ОСТОРОЖНО, ГРИЗЛИ!

 

Михаилу Шемякину

с огромной любовью и пониманием

 

Однажды я, накушавшись от пуза,

Дурной и красный, словно из парилки,

По кабакам в беспамятстве кружа,

Очнулся на коленях у француза, —

Я из его тарелки ел без вилки —

И тем француза резал без ножа.

 

Кричал я: «Друг! За что боролись?!» – Он

Не разделял со мной моих сомнений, —

Он был напуган, смят и потрясен

И пробовал согнать меня с коленей.

 

Не тут-то было! Я сидел надежно,

Обняв его за тоненькую шею,

Смяв оба его лацкана в руке, —

Шептал ему: «Ах, как неосторожно:

Тебе б зарыться, спрятаться в траншею —

А ты рискуешь в русском кабаке!»

 

Он тушевался, а его жена

Прошла легко сквозь все перипетии, —

Еще бы – с ними пил сам Сатана! —

Но добрый, ибо родом из России.

 

Француз страдал от недопониманья,

Взывал ко всем: к жене, к официантам, —

Жизнь для него пошла наоборот.

Цыгане висли, скрипками шаманя,

И вымогали мзду не по талантам, —

А я совал рагу французу в рот.

 

И я вопил: «Отец мой имярек —

Герой, а я тут с падалью якшаюсь!» —

И восемьдесят девять человек

Кивали в такт, со мною соглашаясь.

 

Калигулу ли, Канта ли, Катулла,

Пикассо ли?! – кого еще, не знаю, —

Европа предлагает невпопад.

Меня куда бы пьянка ни метнула —

Я свой Санкт-Петербург не променяю

На вкупе всё, хоть он и – Ленинград.

 

В мне одному немую тишину

Я убежал до ужаса тверезый.

Навеки потеряв свою жену,

В углу сидел француз, роняя слезы.

 

Я ощутил намеренье благое —

Сварганить крылья из цыганской шали,

Крылатым стать и недоступным стать, —

Мои друзья – пьянющие изгои —

Меня хватали за руки, мешали, —

Никто не знал, что я умел летать.

 

Через «пежо» я прыгнул на Faubourg

И приобрел повторное звучанье, —

На ноте до завыл Санкт-Петербург —

А это означало: до свиданья!

 

Мне б – по моим мечтам – в каменоломню:

Так много сил, что всё перетаскаю, —

Таскал в России – грыжа подтвердит.

Да знали б вы, что я совсем не помню,

Кого я бью по пьянке и ласкаю,

И что плевать хотел на interdite.

 

Да, я рисую, трачусь и кучу,

Я даже чуть избыл привычку лени,

… Я потому французский не учу —

Чтоб мне они не сели на колени.

 

25 июля 1978 г., в самолете

 

* * *

 

Пародии делает он под тебя,

О будущем бредя, о прошлом скорбя,

Журит по-хорошему, вроде любя,

С улыбкой поет непременно,

А кажется, будто поет под себя —

И делает одновременно.

 

Про росы, про плесы, про медкупоросы,

Там – осыпи, осы, мороз и торосы,

И сосны, и SOSы, и соски, и косы,

Усы, эскимосы и злостные боссы.

 

А в Подольске – раздолье:

Ив Монтан он – и только!

Есть ведь и горькая доля,

А есть горькая долька.

 

Тогда его зритель подольский

Возлюбит зимою и летом,

А вот полуостров наш Кольский

Весьма потеряет на этом.

 

Настолько он весь романтичный,

Что нечего и пародировать,

Но он мне в душе симпатичен,

[Я б смог] его перефразировать.

 

Нет свободной минуты и, кстати,

Спать не может‹он› не от кошмаров,

Потому что он‹все› время тратит

На подсчеты моих гонораров.

 

‹1978›

 

* * *

 

Мы бдительны – мы тайн не разболтаем, —

Они в надежных жилистых руках,

К тому же этих тайн мы знать не знаем —

Мы умникам секреты доверяем, —

А мы, даст бог, походим в дураках.

 

Успехи взвесить – нету разновесов, —

Успехи есть, а разновесов нет, —

Они весомы – и крутых замесов.

А мы стоим на страже интересов,

Границ, успехов, мира и планет.

 

Вчера отметив запуск агрегата,

Сегодня мы героев похмелим,

Еще возьмем по полкило на брата…

Свой интерес мы – побоку, ребята, —

На кой нам свой, и что нам делать с ним?

 

Мы телевизоров напокупали, —

В шесть – по второй глядели про хоккей,

А в семь – по всем Нью-Йорк передавали, —

Я не видал – мы Якова купали, —

Но там у них, наверное, – о’кей!

 

Хотя волнуюсь – в голове вопросы:

Как негры там? – а тут детей купай, —

Как там с Ливаном? что там у Сомосы?

Ясир здоров ли? каковы прогнозы?

Как с Картером? на месте ли Китай?

 

«Какие ордена еще бывают?» —

Послал письмо в программу «Время» я.

Еще полно – так что ж их не вручают?!

Мои детишки просто обожают, —

Когда вручают – плачет вся семья.

 

‹1978›

 

* * *

 

Я спокоен – он мне все поведал.

«Не таись», – велел. И я скажу.

Кто меня обидел или предал —

Покарает тот, кому служу.

Не знаю как – ножом ли под ребро,

Или сгорит их дом и все добро,

Или сместят, сомнут, лишат свободы,

Когда – опять не знаю, – через годы

Или теперь, а может быть – уже…

Судьбу не обойти на вираже

И на кривой на вашей не объехать,

Напропалую тоже не протечь.

А я? Я – что! Спокоен я, по мне – хоть

Побей вас камни, град или картечь.

 

‹1978›

 

* * *

 

Слева бесы, справа бесы.

Нет, по новой мне налей!

Эти – с нар, а те – из кресел, —

Не поймешь, какие злей.

 

И куда, в какие дали,

На какой еще маршрут

Нас с тобою эти врали

По этапу поведут?

 

Ну а нам что остается?

Дескать, горе не беда?

Пей, дружище, если пьется, —

Все – пустыми невода.

 

Что искать нам в этой жизни?

Править к пристани какой?

Ну-ка, солнце, ярче брызни!

Со святыми упокой…

 

‹1979›

 

* * *

 

Михаилу Шемякину

под впечатлением от серии «Чрево»

 

И кто вы суть? Безликие кликуши?

Куда грядете – в Мекку ли, в Мессины?

Модели ли влачите к Монпарнасу?

Кровавы ваши спины, словно туши,

И туши – как ободранные спины, —

И ребра в ребра вам – и нету спасу.

 

Ударил ток, скотину оглоуша,

Обмякла плоть на плоскости картины

И тяжко пала мяснику на плечи.

На ум, на кисть творцу попала туша —

И дюжие согбенные детины,

Вершащие дела нечеловечьи.

 

Кончал палач – дела его ужасны,

А дальше те, кто гаже, ниже, плоше,

Таскали жертвы после гильотины:

Безглазны, безголовы и безгласны

И, кажется, бессутны тушеноши,

Как бы катками вмяты в суть картины.

 

Так кто вы суть, загубленные души?

Куда спешите, полуобразины?

Вас не разъять – едины обе массы.

Суть Сутина – «Спасите наши туши!»

Вы ляжете, заколотые в спины,

И Урка слижет с ваших лиц гримасу.

 

Я ротозей – но вот не сплю ночами, —

В глаза бы вам взглянуть из-за картины!..

Неймется мне, шуту и лоботрясу, —

Сдается мне, хлестали вас бичами?!

Вы крест несли – и ободрали спины?!

И ребра в ребра вам – и нету спасу.

 

‹Между 1977 и 1979›

 

* * *

 

Давайте я спою вам в подражанье радиолам

Глухим знакомым тембром из-за тупой иглы —

Пластиночкой «на ребрах» в оформленье невеселом,

Какими торговали пацаны из-под полы.

 

Ну, например, о лете, которо‹го не будет›,

Ну, например, о доме, что быстро догорел,

Ну, например, о брате, которого осудят,

О мальчике, которому – расстрел.

 

Сидят больные легкие в грудной и тесной клетке —

Рентгеновские снимки – смерть на черно-белом фоне, —

Разбалтывают пленочки о трудной пятилетке,

А продлевают жизнь себе – вертясь на патефоне.

 

‹Между 1977 и 1979›

 

* * *

 

Куда все делось и откуда что берется —

Одновременно два вопроса не решить.

Абрашка Фукс у Ривочки пасется:

Одна осталась – и пригрела поца, —

Он на себя ее заставил шить.

 

Ах, времена и эти… как их… нравы! —

‹На› древнем римском это «темпора, о морес», —

Брильянты вынуты из их оправы,

По всей Одессе тут и там канавы, —

Для русских – цимес, для еврейских – цорес.

 

Кто с тихим вздохом вспомянет: «Ах, да!» —

И душу господу подарит, вспоминая

Тот удивительный момент, когда

На Дерибасовской открылася пивная?!

 

Забыть нельзя, а если вспомнить – это мука!

Я на Привозе встретил Мишку – что за тон!

Я предложил: «Поговорим за Дюка!»

«Поговорим, – ответил мне гадюка, —

Но за того, который Эллингтон».

 

Ну что с того, что он одет весь в норке,

Что скоро едет, что последний сдал анализ,

Что он уже одной ногой в Нью-Йорке! —

Ведь было время – мы у Каца Борки

Почти что с Мишком этим не кивались.

 

‹1979›

 

* * *

 

В белье ‹плотной› вязки,

В буденновке ноской,

Овеянной, кстати,

Гражданской войной,

Я не на Аляске

И не с эскимоской —

Лежу я в кровати

С ‹холодной› женой.

 

Идет моей Наде —

В плетеной рогоже,

В фуфайке веселой,

В китайском плаще, —

И в этом наряде

Она мне дороже

Любой полуголой,

А голой – вообще.

 

Не нашел сатана денька —

Всей зимы ему мало,

Так напакостил в праздник точь-в-точь!

Не тяни же ты, Наденька,

На себя одеяло

В новогоднюю ночь!

 

Тьфу в нас, недоёных, —

Чего мы гундосим!

Соседу ‹навесил› —

Согреться чуток.

В центральных районах

В квартире – плюс восемь,

На кухне – плюс десять,

Палас – как каток.

 

Сожгем мы в духовке

Венгерские стулья

И финское кресло

С арабским столом.

Где надо – мы ловки,

Всё прем к себе в улья, —

А ну, интересно,

Пойдем напролом?

 

‹1979›

 

* * *

 

Меня опять ударило в озноб,

Грохочет сердце, словно в бочке камень,

Во мне живет мохнатый злобный жлоб

С мозолистыми цепкими руками.

 

Когда, мою заметив маету,

Друзья бормочут: «Снова загуляет», —

Мне тесно с ним, мне с ним невмоготу!

Он кислород вместо меня хватает.

 

Он не двойник и не второе Я —

Все объясненья выглядят дурацки, —

Он плоть и кровь, дурная кровь моя, —

Такое не приснится и Стругацким.

 

Он ждет, когда закончу свой виток —

Моей рукою выведет он строчку,

И стану я расчетлив и жесток,

И всех продам – гуртом и в одиночку.

 

Я оправданья вовсе не ищу,

Пусть жизнь уходит, ускользает, тает, —

Но я себе мгновенья не прощу —

Когда меня он вдруг одолевает.

 

Но я собрал еще остаток сил, —

Теперь его не вывезет кривая:

Я в глотку, в вены яд себе вгоняю —

Пусть жрет, пусть сдохнет, – я перехитрил!

 

‹1979›

 

* * *

 

Я верю в нашу общую звезду,

Хотя давно за нею не следим мы, —

Наш поезд с рельс сходил на всем ходу —

Мы всё же оставались невредимы.

 

Бил самосвал машину нашу в лоб,

Но знали мы, что ищем и обрящем,

И мы ни разу не сходили в гроб,

Где нет надежды всем в него сходящим.

 

Катастрофы, паденья, – но между —

Мы взлетали туда, где тепло,

Просто ты не теряла надежду,

Мне же – с верою очень везло.

 

Да и теперь, когда вдвоем летим,

Пускай на ненадежных самолетах, —

Нам гасят свет и создают интим,

Нам и мотор поет на низких нотах.

 

Бывали «ТУ» и «ИЛы», «ЯКи», «АН», —

Я верил, что в Париже, в Барнауле —

Мы сядем, – если ж рухнем в океан —

Двоих не съесть и голубой акуле!

 

Все мы смертны – и люди смеются:

Не дождутся и вас города!

Я же знал: все кругом разобьются,

Мы ж с тобой – ни за что никогда!

 

Мне кажется такое по плечу —

Что смертным не под силу столько прыти:

Что на лету тебя я подхвачу —

И вместе мы спланируем в Таити.

 

И если заболеет кто из нас

Какой-нибудь болезнею смертельной —

Она уйдет, – хоть искрами из глаз,

Хоть стонами и рвотою похмельной.

 

Пусть в районе Мэзона-Лаффитта

Упадет злополучный «Скайлаб»

И судьба всех обманет – финита, —

Нас она обмануть не смогла б!

 

1979

 

* * *

 

Мне скулы от досады сводит:

Мне кажется который год,

Что там, где я, – там жизнь проходит,

А там, где нет меня, – идет.

 

А дальше – больше, – каждый день я

Стал слышать злые голоса:

«Где ты – там только наважденье,

Где нет тебя – всё чудеса.

 

Ты только ждешь и догоняешь,

Врешь и боишься не успеть,

Смеешься меньше ты, и, знаешь,

Ты стал разучиваться петь!

 

Как дым твои ресурсы тают,

И сам швыряешь всё подряд, —

Зачем?! Где ты – там не летают,

А там, где нет тебя, – парят».

 

Я верю крику, вою, лаю,

Но все-таки, друзей любя,

Дразнить врагов я не кончаю,

С собой в побеге от себя.

 

Живу, не ожидаю чуда,

Но пухнут жилы от стыда, —

Я каждый раз хочу отсюда

Сбежать куда-нибудь туда…

 

Хоть все пропой, протарабань я,

Хоть всем хоть голым покажись —

Пустое все, – здесь – прозябанье,

А где-то там – такая жизнь!..

 

Фартило мне, Земля вертелась.

И, взявши пары три белья,

Я – шасть! – и там. Но вмиг хотелось

Назад, откуда прибыл я.

 

1979

 

* * *

 

Мой черный человек в костюме сером —

Он был министром, домуправом, офицером, —

Как злобный клоун, он менял личины

И бил под дых, внезапно, без причины.

 

И, улыбаясь, мне ломали крылья,

Мой хрип порой похожим был на вой, —

И я немел от боли и бессилья,

И лишь шептал: «Спасибо, что – живой».

 

Я суеверен был, искал приметы,

Что, мол, пройдет, терпи, всё ерунда…

Я даже прорывался в кабинеты

И зарекался: «Больше – никогда!»

 

Вокруг меня кликуши голосили:

«В Париж мотает, словно мы – в Тюмень, —

Пора такого выгнать из России!

Давно пора, – видать, начальству лень!»

 

Судачили про дачу и зарплату:

Мол, денег – прорва, по ночам кую.

Я всё отдам – берите без доплаты

Трехкомнатную камеру мою.

 

И мне давали добрые советы,

Чуть свысока похлопав по плечу,

Мои друзья – известные поэты:

«Не стоит рифмовать “кричу – торчу”».

 

И лопнула во мне терпенья жила —

И я со смертью перешел на ты, —

Она давно возле меня кружила,

Побаивалась только хрипоты.

 

Я от суда скрываться не намерен,

Коль призовут – отвечу на вопрос,

Я до секунд всю жизнь свою измерил —

И худо-бедно, но тащил свой воз.

 

Но знаю я, что лживо, а что свято, —

Я понял это все-таки давно.

Мой путь один, всего один, ребята, —

Мне выбора, по счастью, не дано.

 

‹1979 или 1980›

 

* * *

 

Я никогда не верил в миражи,

В грядущий рай не ладил чемодана, —

Учителей сожрало море лжи —

И выплюнуло возле Магадана.

 

И я не отличался от невежд,

А если отличался – очень мало,

Занозы не оставил Будапешт,

А Прага сердце мне не разорвала.

 

А мы шумели в жизни и на сцене:

Мы путаники, мальчики пока, —

Но скоро нас заметят и оценят.

Эй! Против кто?

Намнем ему бока!

 

Но мы умели чувствовать опасность

Задолго до начала холодов,

С бесстыдством шлюхи приходила ясность —

И души запирала на засов.

 

И нас хотя расстрелы не косили,

Но жили мы поднять не смея глаз, —

Мы тоже дети страшных лет России,

Безвременье вливало водку в нас.

 

‹1979 или 1980›

 

* * *

 

А мы живем в мертвящей пустоте, —

Попробуй надави – так брызнет гноем, —

И страх мертвящий заглушаем воем —

И те, что первые, и люди, что в хвосте.

 

И обязательные жертвоприношенья,

Отцами нашими воспетые не раз,

Печать поставили на наше поколенье —

Лишили разума, и памяти, и глаз.

 

‹1979 или 1980›

 

* * *

 

Под деньгами на кону

(Как взгляну – слюну сглотну)

Жизнь моя, – и не смекну,

Для чего играю.

Просто ставить по рублю —

Надоело, не люблю, —

Проиграю – пропылю

На коне по раю.

 

Проскачу в канун Великого поста

Не по враждебному – ‹по› ангельскому стану, —

Пред очами удивленными Христа

Предстану.

 

В кровь ли губы окуну

Или вдруг шагну к окну —

Из окна в асфальт нырну, —

Ангел крылья сложит —

Пожалеет на лету:

Прыг со мною в темноту —

Клумбу мягкую в цвету

Под меня подложит.

 

Смерть крадется сзади – ну

Словно фрайер на бану, —

Я в живот ее пырну —

Сгорбится в поклоне.

Я – в бега, но сатану

Не обманешь – ну и ну! —

Глядь – я в синем во Дону

Остудил ладони!

 

Кубок полон – по вину

Кровь пятном, и – ну и ну! —

Не идет он‹а› ко дну, —

Выпьешь или струсишь?

 

Только-только пригубил —

Вмиг все те, кого сгубил,

Подняли что было сил

Шухер или хипеш.

 

‹1979 или 1980›

 

* * *

 

В одной державе, с населеньем… —

Но это, впрочем, все равно, —

Других держав с опереженьем,

Всё пользовалось уваженьем —

Что может только пить вино.

 

Царь в той державе был без лоску —

Небрит, небрежен, как и мы;

Стрельнет, коль надо, папироску, —

Ну, словом, свой, ну, словом, в доску, —

И этим бередил умы.

 

Он был племянником при дяде,

Пред тем как злобный дар не пить

Порвал гнилую жизни нить —

В могилу дядю свел. Но пить

Наш царь не смел при дяде-гаде.

 

Когда иные чужеземцы,

Инако мыслящие нам

(Кто – исповедуя ислам,

А кто – по глупости, как немцы),

К нам приезжали по делам —

С грехом, конечно, пополам

Домой обратно уезжали, —

Их поражал не шум, не гам

И не броженье по столам,

А то, что бывший царь наш – хам

И что его не уважали.

 

И у него, конечно, дочка —

Уже на выданье – была

Хорошая – в нефрите почка,

Так как с рождения пила.

А царь старался, бедолага,

Добыть ей пьяницу в мужья:

Он пьянство почитал за благо, —

Нежней отцов не знаю я.

 

Бутылку принесет, бывало:

«Дочурка! На, хоть ты хлебни!»

А та кричит: «С утра – ни-ни!» —

Она с утра не принимала,

Или комедию ломала, —

А что ломать – когда одни!

 

«Пей, вербочка моя, ракитка,

Наследная прямая дочь!

Да знала б ты, какая пытка —

С народом вместе пить не мочь!

 

Мне б зятя – даже не на зависть, —

Найди мне зятюшку, найди! —

Пусть он, как тот трусливый заяц,

Не похмеляется, мерзавец,

Пусть пьет с полудня, – выходи!

 

Пойми мои отцовы муки,

Ведь я волнуюся не зря,

‹Что› эти трезвые гадюки

Всегда – тайком и втихаря!

 

Я нажил все, я нажил грыжу,

Неся мой груз, мое дитя.

Ох, если я тебя увижу

С одним из этих! – так обижу!..

Убью, быть может, не хотя! —

Во как ‹я› трезвых ненавижу!»

 

Как утро – вся держава в бане, —

Отпарка шла без выходных.

Любил наш царь всю пьянь на пьяни,

Всех наших доблестных ханыг.

 

От трезвых он – как от проказы:

Как встретит – так бежит от них, —

Он втайне издавал приказы,

Все – в пользу бедных и хмельных.

На стенах лозунги висели —

 

По центру, а не где-нибудь:

«Виват загулы и веселье!

Долой трезвеющую нудь!»

 

Сугубо и давно не пьющих —

Кого куда, – кого – в острог.

Особо – принципы имущих.

Сам – в силу власти – пить не мог.

 

Но трезвые сбирали силы,

Пока мы пили натощак, —

Но наши верные кутилы

Нам доносили – где и как.

 

На митинг против перегара

Сберутся, – мы их хвать в кольцо —

И ну гурьбой дышать в лицо,

А то – брандспойт, а в нем водяра!

 

Как хулиганили, орали —

Не произнесть в оригинале, —

Ну, трезвая шпана, – кошмар!

Но мы их все ‹же› разогнали

И отстояли перегар.

 

А в это время трезвь сплотилась

Вокруг кого-то одного, —

Уже отважились на вылаз —

Секретно, тихо, делово.

 

И шли они не на банкеты,

А на работу, – им на страх

У входа пьяные пикеты

Едва держались на ногах.

 

А вечерами – по два, по три —

Уже решились выползать:

Сидит, не пьет – и нагло смотрит!

… Царю был очень нужен зять.

 

Явился зять как по заказу —

Ну, я скажу вам, – о-го-го!

Он эту трезвую заразу

Стал истреблять везде и сразу,

А при дворе – первей всего.

 

Ура! Их силы резко тают —

Уж к главарю мы тянем нить:

Увидят бритого – хватают

И – принудительно лечить!

 

Сначала – доза алкоголя,

Но – чтоб не причинить вреда.

Сопротивленье – ерунда:

Пять суток – и сломалась воля, —

Сам медсестричку кличет: «Оля!..» —

Он наш – и раз и навсегда.

 

Да он из ангелов из сущих, —

Кто ж он – зятек?… Ба! Вот те на!

Он – это сам глава непьющих,

Испробовавший вкус вина.

 

‹Между 1970 и 1980›

 

* * *

 

По речке жизни плавал честный грека,

И утонул, а может – рак настиг.

При греке заложили человека —

И грека заложил за воротник.

 

В нем добрая заложена основа —

Он оттого и начал поддавать, —

«Закладывать» – обычнейшее слово,

А в то же время значит – «предавать».

 

Или еще пример такого рода:

Из-за происхождения взлетел, —

Он вышел из глубинки, из народа,

И возвращаться очень не хотел.

 

Глотал упреки и зевал от скуки,

Что оторвался от народа – знал, —

Но «оторвался» – это по науке,

А по жаргону это – «убежал».

 

‹Между 1970 и 1980›

 

* * *

 

Новые левые – мальчики бравые

С красными флагами буйной оравою,

Чем вас так манят серпы да молоты?

Может, подкурены вы и подколоты?!

 

Слушаю полубезумных ораторов:

«Экспроприация экспроприаторов…»

Вижу портреты над клубами пара —

Мао, Дзержинский и Че Гевара.

 

Не [разобраться], где левые, правые…

Знаю, что власть – это дело кровавое.

Что же, [валяйте] затычками в дырках,

Вам бы полгодика, только в Бутырках!

 

Не суетитесь, мадам переводчица,

[Я не спою], мне сегодня не хочется!

И не надеюсь, что я переспорю их.

Могу подарить лишь учебник истории.

 

‹1979›

 

* * *

 

Мог бы быть я при теще, при тесте,

Только их и в живых уже нет.

А Париж? Что Париж! Он на месте.

Он уже восхвалён и воспет.

 

Он стоит как стоял, он и будет стоять,

Если только опять не начнут шутковать,

Ибо шутка в себе ох как много таит.

А пока что Париж как стоял, так стоит.

 

‹1980›

 

* * *

 

Однако втягивать живот

Полезно, только больно.

Ну! Вот и все! Вот так-то вот!

И этого довольно.

 

А ну! Сомкнуть ряды и рты!

А ну, втяните животы!

А у кого они пусты —

Ремни к последней дырке!

Ну как такое описать

Или еще отдать в печать?

Но, даже если разорвать, —

Осталось на копирке:

 

‹Однако втягивать живот

Полезно, только больно.

Ну! Вот и все! Вот так-то вот!

И этого довольно

 

Вообще такие времена

Не попадают в письмена,

Но в этот век печать вольна —

Льет воду из колодца.

Товарищ мой (он чей-то зять)

Такое б мог порассказать

Для дела… Жгут в печи печать,

Но слово остается:

 

‹Однако втягивать живот

Полезно, только больно.

Ну! Вот и все! Вот так-то вот!

И этого довольно

 

‹1980›

 

* * *

 

‹В стае диких гусей был «второй».

Он всегда вырывался вперед,

Гуси дико орали: «Стань в строй!»

И опять продолжали полет.

 

А однажды за Красной Горой,

Где тепло и уютно от тел,

[Понял] вдруг этот самый «второй»,

Что вторым больше быть не хотел:

 

Все равно – там и тут

Непременно убьют,

Потому что вторых узнают.

 

А кругом гоготали: «Герой!

Всех нас выстрелы ждут вдалеке.

Да пойми ты, что каждый второй

Обречен в косяке!»

 

Бой в Крыму: все в дыму, взят и Крым.

Дробь оставшихся не достает.

Каждый первый над каждым вторым

Непременные слезы прольет.

 

Мечут дробью стволы, как икрой,

Поубавилось сторожевых,

Пал вожак, только каждый второй

В этом деле остался в живых.

 

Это он, е-мое,

Стал на место свое,

Стал вперед, во главу, в острие.

 

Если счетом считать – сто на сто! —

И крои не крои – тот же крой:

«Каждый первый» не скажет никто,

Только – «каждый второй».›

 

… Все мощнее машу: взмах – и крик

Начался и застыл в кадыке!

Там, внизу, всех нас – первых, вторых —

Злые псы подбирали в реке.

 

Может быть, оттого, пес побрал,

Я нарочно дразнил остальных,

Что во «первых» я с жизнью играл,

И летать не хотел во «вторых»…

 

Впрочем, я – о гусях:

Гусь истек и иссяк —

Тот, который сбивал весь косяк.

 

И кого из себя ты не строй —

На спасение шансы малы:

Хоть он первый, хоть двадцать второй —

Попадет под стволы.

 

‹1980›

 

* * *

 

Общаюсь с тишиной я,

Боюсь глаза поднять,

Про самое смешное

Стараюсь вспоминать.

 

Врачи чуть-чуть поахали:

«Как? Залпом? Восемьсот?…»

От смеха ли, от страха ли —

Всего меня трясет.

 

Теперь я – капля в море,

Я – кадр в немом кино.

И двери на запоре —

А все-таки смешно.

 

Воспоминанья кружатся

Как комариный рой,

А мне смешно до ужаса:

Мой ужас – геморрой.

 

Виденья всё теснее —

Страшат величиной:

То с нею я – то с нею, —

Смешно, иначе – ной!

 

Не сплю – здоровье бычее,

Витаю там и тут,

Смеюсь до неприличия,

И жду – сейчас войдут…

 

Халат закончил опись

И взвился – бел, крылат.

«Да что же вы смеетесь?» —

Спросил меня халат.

 

Но ухмыляюсь грязно я

И – с маху на кровать.

Природа смеха – разная, —

Мою вам не понять.

 

Жизнь – алфавит: я где-то

Уже в «це-че-ше-ще», —

Уйду я в это лето

В малиновом плаще.

 

Но придержусь рукою я

В конце за букву «я» —

‹Еще› побеспокою я! —

Сжимаю руку я.

 

Со мной смеются складки

В малиновом плаще.

С покойных взятки гладки, —

Смеялся я – вообще.

 

Смешно мне в голом виде лить

На голого ушат, —

А если вы обиделись —

То я не виноват.

 

Палата – не помеха,

Похмелье – ерунда, —

И было мне до смеха —

Везде, на всё, всегда!

 

Часы тихонько тикали —

Сюсюкали: сю-сю…

Вы – втихаря хихикали,

А я – давно вовсю!

 

1980

 

* * *

 

Жан, Жак, Гийом, Густав —

Нормальные французы, —

Немного подлатав

Расползшиеся узы,

 

Бесцветные, как моль,

Разинув рты без кляпа,

Орут: «Виват, Жан-Поль,

Наш драгоценный папа!»

 

Настороже, как лось,

Наш папа, уши – чутки.

Откуда что взялось —

Флажки, плакаты, дудки?

 

Страшась гореть в аду,

Поют на верхней ноте.

«А ну-ка, ниспаду

Я к ним на вертолете!»

 

«Есть риск! – предупредил

Пилот там, на экране, —

Ведь шлепнулся один

Не вовремя в Иране».

 

«Смелее! В облака,

Брат мой, ведь я в сутане,

А смерть – она пока

Еще в Афганистане!» —

 

И он разгладил шелк

Там, где помялась лента,

И вскоре снизошел

До нас, до президента.

 

Есть папа, но была

Когда-то божья мама.

Впервые весела

Химера Нотр-Дама.

 

Людским химер не мерь —

Висит язык, как жало.

Внутри ж ее теперь

Чего-то дребезжало.

 

Ей был смешон и вид

Толпы – плащи да блузки…

Ан, папа говорит

Прекрасно по-французски.

 

Поедет в Лувр, «Куполь»

И, может быть, в Сорбонну,

Ведь папа наш, Жан-Поль,

Сегодня рад любому.

 

Но начеку был зав

Отделом протокола:

Химере не сказав

Ни слова никакого,

 

Он вышел. Я не дам

Гроша теперь за папу.

Химеры Нотр-Дам,

Опять сосите лапу!

 

‹1980›

 

* * *

 

Неужто здесь сошелся клином свет,

Верней, клинком ошибочных возмезди[й]…

И было мне неполных двадцать лет,

Когда меня зарезали в подъезде.

 

Он скалился открыто – не хитро,

Он делал вид, что не намерен драться,

[И в‹д›руг] – ножом под нижнее ребро

И вон – не вынув, чтоб не зама[ра]ться.

 

Да будет выть-то! Ты не виновата —

Обманут я улыбкой и добром.

Метнулся в подворотню луч заката

И спрятался за мусорным ведром…

 

Еще спасибо, что стою не в луже,

И лезвие продвинулось чуть глубже,

И стукнула о кафель рукоять,

Но падаю – уже не устоять.

 

‹1980›