохладную ванну и выпивает чашку холодного кофе со сливками, затем одевается; она никогда не встает раньше девяти, разве что в исключительных случаях; летом она по утрам совершает прогулки верхом. В два часа пополудни к ней приезжает молодой человек, которого мне пока не довелось увидеть. Вот наш семейный уклад. Встречаемся мы за завтраком и за обедом; впрочем, обедаем мы частенько вдвоем с матушкой. Я подозреваю, что еще чаще мне придется обедать у себя в обществе мисс Гриффит, как делала бабушка. Матушка нередко обедает в городе. Меня уже не удивляет, что домашние обращают на меня так мало внимания. Милая моя, в Париже любить людей, которые живут с тобой бок о бок, — героизм, ведь здесь человеку впору позабыть себя самого. Как быстро в этом городе вычеркивают из памяти отсутствующих! Впрочем, я ведь еще нигде не бываю и ничего не знаю; я жду, когда меня научат уму-разуму, когда мой наряд и мой облик будут удовлетворять требованиям света, жизнь которого меня поражает, хотя я слышу его шум лишь издали. Выхожу я пока только в сад. Скоро открывается сезон в Итальянской опере. Матушка абонирует там ложу. Мне безумно хочется послушать итальянскую музыку, а также французскую оперу. Я исподволь расстаюсь с монастырскими привычками и приобретаю светские. Пишу я тебе по вечерам, перед сном, а ложусь теперь позже, в десять, матушка же, если она не в театре, отправляется в это время куда-нибудь на бал. В Париже двенадцать театров. Я чрезвычайно необразованна и много читаю, но без всякого разбора. Одна книга отсылает меня к другой. Я нахожу на обложке томика, который читаю, названия незнакомых книг и берусь за них; совета мне спросить не у кого, поэтому иной раз мне попадаются сочинения весьма скучные. Все, что я прочла из современной литературы, крутится вокруг любви — предмета, который так занимал нас: ведь мы полностью зависим от мужчин и живем только ради них; но как далеко этим авторам до двух маленьких девочек, «белой козочки» Рене и «душеньки» Луизы! Ах, ангел мой, какие жалкие события, какие странные поступки и какое убогое представление о любви! Впрочем, две книги понравились мне чрезвычайно: это «Коринна» и «Адольф»[21]. По этой причине я спросила отца, могу ли я увидеть госпожу де Сталь. Мать, отец и Альфонс рассмеялись. Альфонс воскликнул: «Она что, с луны свалилась?» Отец заметил: «Нехорошо смеяться, она же только вчера из монастыря». — «Дитя мое, госпожа де Сталь умерла», — мягко сказала мне герцогиня. «Разве возможно обмануть женщину?» — спросила я у мисс Гриффит, дочитав «Адольфа». — «Все можно, если она влюблена», — отвечала мисс Гриффит. Ну скажи, Рене, разве найдется мужчина, который смог бы нас обмануть?.. В конце концов мисс Гриффит почувствовала, что я не так уж глупа, что я получила какое-то неведомое ей образование — то самое, которое мы с тобой дали друг другу в наших бесконечных беседах. Она поняла, что наивность моя распространяется только на внешнюю сторону вещей. Бедняжка невольно открыла мне свое сердце. В ее односложном ответе слышались отзвуки самых страшных несчастий, я содрогнулась. Гриффит твердит мне, чтобы я не доверяла блеску света и всего остерегалась, в особенности того, что мне больше всего понравится... Больше она ничего не знает и не может мне сказать. Ее увещевания чересчур однообразны. Она похожа на птицу, которая кричит всегда одно и то же.

 

III

 

 

От Луизы де Шолье к Рене де Мокомб

Декабрь.

 

Дорогая моя, вот я и готова вступить в свет, но прежде мне пришлось изрядно помучиться. Сегодня утром после долгих приготовлений я наконец туго затянута в корсет, обута, причесана, наряжена, убрана. Я поступила, как дуэлянты перед поединком: поупражнялась при закрытых дверях. Я хотела увидеть себя во всеоружии, и удостоверилась, что вид у меня победительный, торжествующий и совершенно неотразимый. Я оглядела себя со всех сторон и вынесла себе приговор. Я произвела смотр своим силам, следуя прекрасному завету древних: «Познай самого себя!» И это знакомство с самой собой доставило мне огромную радость. В свою игру в куклы я посвятила только Гриффит. Я была разом и куклой, и девчонкой, которая с ней забавляется. Ты, верно, полагаешь, что знаешь меня? Нимало!

Взгляни, Рене, на портрет твоей сестры, которая прежде была одета кармелиткой, а ныне обрела свое истинное лицо — лицо беззаботной светской барышни. Я одна из самых красивых девушек во всей Франции, — если не считать Прованса. Вот к какому приятному заключению я пришла. У меня есть недостатки, но будь я мужчиной, я бы полюбила и их. Эти недостатки — продолжение надежд, которые я подаю. Когда целых две недели восхищаешься безупречно округлыми руками матери и когда эта мать не кто-нибудь, а герцогиня де Шолье, то чувствуешь себя несчастной, видя, как худы твои собственные руки; но я утешилась тонким запястьем и изящным очерком впадин, однажды они заполнятся атласной плотью, которая придаст моим рукам округлость. У меня суховаты не только руки, но и плечи. По правде говоря, плеч у меня вовсе нет — одни только острые, торчащие лопатки. И вдобавок негибкая талия и костлявые бедра. Уф! Вот я и перечислила все изъяны до единого. Зато линии моего стана плавны и четки, выразительное лицо пышет здоровьем, под прозрачной кожей струится, неся с собою жизнь, голубая кровь. Зато самая белокурая дщерь белокурой Евы рядом со мной просто негритянка! Зато у меня ножки газели, хрупкая фигурка, правильные черты и греческий профиль. Слишком яркий румянец? Пожалуй, но зато он еще много лет будет играть у меня на щеках; я чудесный недозрелый плод, и грация у меня тоже еще незрелая. Словом, лицо мое похоже на то, которое в старом тетушкином молитвеннике вырастает из лиловой лилии. Мои голубые глаза глядят не глупо, но гордо, перламутровые веки оттенены тоненькими жилками, а густые длинные ресницы напоминают шелковую бахрому. Лоб мой сияет белизной, густые волосы ниспадают пепельно-золотистыми локонами, более темными у середины, откуда вырывается несколько непокорных завитков, выдающих, что я не анемичная блондинка, которая, чуть что, лишается чувств, но блондинка полуденных широт, полная жизни, которая не ждет, пока на нее нападут, а наносит удар первой. Между прочим, парикмахер хотел расчесать мои волосы на прямой пробор и повесить мне на лоб жемчужину на золотой цепочке, утверждая, что я буду похожа на средневековую даму. «Примите к сведению, — ответила я, — что мне еще далеко до средних лет, и нет нужды носить украшения, которые молодят!» Нос у меня тонкий, ноздри глубоко вырезаны и разделены очаровательной розовой перегородочкой; он придает лицу повелительное и насмешливое выражение, а кончик его такой нервный, что никогда не потолстеет и не покраснеет. Дорогая моя козочка, если всего этого мало, чтобы взять девушку в жены без приданого, значит, я ничего не понимаю в женской красоте. Ушки у меня очень кокетливой формы, и мочки их белее жемчуга. Шея у меня длинная, с тем змеиным изгибом, что придает столько величия. В полумраке она кажется золотистой. Ах! рот у меня, может быть, великоват, но он так выразителен, губы такие яркие и улыбчивые! И главное, дорогая, все во мне гармонично: походка, голос! Я могла бы поспорить с бабушкой, чьи юбки плыли словно сами собой, не касаясь ног. Словом, я хороша и грациозна. Если я захочу, то могу хохотать до упаду, как мы частенько хохотали с тобой, и при этом не упаду ни в чьих глазах: ямочки, которые легкие пальчики Шутки сделают на моих белых щечках, каким-то чудом придадут мне лишь еще больше величия. Я могу потупить взор и придать своему белоснежному челу такое выражение, чтобы стало ясно: у меня ледяное сердце. Могу печально склонить голову на лебединой шее с таким неземным видом, чтоб затмить всех мадонн, нарисованных художниками. Обращаясь ко мне, мужчинам придется не говорить, а петь.

Итак, я вооружена с головы до пят и овладела всей гаммой кокетства от самых грозных нот до самых нежных. Огромное преимущество — не быть однообразной. Матушке недоступны ни дерзкие шутки, ни невинное простодушие, она всегда горделива и величественна, за исключением тех случаев, когда выходит из себя и превращается в разъяренную львицу; она плохо умеет лечить раны, которые наносит, а я сумею и ранить и исцелять. Я совсем не похожа на матушку. Поэтому соперничество между нами невозможно, разве что мы станем спорить, у кого из нас более красивые руки или ноги. Я похожа на отца, он худой и стройный, у меня бабушкины манеры и ее приятный голос: звонкий, когда я его напрягаю, мелодичный грудной при негромкой задушевной беседе. Мне кажется, будто я только сегодня вышла из монастыря. Я еще не существую для света, он обо мне не ведает. Какой дивный миг! Я еще принадлежу себе, как едва распустившийся и никем пока не замеченный цветок. Так вот, ангел мой, когда я прохаживалась по своей гостиной, смотрясь в зеркало, и взгляд мой случайно упал на скромное платье пансионерки, меня вдруг что-то кольнуло в сердце; все смешалось в моей душе: сожаления о прошлом, тревога за будущее, боязнь предстать перед судом света, воспоминание о наших чахлых ромашках, с которых мы легкомысленно и беспечно обрывали лепестки, да вдобавок еще эти сумасбродные мысли, которым я стараюсь не давать воли, а они все равно одолевают меня.

Рене, дорогая моя, у меня есть приданое! Все аккуратно сложено, надушено и хранится в моей прелестной уборной, в ящиках комода из кедрового дерева. Там ленты, туфельки, перчатки — всего вдоволь. Отец очень мил — он подарил мне вещицы, необходимые молоденькой девушке: несессер, туалетные принадлежности, курильницу, веер, зонтик, молитвенник, золотую цепочку, кашемировую шаль; он обещал обучить меня верховой езде. И вот еще что: я наконец научилась танцевать! Завтра — да, завтра вечером я вступаю в свет. Я надену бальное платье из белого муслина. На голове у меня на греческий манер будет венок из белых роз, Я явлюсь мадонной: хочу показаться простушкой и завоевать расположение женщин. Матушке и не снилось, что я способна изобрести все то, о чем я пишу тебе; она считает меня весьма недалекой. Прочти она мое письмо, она не поверила бы своим глазам. Брат меня глубоко презирает и жалует полным безразличием. Он хорош собой, но капризен и угрюм. Я догадалась, отчего он грустит; ни герцогу, ни герцогине это невдомек. Хотя брат тоже герцог и вдобавок молод, он завидует отцу: у него нет ни государственных постов, ни придворной должности, он не может сказать: я еду в палату. Во всем доме одна я могу позволить себе размышлять по шестнадцать часов в сутки: отец занят политикой и своими развлечениями, матушке тоже не до раздумий, на себя им не хватает времени, они вечно на людях, они не успевают жить. Мне страсть как хочется узнать, чем свет так необоримо привлекателен — ведь родные мои проводят в обществе всякий день с девяти вечера до двух-трех ночи, не жалея ни сил, ни средств. Стремясь сюда, я и не представляла себе таких контрастов, такого упоения, но воистину я забываю, что речь идет о Париже. Здесь, оказывается, можно жить бок о бок, в одной семье, и не знать друг друга. Без пяти минут монахиня приезжает и за две недели успевает заметить то, чего не видит у себя под носом государственный муж. А может быть, он все знает и полагает своим долгом смотреть на все сквозь пальцы. Я непременно дознаюсь, в чем тут дело.

 

IV

 

 

От Луизы де Шолье к Рене де Мокомб

15 декабря.

 

Вчера в два часа пополудни я поехала кататься на Елисейские поля и в Булонский лес. Был один из тех осенних дней, какими мы так восхищались на берегах Луары. Наконец-то я увидела Париж! Площадь Людовика XV[22]в самом деле красива, но этой красоте не хватает естественности. Я была нарядно одета, задумчива, но в любой миг готова рассмеяться, из-под прелестной шляпки глядело спокойное лицо, руки были скрещены на груди. Я не снискала ни единой улыбки, ни один юноша, даже самый ничтожный, не застыл на месте, увидев меня, никто не обернулся мне вслед, хотя карета ехала медленно, как того и требовала моя поза. Впрочем, нет, один милый герцог, проезжавший мимо, резко повернул лошадь. Человек этот, спасший в глазах публики мое тщеславие, был мой отец; он сказал, что гордость его польщена. Я встретила матушку, которая в знак приветствия еле заметно шевельнула пальчиками, послав мне подобие воздушного поцелуя. Моя Гриффит, оставив все свои опасения, бесстыдно глазела по сторонам. По моему мнению, молодой особе не пристало разглядывать кого попало. Я была в ярости. Какой-то господин весьма приязненно оглядел мою карету, не обратив на меня ни малейшего внимания. Вероятно, это был каретник. Я переоценила свои силы: красота, этот Божий дар, не такая уж редкость в Париже. Самым большим успехом пользовались жеманницы. Видя их зардевшиеся лица, мужчины говорили себе: «Вот она!» Величайшее восхищение вызывала моя матушка. У этой загадки есть разгадка, и я ее непременно отыщу. Мужчины, дорогая моя, показались мне в большинстве своем уродами. Красивые мужчины похожи на нас, но сильно нам уступают. Не знаю, какой злой гений изобрел их наряд; он поразительно неуклюж в сравнении с платьем предыдущих эпох; в нем нет ни блеска, ни красок, ни поэзии; он ничего не говорит ни сердцу, ни уму, ни глазу и, должно быть, очень неудобен: он тесный и кургузый. Больше всего поразили меня шляпы: это обрубок трубы[23], торчащий на макушке, но, говорят, легче совершить революцию, чем придать шляпам более изящную форму. Когда дело доходит до того, чтобы надеть шляпу с более округлой тульей, вся храбрость французов куда-то улетучивается, и, не в силах проявить мужество один раз, они всю жизнь выставляют себя на посмешище. А еще говорят, что французы непостоянны! Впрочем, мужчины мерзки все до единого, что бы они ни носили на голове. Я видела только усталые и мрачные лица, начисто лишенные спокойствия и безмятежности; черты их резки, а морщины говорят о несбывшихся надеждах и неудовлетворенном тщеславии. Красивое лицо — редкость. «И это парижане!» — сказала я мисс Гриффит. «Они весьма любезны и остроумны», — отвечала она. Я промолчала. Эта тридцатишестилетняя девушка в глубине души чересчур снисходительна.

Вечером я поехала на бал; там я держалась подле матушки — она вела меня под руку. Самопожертвование ее было сторицей вознаграждено. Все комплименты получала она, а я служила лишь предлогом для самой неприкрытой лести. Ее заботами я танцевала с глупцами, которые твердили о духоте, словно сама я дрожала от холода, и о великолепии бала, словно сама я слепа. Все, словно сговорившись, изумлялись странному, неслыханному, необычайному, немыслимому, редкостному обстоятельству, заключающемуся в том, что они впервые видят меня на балу. Туалет мой, восхищавший меня дома, когда я красовалась перед зеркалом в своей белой с золотом гостиной, был почти незаметен среди чудесных нарядов большинства дам. Каждая из них была окружена толпой поклонников и краем глаза наблюдала за соперницами; многие, как и моя матушка, были совершенно неотразимы. Юная девушка на балу в счет не идет, она всего лишь инструмент для танцев. Мужчины в бальной зале за редким исключением не лучше, чем на Елисейских полях. Сплошь помятые физиономии с невыразительными, вернее, имеющими одинаковое выражение чертами. Гордых, волевых лиц, которые мы видим на портретах наших предков, сочетавших физическую силу с силой духа, нет и в помине. Правда, среди гостей нашелся один прославленный литератор, который выделялся своей красотой, но он не произвел на меня должного впечатления. Сочинений его я не читала, к тому же он простолюдин. Каким бы талантом и добродетелями ни обладал буржуа или человек, пожалованный дворянством, он не достоин моего внимания. Впрочем, этот гений так занят собой и так безразличен к окружающим, что я подумала: вероятно, для великих мыслителей окружающие люди — все равно что неодушевленные предметы. Когда гении влюбляются, они должны переставать писать, иначе это не Любовь. Для них всегда остается нечто более важное, чем возлюбленная. Мне кажется, я все это разглядела в повадке бальной знаменитости: говорят, он профессор, оратор, сочинитель, говорят, честолюбие заставляет его угождать сильным мира сего. Я сразу решила: обижаться на свет за то, что я не имею в нем успеха, ниже моего достоинства, и с легким сердцем предалась танцам. Впрочем, я полюбила танцевать. Я наслушалась скучных толков о неизвестных мне людях, но, быть может, чтобы понять эти разговоры, нужно знать многое, чего я не знаю, ибо я видела, как дамы и господа произносят и слушают иные фразы с особенным удовольствием. Свет полон загадок, которые не так-то легко разгадать. Кругом сплошные интриги. Глаз у меня острый, слух тонкий; что же касается понятливости, то кто может судить о ней лучше, чем вы, мадемуазель де Мокомб!

Вернулась я усталая и счастливая этой усталостью. По простоте душевной я имела неосторожность описать мои чувства матушке; она сказала, чтобы я не говорила таких вещей никому, кроме нее. «Дорогая девочка, — добавила она, — хорошее воспитание заключается не только в знании того, о чем следует говорить, но и того, о чем лучше умолчать».

Благодаря этому совету я поняла, какие впечатления нужно таить от всех, быть может, даже от матерей. В одно мгновение я постигла, как далеко может простираться женская скрытность. Уверяю тебя, дорогая козочка, что мы с нашей невинной откровенностью выглядели бы здесь двумя болтливыми кумушками. Как много может выразить приложенный к губам палец, одно слово, один взгляд! Я сразу оробела. Неужели нельзя ни с кем поделиться даже таким естественным ощущением, как удовольствие от танца! Что же в таком случае делать со своими чувствами? — думала я, ложась спать; у меня было тяжело на душе. Я до сих пор не оправилась от столкновения моей открытой, жизнерадостной натуры с суровыми законами света. Вот уже клочья моей шерстки белеют на ветках придорожных кустов. До свидания, мой ангел!

 

V

 

 

От Рене де Мокомб к Луизе де Шолье

Октябрь [24].

 

Как взволновало меня твое письмо, в особенности же несходство наших судеб! Ты будешь блистать в высшем свете, моя незаметная жизнь пройдет в мирной глуши. Я столько рассказывала тебе о замке Мокомб, что ничего не могу добавить; комнату мою я нашла точно такой же, какой оставила, однако теперь я могу оценить открывающийся из окна великолепный вид на долину Жеменос — ребенком я не могла понять всей его прелести. Через две недели после моего приезда я вместе с отцом, матушкой и братьями поехала на обед к одному из соседей, старому барону де л'Эстораду, зажиточному помещику, разбогатевшему, как это бывает в провинции, благодаря скупости. Старый барон не смог уберечь единственного сына от неумолимого Буонапарте; он спас его от рекрутского набора, но в 1813 году юноша принужден был покинуть отчий дом. Он стал гвардейцем почетного караула, и со времени Лейпцигского сражения[25]родители не получали от него вестей. Господин де Монриво[26], к которому господин де л'Эсторад ездил в 1814 году, сказал, что русские у него на глазах захватили юношу в плен. Попытки разыскать его в России были безуспешны; горе свело госпожу де л'Эсторад в могилу. Барона, человека очень набожного, поддерживала та прекрасная христианская добродетель, которая спасала нас с тобой в Блуа — надежда! Он видел сына во сне, копил для него деньги и выгодно помещал долю наследства, оставшегося сыну от покойной госпожи де л'Эсторад. Никто не смел смеяться над стариком. Теперь я понимаю, что нежданное возвращение молодого человека послужило причиной моего собственного возвращения домой. Кто бы мог подумать, что пока мы уносились мыслями в неведомые дали, мой жених медленно брел через Россию, Польшу и Германию? Судьба смилостивилась над ним только в Берлине, где французский посланник помог ему вернуться на родину. Европе нет дела ни до господина де л'Эсторада-отца, мелкого провансальского дворянина, у которого не больше десяти тысяч ливров годового дохода, ни до его несчастного сына, чья судьба удивительно отозвалась в его имени[27].

Состояние незадачливого гвардейца — двенадцать тысяч ливров ренты (наследство госпожи де л'Эсторад) вкупе со сбережениями старого барона — по провансальским понятиям весьма значительно, что-то около двухсот пятидесяти тысяч ливров, кроме того, у него есть земли. Накануне возвращения сына старый барон купил прекрасное, хотя и расстроенное, имение, где собирается посадить десять тысяч тутовых деревьев, саженцы которых он, готовясь к покупке, вырастил у себя в питомнике. Вновь обретя сына, барон загорелся желанием женить его, и непременно на девушке благородного происхождения. Мои родители охотно согласились выдать меня за молодого де л'Эсторада, как только узнали, что старик согласен взять Рене де Мокомб без приданого и указать в брачном контракте Рене ту сумму, какая пришлась бы на ее долю после смерти родителей. Младший мой брат Жан де Мокомб, едва достигнув совершеннолетия, подписал бумагу, удостоверяющую, что он получил от родителей свою долю, равную трети всего наследства. Вот как у нас в Провансе дворяне обходят подлый Гражданский кодекс господина Буонапарте[28], по милости которого добрая половина девушек из дворянских семей будет вынуждена принять постриг. Французские дворяне, судя по моим весьма скудным сведениям, придерживаются по этому важному вопросу самых различных мнений.

На обеде у де л'Эсторадов состоялось знакомство твоей козочки с несчастным пленником. Расскажу все по порядку. Челядь графа де Мокомба облачилась в старые ливреи с позументом и шляпы с галунами, кучер надел высокие сапоги с раструбами, мы сели впятером в старую коляску и около двух часов пополудни торжественно подкатили к поместью барона де л'Эсторада. Обед был назначен на три часа. Старик барон живет не в замке, а в бастиде[29]— простом деревенском доме, стоящем у подножия холма, на краю нашей прекрасной долины, гордостью которой, несомненно, является старый замок Мокомб. Бастида как бастида: четыре стены, сложенные из каменных глыб и скрепленные желтоватым цементом, под красной черепичной крышей. Под тяжестью каменной черепицы прогибается кровля. Окна расположены без всякой симметрии, огромные ставни выкрашены желтой краской. Дом стоит в саду, похожем на все провансальские сады, — он обнесен невысокой стеной, сложенной из крупных круглых камней; талант каменщика проявляется в умении класть их рядами то наклонно, то стоймя; стена обмазана глиной, которая местами осыпалась. На замок бастида похожа благодаря решетке при въезде. Из-за этой решетки было пролито немало слез: она такая тощая, что напомнила мне сестру Анжелику. В дом ведет каменное крыльцо, над дверью красуется навес, который не вызвал бы зависти даже у крестьянина с Луары, владельца прелестного белого домика под голубой кровлей, сверкающей на солнце. В саду ужасно пыльно, листья на деревьях пожухли. Сразу видно, что барон дни и ночи напролет только и думает о том, чтобы накопить побольше денег. Ест он то же, что и слуги, которых у него двое: молодой парень-провансалец да старушка — горничная покойной баронессы. В комнатах мало мебели. Впрочем, де л'Эсторады не пожалели сил, готовясь к нашему приезду. Они опустошили все закрома, призвали на помощь всех крестьян до единого, и результатом этих подвигов явился обед, поданный на старом серебре, погнутом и почерневшем. Пленник, дорогая душенька, как и решетка, весьма тощ! Он бледен, много выстрадал, молчалив. В тридцать семь лет он выглядит пятидесятилетним. Волосы его, некогда густые и черные как смоль, поседели и напоминают крыло жаворонка. Прекрасные голубые глаза запали; он глуховат, что придает ему сходство с рыцарем Печального Образа; тем не менее я милостиво согласилась стать госпожой де л'Эсторад и владелицей состояния в двести пятьдесят тысяч ливров, но с непременным условием, что я смогу преобразовать по своему вкусу бастиду и разбить вокруг нее парк. Я по всей форме потребовала, чтобы отец мой отвел сюда из Мокомба немного воды. Через месяц я стану госпожой де л'Эсторад, ибо жениху я понравилась. После сибирских снегов, дорогая моя, он явно находит прелесть в черных глазах, под взглядом которых, как ты говоришь, зреют фрукты. Луи де л'Эсторад, кажется, бесконечно счастлив, что женится на красавице Рене де Мокомб — таково славное прозванье твоей подруги. Пока ты предвкушаешь радости самой блестящей жизни — жизни барышни из рода де Шолье в Париже, где ты будешь царицей, твоя бедная козочка Рене, дочь пустыни, перестала витать в облаках и спустилась на землю, где ее ждет участь заурядная, как у полевого цветка. Да, я дала себе слово утешить этого молодого человека, лишившегося молодости, который из материнских объятий попал в пекло войны, из родной бастиды — в ледяные просторы Сибири. Однообразие моих дней будут скрашивать тихие радости сельской жизни. Я посажу вокруг своего дома прекрасные деревья и превращу наше поместье в оазис, который сольется с долиной Жеменос. Лужайки в моем парке круглый год будут зеленые, как везде в Провансе; парк раскинется до самого холма, на вершине которого я прикажу построить какую-нибудь красивую беседку, откуда, быть может, смогу разглядеть сверкание Средиземного моря. Апельсиновые, лимонные деревья — прекраснейшие жемчужины растительного мира — украсят этот уголок, где я буду полновластной хозяйкой. Нас будет окружать вечная поэзия — поэзия природы. Я буду жить, не страшась невзгод, ибо навсегда останусь верна своему долгу. Будущий свекор и шевалье де л'Эсторад разделяют мои христианские чувства. Ах, душенька, жизнь расстилается передо мной, как широкая дорога, ровная и гладкая, осененная вековыми деревьями. В одном столетии не бывает двух Буонапарте; поэтому если у меня будут дети, я смогу воспитать их, вывести в люди и жить их заботами и радостями. Если судьба от тебя не отвернется, ты станешь женой кого-нибудь из власть имущих, и у детей твоей Рене появится могущественная покровительница. Что же до меня, то я говорю «прощайте» всем романам и приключениям, героинями которых мы себя воображали. Я знаю всю свою жизнь наперед: самыми большими событиями в ней станут прорезывание зубов у молодых господ де л'Эсторад, их завтраки, обеды и ужины, а также урон, который они будут наносить моим цветникам и моей особе; вышивание детских чепчиков да любовь и восхищение несчастного страдальца — вот и все радости жизни на краю долины Жеменос. Быть может, в один прекрасный день деревенская жительница решит перебраться на зиму в Марсель — но и тут ее будут ожидать всего лишь узкие подмостки провинциального театра, закулисная жизнь которого лишена опасностей. Мне ничто не будет угрожать — даже те восхищенные взгляды, что преисполняют нас гордости. Главной нашей заботой станут шелковичные черви — ведь они питаются листьями шелковицы, которыми мы собираемся торговать. Нам суждено испытать превратности провансальского житья, неурядицы безбурного существования; ведь господин де л'Эсторад твердо решил передать бразды правления жене, а поскольку я не буду настаивать, чтобы он выполнял свое благоразумное решение, он вряд ли от него отступит. Романтической жизнью будешь жить за меня ты, дорогая Луиза. Поэтому подробно рассказывай мне обо всех твоих приключениях, описывай балы, праздники, не забывай писать, какие ты носишь платья, какие цветы ты прикалываешь к своим прекрасным белокурым волосам, передавай слова мужчин, изображай их манеры. Ты будешь все делать за нас двоих: слушать, танцевать, чувствовать, как чья-то рука тихонько пожимает твои пальцы. Хотелось бы мне веселиться в Париже, пока ты будешь вести хозяйство в Крампаде — так именуется наше поместье. А мой бедняга жених полагает, что берет в жены только одну женщину! Заметит ли он, что их две? Ну вот, я уже начинаю болтать глупости. А раз сама я могу теперь делать их только твоими руками, то останавливаюсь. Итак, целую тебя в обе щеки, — губы мои еще не узнали поцелуя мужчины; жених пока отважился только взять меня за руку. О! мы так почтительны и благопристойны, что это даже подозрительно. Но вот, я опять за старое. До свидания, дорогая.

 

P.S. Я сломала печать на твоем третьем письме. Милая моя, у меня около тысячи ливров: купи мне на них какие-нибудь красивые вещицы, которых не найти в Марселе, не говоря уже о нашей глуши. Разъезжая по модным лавкам, вспомни о крампадской затворнице. Прими в соображение, что ни у моих родителей, ни у будущего свекра нет в Париже друзей со вкусом, которых можно было бы попросить сделать для нас покупки. На твое письмо я отвечу попозже.

 

VI

 

 

От дона Фелипе Энареса к дону Фернандо

Париж, сентябрь [30].

 

По дате на этом письме, дорогой брат, ты поймешь, что глава семьи находится в полной безопасности. После расправы с нашими предками в Львином дворе мы помимо воли сделались испанцами и христианами, но сохранили арабскую осторожность, и спасением своим я, быть может, обязан крови абенсерагов[31], которая течет в моих жилах. Страх сделал Фердинанда таким хорошим актером, что Вальдес[32]поверил его обещаниям. Если бы не я, не сносить бы бедняге адмиралу головы. Либералам никогда не понять, что такое король. Но мне-то нрав этого Бурбона давно известен: чем настойчивее Его Величество сулил нам свое покровительство, тем меньше я верил его посулам. Истинному испанцу нет нужды повторять свои обещания. Тот, кто слишком много говорит, хочет обмануть. Вальдес перешел на английское судно. Что же до меня, то когда герцог Ангулемский занял Кадис и судьба Испании решилась, я поспешил написать управляющему моим сардинским поместьем и приказал ему позаботиться о моей безопасности. Проворные ловцы кораллов ждали меня с лодкой в условленном месте. Когда Фердинанд дал французам совет схватить меня, я был уже в своем родовом поместье Макюмер, в окружении бандитов, которые не признают никаких законов и не боятся ничьей мести. Потомок гренадских мавров вновь очутился в африканской пустыне, в поместье, доставшемся ему от предков-сарацинов, и даже получил в свое распоряжение арабского скакуна. Глаза бандитов засверкали от дикой радости и гордости, когда они узнали, что защищают от мести испанского короля своего господина герцога Сориа, первого из рода Энаресов, кто посетил Сардинию[33]с тех пор, как она перестала принадлежать маврам, — а ведь еще вчера они трепетали передо мной! Двадцать два стрелка вызвались взять на мушку Фердинанда де Бурбона, отпрыска рода, который еще не существовал в те времена[34], когда абенсараги завоевали берега Луары. Я надеялся, что смогу жить на доходы с этих громадных владений, которым мы, к сожалению, уделяли так мало внимания, но, прибыв сюда, увидел, что заблуждался, и убедился в правдивости отчетов Кевердо. Бедняга мог предоставить в мое распоряжение двадцать две человеческие жизни и ни одного реала, двадцать тысяч арпанов степей и ни одного дома, девственные леса и ни одного стула. Нужны миллион пиастров да полвека хозяйского присмотра, чтобы эти великолепные земли начали приносить доход; я этим займусь. Во время бегства побежденные размышляют и о себе и об утраченной родине. При взгляде на ее прекрасные останки, обглоданные монахами, глаза мои наполнились слезами: та же печальная участь ожидает Испанию. В Марселе я узнал о казни Риего[35]. Я с болью подумал о том, что меня также ждет мученический конец, но мои страдания будут долгими и никому не ведомыми. Разве это жизнь — влачить свои дни, не имея возможности посвятить себя ни родине, ни женщине! Любить, побеждать — два этих выражения одной идеи были вырезаны на наших клинках, золотыми буквами начертаны на сводах наших дворцов, их пели фонтаны, бившие в наших мраморных бассейнах. Но девиз этот только растравляет мне душу: клинок сломан, дворец обращен в пепел, чистые родники поглощены бесплодными песками.