Академическая и психотехническая теория

В чем конкретно состоят особенности психотехничес­кой теории? Попытаемся ответить на этот вопрос, сопо­ставив по ряду параметров психотехническое познание с доминирующей пока в психологии естественнонаучной гносеологией. Мы называем последнюю «академической», потому что вся психология сводилась до недавнего вре­мени к одной лишь психологической науке, та строилась в основном по образцам естественных наук, как самых «научных», а «академизм» есть символ «высокой» науч­ности.

Ценности. Ценностная ориентация академической пси­хологии в лучших ее образцах соответствует канонам клас­сической науки и вообще «классической рациональности» (Мамардашвили, 1984). «Объективная истина», не завися­щая от чьей-либо субъективности и произвола, считает­ся здесь не только высшей, но единственной ценностью. Психотехническая же система, включающая в себя ре­альную практику как свой живой орган, обязана созна­тельно выбрать свою ценностную позицию в контексте всех основных ценностей — истины, добра, красоты, свя­тости, пользы и пр. Речь идет не только о человеческой позиции психолога и не о ценностной рефлексии уже сделанного, а о том, что ценностная установка должна быть имманентным началом теории, должна войти в ее ткань. Это положение — не нравственный императив, а необходимое условие получения научного, но, разумеет­ся, не «естественнонаучного» знания о «психотехничес­кой реальности»[67].

Адресат. Подавляющее большинство научных психоло­гических трудов у нас писалось еще недавно для акаде­мических психологов и использовалось ими для работы над своими собственными научными сочинениями. При этом в аннотациях книг указывалось, разумеется, что работа будет интересна (или полезна) также для филосо­фов, педагогов, социологов и т.д., но сама процедура извлечения пользы или нахождения этого интереса была делом читателя, совершенно внешним по отношению к авторскому замыслу психолога.

Адресатом же психотехнической теории является пси­холог-практик, а это — особый читатель. Если, по выражению М.К. Мамардашвили, «Сезанн мыслит яблоками», то психолог-практик мыслит прецедентами, «клиничес­кими случаями», практическим опытом. Поэтому созда­ваемая для него теория должна быть релевантна этому опыту. Психолог-практик — не просто внешний контро­лер адекватности, истинности и эффективности, он — неотъемлемый внутренний персонаж психотехнической теории. Эта теория от него, про него и для него.

Субъект познания. В соответствии с идеалами класси­ческого гносеологизма познание должно быть независи­мым от познающего субъекта, то есть от его отношения к объекту исследования, личной позиции, вкусов и предпо­чтений. Поэтому в реальной исследовательской практике психолог предпринимает попытку занять нейтральную, отстраненную позицию если не «абсолютного», то хотя бы «среднестатистического» наблюдателя.

В психотехнической же практике, напротив, психо­лог занимает заинтересованную, участную и личную по­зицию и осуществляет познание именно из такой по­зиции. Его профессиональное мастерство состоит не в том, чтобы, объективности ради, устранять или игно­рировать личностный характер этой позиции, а в том, чтобы максимально объективно и честно ее осознавать именно как личную и выковывать ее грани в соответ­ствии с избранными предельными ценностями. Кроме того, в психотехнической ситуации психолог является не единственным познающим — его клиенты (пациен­ты, участники групп) выступают как вполне равнозна­чащие и незаменимые партнеры, так что самые твор­ческие моменты продвижения к истине возникают, когда образуется диалогический «совокупный субъект» познания.

Контакт. В естественнонаучном психологическом иссле­довании контакт с испытуемым рассматривается как не­избежное зло, которое может исказить объективную кар­тину. Исследователя интересует объект в том виде, как он существует без и независимо от контакта. Соответствен­но, предпринимаются попытки минимизировать, стан­дартизировать контакт, сделать его эмоционально нейт­ральным. Контакт с испытуемым экспериментатор мечтал бы превратить в своего рода детектор или узкую смотро­вую щель, сквозь которую был бы виден только один, интересующий исследователя аспект.

В психотехнической практике, как правило, стремятся к интенсивному, уникальному и эмоциональному контак­ту. Разумеется, здесь есть свои тончайшие и строжайшие правила и ограничения. Но важно то, что если в естествен­нонаучном познании главное достоинство контакта — его узость и прозрачность, создающие ограниченную, но яс­ную и отчетливую область зрения, сама же эта смотровая щель не интересует исследователя, то в психотехническом знании нет стремления элиминировать сведения о контак­те. Напротив, они являются самыми ценными и существен­ными. Если в естественнонаучной познавательной ситуации контакт связывает субъекта и объект узким «каналом», то в психотехнической — скорее объединяет их, образуя об­щее «поле», в которое включены участники.

Процесс и процедуры исследования. В исследованиях, отвечающих естественнонаучным идеалам, применяются «жесткие» и однонаправленные экспериментальные программы. Сама программа эксперимента может менять­ся только от опыта к опыту, но в ходе проведения опыта она не меняется в зависимости от складывающейся ситуа­ции, поведения испытуемого и состояния эксперимента­тора. Обстоятельства могут, конечно, помешать выполнить программу, но тогда эксперимент считается сорванным, несмотря на то, что сам этот срыв порой может дать много ценной информации.

Духу психотехнического познания более отвечают про­цедуры, создающие человеку оптимальную ситуацию для самопознания и самораскрытия. Эти процедуры отличает гибкость, незапрограммированность, стремление к уни­кальному реагированию на уникальную ситуацию. Эта гибкость лишена произвола и необязательности пример­но в той же степени, как ход в шахматной партии и слово в поэтической строке. Другой особенностью познаватель­ных процедур является их направленность не только на пациента (клиента, участника тренинговой группы), но и на самого психолога, на его отношения с пациентом, на сам психотехнический процесс.

Знания. Естественнонаучные психологические знания о человеке являются достоянием исследователя и предназ­начены либо для научных нужд психолога, либо для прак­тических нужд другого специалиста (врача, судьи, тренера), но не для самого исследуемого человека. По форме это знание не персонализированное, а общее и данное в тре­тьем лице, знание о «них». Это знание неадекватно диало­гу с конкретной личностью, его нельзя конвертировать в форму «Ты-сообщения» (Gordon, 1970): результаты иссле­дования либо не сообщаются испытуемым, либо сообща­ются в неполном и адаптированном виде.

В психотехническом процессе могут циркулировать зна­ния самого разного типа, но знания, которые продвига­ют и углубляют этот процесс и которые, в то же время, являются симптомами такого продвижения и углубления, знания по своему характеру внутренние, личностные, диалогические, смысловые, знания не умом только, а всем человеческим существом. Предмет этого знания — Ты, Мы илиЯ, не обязательно Я САМ, но то, с чем я нахожусь в непосредственном живом контакте, с чем могу внутренне эмоционально отождествиться. Это знание не о чем-то внешнем, отсутствующем, отдаленном, знание не о «них»,, а о внутреннем, близком, что присутствует во мне или в чем присутствуюЯ, то есть знание «о тебе» или «о себе».

Предмет теории. В естественнонаучной теории дейст­вительность берется, говоря словами марксовых тезисов, «в форме объекта», а в психотехнической теории, напро­тив, — как «человеческая чувственная деятельность, прак­тика», «субъективно», причем не со стороны — как чья-то деятельность, практика, а изнутри — как моя практика. Такое познание не смотрит на мир со стороны, из вне- и надмирной позиции, а изнутри практики смотрит на открываемый ею мир. Психотехническая теория — это не теория некоего «объекта» (психики, деятельности, мышления), а теория психологической работы-с-объектом. Это теория практики. Стилистическое подтвержде­ние такой формулы содержится в названиях, данных, например, 3. Фрейдом или П.Я. Гальпериным (1966) сво­им несомненно психотехническим по типу системам: не теория «бессознательного», а «психоанализ», не «теория умственной деятельности» или «развития мышления», а теория «поэтапного формирования умственных действий». В обоих случаях — не теория внешнего «объекта», а тео­рия практической деятельности самого психолога (анали­за, формирования).

Соотношение предмета и метода. Роль метода в естествен­нонаучном познании состоит в том, чтобы превратить эмпирический объект изучения в предмет исследования. Так, при изучении условных рефлексов у собак в школе И. П. Павлова животное ставилось в такие условия (огра­ничение стимуляции, движений и др.), чтобы все его поведение фактически сводилось к условно-рефлектор­ному реагированию. Создав такого рода искусственный препарат, метод как бы отходит в тень, предлагая рас­сматривать этот сфабрикованный предмет как натураль­ный объект[68].

В психотехническом познании происходит парадоксаль­ный для классической науки методологический перево­рот: метод здесь объединяет участников взаимодействия (субъекта и объект познания — в неадекватной старой терминологии), как бы вбирает их в себя и превращается в своего рода «монаду», которая и становится предметом познания. Но, как известно, «монада не имеет окон» (Лей­бниц), она познается изнутри,

Например, психотехническая постановка проблемы переживания горя состоит в исследовании «утешения го­рюющего», психотехническая постановка проблемы бессознательного — в исследовании «толкования бессоз­нательного». И сколь бы изощренной ни была рефлексия таких исследований, сколь бы сами они ни были вторич­но объективно-научными, первично они исходят из уте­шения и толкования, и только здесь, внутри тела этих моих психотехнических действий, я профессионально и «научно» встречаюсь с горем и бессознательным, с со­бой — психологом, с тобой — моим собеседником и па­циентом. Причем встречаюсь с ними (нет, с нами) как со взаимодополнительными и необходимыми моментами некоего единства, а не как отдельными и самодос­таточными «объектами». Разумеется, в ходе внутреннего развития и дифференциации такого познания не избе­жать объективации и появления квазинатуралистических знаний о горе и бессознательном, но это, так сказать, «вторично-натуралистические» знания, выросшие на пси­хотехнической закваске.

Что до методологического статуса таких знаний, то в отличие от самых развитых, «неклассических» естествен­нонаучных исследований, доросших до того, чтобы зна­ния о методе включать в знание об исследуемом объекте, здесь, в психотехническом познании, наоборот, знания об «объекте» (горе, бессознательном) включаются как аспект в искомое знание о методе.

Итак, если общим предметом классической академичес­кой теории является фрагмент, выделенный методом из объекта исследования, ограненный и ограниченный этим методом, то общим предметом психотехнической теории является сам метод, ограняющий и созидающий простран­ство психотехнической работы-с-объектом.

Всякая научная теория в своем общем предмете выде­ляет центральный предмет исследования, на котором со­средоточивает свое внимание, полагая, что познание законов этого центрального предмета является ключом к познанию всего общего предмета (в теории ВНД И.П. Пав­лова познание законов условного рефлекса — ключ к познанию всей высшей нервной деятельности). Отличие психотехнической от академической теории состоит в этом пункте в том, что если академическая теория подбирает метод, адекватный изучению центрального предмета, то психотехническая теория должна, наоборот, по работа­ющему, эффективному психотехническому методу (нащу­панному в живом опыте) восстановить такой центральный предмет, для которого этот практический метод является одновременно оптимальным и специфическим методом познания.

Так, например, кандидатом на центральный предмет психотехнической теории индивидуальной психологичес­кой помощи мог бы быть условный рефлекс на том осно­вании, что механизмы обусловливания вполне способны объяснить эффективность методов бихевиоральной тера­пии. Однако если мы спросим, способны ли, наоборот, эти методы дать новое знание о рефлексе, является ли, скажем, метод систематической десенситизации (Wolpe, 1958) подходящим для изучения классического условно­го и оперантного рефлексов, то придется признать, что этот метод познавательно бесплоден и не идет ни в какое сравнение с павловским привязным станком или «скиннеровским ящиком».

Если бы станок и ящик, будучи оптимальными уст­ройствами для исследования обусловливания, создава­ли еще и оптимальную ситуацию для эффективной психологической помощи (предположим на минуту, что критерии такой эффективности однозначны и обще­признанны), то бихевиоризм был бы психотехнической системой, а понятие условного рефлекса выражало бы центральный предмет этой системы. Либо наоборот, если бы методы бихевиоральной терапии были бы не только практически эффективны, но и оптимальны для иссле­дований закономерностей обусловливания, то сама бихевиоральная терапия была бы не просто прикладным бихевиоризмом, лишь изощренно эксплуатирующим на­учные идеи материнской теории, а была бы психотех­нической системой, наращивающей исходный научный капитал. И в этом случае условный рефлекс стал быцентральным предметом подобной системы.

Эти рассуждения приложимы и к любому другому по­нятию, претендующему на роль центрального предмета психотехнической системы. Возьмем для примера поня­тие гештальта. С одной стороны, гештальтпсихология — чрезвычайно плодотворное научное направление, с дру­гой, гештальттерапия — одна из самых развитых и про­дуктивных школ современной психотерапии. В категории гештальта сконцентрирована блестящая научная тради­ция, целая развивающаяся система понятий, концепций и экспериментов, за ней встают такие масштабные име­на, как М. Вертхаймер, К. Кофка, В. Келер. И этаже кате­гория «гештальта» стала основой разветвленной системы методов гештальттерапии, созданных психотерапевтичес­кой звездой первой величины, каким считается Ф. Перлз. Казалось бы, о чем еще мечтать?! И все же для психо­технической системы этого мало. Дело в том, что катего­рия гештальта не стала таким каналом, через который накапливаемые гештальтпсихологические знания превра­щались бы в карты гештальттерапевтической практики, а богатейший опыт гештальттерапии вливался бы в гештальтпсихологию и служил ее развитию, чтобы затем в этом развитии создавались бы понятия и формы, вновь передаваемые в гештальттерапию и превращающиеся там в психотерапевтические методы. Категория гештальта не превратилась в дорогу с двухсторонним движением. Имен­но поэтому гештальтпсихология и гештальттерапияне образовали психотехнической системы, а понятие геш­тальта не стало центральной категорией такой системы.

Итак, какое бы понятие мы ни пытались положить в основу психотехнической системы, сделав ее централь­ным предметом рефлекс или гештальт, самосознание или диалог, характер или переживание, — можно рассчиты­вать на научную и практическую полноценность такой системы только в том случае, если это понятие сможет исполнить роль центральной категории. Центральная же категория психотехнической системы должна удовлетво­рять следующим критериям.

а) Она должна концентрировать в себе идейную энер­гию и потенциал какой-то серьезной научной психологической традиции, а не быть выдумана на потребу сиюминутной прак­тической выгоде или взята напрокат из внепсихологической сферы[69].

б) Центральная категория должна служить идейной основой эффективных практических методов, то есть, с одной стороны, быть их конструктивным принципом, по­зволяющим создавать такие методы и методики, а с дру­гой — их объяснительным принципом, позволяющим научно объяснять механизм действия как собственных, так и за­имствованных методов.

в) И, наконец, самое главное: центральная категория должна быть такой, чтобы на ее основе можно было сформировать особый психотехнический метод, который наряду с практической эффективностью является опти­мальным эмпирическим исследовательским методом для предмета, выражаемого этой центральной категорией. Не простая сумма, а органический синтез практической эф­фективности и познавательной продуктивности — вот норма психотехнического метода.

Для разрабатываемой автором этих строк психотех­нической системы «понимающей психотерапии» такой центральной категорией выступает понятие пережива­ния, рассматриваемого как особая деятельность челове­ка по преодолению критических жизненных ситуаций. Примером этого понятия легко проиллюстрировать пос­леднее из названных методологических требований. На­учные психологические представления о переживании дают возможность формирования тонко дифференциро­ванных и эффективных методов психотерапии (см., на­пример, Джендлин, 2000). Но если бы, предположим, нас совершенно не интересовали практические вопро­сы эффективности психологической помощи, а перед нами стояла бы лишь чисто научная задача эмпиричес­кого исследования переживания, то трудно было бы со­здать лучшую «экспериментальную ситуацию», чем ситуация индивидуальной психотерапии. В самом деле, во-первых, для исследования переживания нужны ис­пытуемые, которые находятся в критической жизнен­ной ситуации, но не станешь же ради науки искусственно ставить человека в безвыходное положение, а клиенты психологической консультации как раз потому и оказы­ваются на приеме у психотерапевта, что попали в кри­тическую ситуацию. Во-вторых, в процессе психотерапии эти «испытуемые» не просто рассказывают о своем пе­реживании, а осуществляют работу переживания. Сло­вом, если бы вообще не существовало индивидуальной психотерапии, то для изучения проблемы переживания ее нужно было бы изобрести как оптимальный исследо­вательский метод. Таким образом, индивидуальная пси­хотерапия способна обогащать научные представления о переживании, но и обратно — научные представления о переживании органично порождают эффективные ме­тоды психотерапевтической работы (см. Василюк, 1988).

Сведем в таблицу результаты сопоставления академи­ческой и психотехнической теорий (см. табл. 1).

 

Таблица 7