Гамлет Щигровского уезда. Быны яҙыуымдың сәбәбе шул: һинең “Уттар, һыуҙар аша” исемле китабыңды ҙур рух

Быны яҙыуымдың сәбәбе шул: һинең “Уттар, һыуҙар аша” исемле китабыңды ҙур рух күтәренкелеге менән уҡып сыҡтым. Бик оҡшаны, бигерәк тә һуғыш ветераны булғанымамы, уны йотлоғоп уҡыным. Китап ҙур булмаһа ла, эсенә ҙур һуғыштың бик оҙон юлын һыйҙырған, Башҡорт дивизияһының хәрәкәте, батырҙарса көрәше, бөтә эпизодтары дөрөҫ һәм ерлекле рәүештә тасуирланған. Уны уҡығанда туған башҡорт һуғышсыларының, тиңһеҙ батырлыҡтар күрһәтеп, дошман менән ҡыйыу көрәшеүҙәре өсөн ғорурланаһың. Ябай кешеләрҙең дошман тылына үтеп шундай ҡаһарманлыҡ ҡылыуҙарына хайран ҡалаһың. Был бит кешенең шул тиклем дә үҙ илен, үҙ халҡын, ер-һыуын үлеп һөйөүҙән – яратыуҙан, гитлеризмға нәфрәте көслө булғандан килә. Һеҙ ундай геройҙарҙы күп күрһәткәнһегеҙ. Был китап башҡорт һуғышсыларының тарихына бик мөһим хазина булып инәсәк. Уны уҡыған йәш быуынға һоҡланғыс һәм батырлыҡ һабағы буласаҡ. Уның шуныһы мөһим, һеҙ башҡорт атлыларының хәрәкәтен бөтә фронт хәрәкәтенә бәйләп, тиерлек, тулы кәүҙәләнештә биргәнһегеҙ. Күренеп тора: һеҙ уның өҫтөндә бик күп һәм ныҡышмалы эшләгәнһегеҙ. Бының өсөн һеҙгә ҙур рәхмәт, сәләмәт йәшәп, алдағы көндә лә ижади эшегеҙ уңышлы булһын!

Ҡайсаҡ мин 112-нсе дивизияға эләкмәгәнем өсөн көнләшеп тә ҡуям. Сөнки беҙ 113-өнсө дивизияла булып, унда дивизия газетаһы редакторы булырға әҙерләнгән сағымда ғына, дивизияны тараттылар. Мин артчәскә эләгеп һуғышҡа киттем (1942 йылдың 25 мартында), 4 июлдә Воронеж өлкәһендә яраландым. Унан икенсе часкә -- Смоленск йүнәлешендә, унан курста булдым, шунан 3-өнсө Прибалтик фронтында Эстонияны (Тартуҙы) дошмандан таҙартҡанда тағы ҡаты яраланып, 1945 йыл мартта өйгә ҡайттым. Шулай итеп, дүрт йыл эсендә дүрт частә булдым. Бындай хәл миңә оҡшаманы, бер ерҙән икенсе ергә йөрөү арҡаһында өлкән лейтенанттан ары үҫә алманым...

Ярай, нитәһең... ғәфү итегеҙ. Ләкин минең дә ҙур булмаған күләмдә яҙған һуғыш эпизодтарым бар. Килһәң, миңә кермәй китмә;.

Әйткәндәй, был китапты урыҫса баҫтырғанда уғата яҡшы булыр ине. Бер фекер: китапта дивизия газетаһы һәм уның журналистары сағылдырылмаған. Бәлки, уның сәбәбе барҙыр.

Насип Сафиуллин. 17.11.1977.

Сабир ағайҙың әйтелгән ике китабының ҡулъяҙмаларын ҡулыма ҡәләм тотоп эшкәртәү барышында мин уға бик күп һорауҙар бирҙем, тексты яңынан-яңы өҫтәлмә мәғлүмәттәр менән байытырға, һәр береһен миңә яҙма, йәки документтарҙың төп нөсхәләре рәүешендә тапшыра барырға күндерҙем. Шуларының байтағы китаптарына керетелде, ә ҡайһы берҙәре архивымда тороп ҡалды. Бөгөнгө уҡыусы өсөн дә, тарих өсөн дә әһәмиәтле был материалдарҙы бер килке тәртипкә килтереп, компьютерҙан үткәрергә байтаҡ ҡына көсөмдө һәм ғүмеремде, шулай уҡ матди сығымдарымды сарыф иткәс, “Башҡорт дивизияһы (төрлө мәғлүмәттәр)” тигән китабым донъя күрҙе...

Данлы 16-сы гвардия Башҡорт дивизияһы яугирҙәре, уларҙы еңеүҙәргә етәкләгән гвардия генерал-майоры М.М. Шайморатов, гвардия майоры С.Р. Рәхимов һ.б. офицер уҙамандарыбыҙ бөйөк Ватаныбыҙҙың яҙмышын ҡурсалап ҡандарын ҡойған, йәндәрен биргән Донбасс ерендә – Украинаның Дебальцево, Чернухино һ.б. төбәктәрендә бөгөн үҙ-ара ҡанлы ыҙғыш ҡубыныр ҙа ауылдар һәм ҡалалар янып-емерелер, тип батырҙарыбыҙҙың башына ла килмәгәндер ул саҡтарҙа. Был иһә беҙҙе иҫкәртә, берҙәм халҡыбыҙҙың Бөйөк Ватан һуғышында күрһәткән батырлыҡ өлгөләренең, бөйөк Еңеүебеҙҙең ҡәҙерен белеп йәшәргә саҡыра.

Йыһат Солтанов,

Мөхәммәтша Буранғолов исемендәге

әҙәби бүләк уҙаманы.

Бирюк

Я ехал с охоты вечером один, на беговых дрожках. До дому еще было верст восемь; моя добрая рысистая кобыла бодро бежала по пыльной дороге, изредка похрапывая и шевеля ушами; усталая собака, словно привязанная, ни на шаг не отставала от задних колес. Гроза надвигалась. Впереди огромная лиловая туча медленно поднималась из-за леса; надо мною и мне навстречу неслись длинные серые облака; ракиты тревожно шевелились и лепетали. Душный жар внезапно сменился влажным холодом; тени быстро густели. Я ударил вожжой по лошади, спустился в овраг, перебрался через сухой ручей, весь заросший лозинками, поднялся в гору и въехал в лес. Дорога вилась передо мною между густыми кустами орешника, уже залитыми мраком; я подвигался вперед с трудом. Дрожки прыгали по твердым корням столетних дубов и лип, беспрестанно пересекавшим глубокие продольные рытвины -- следы тележных колес; лошадь моя начала спотыкаться. Сильный ветер внезапно загудел в вышине, деревья забушевали, крупные капли дождя резко застучали, зашлепали по листьям, сверкнула молния, и гроза разразилась. Дождь полил ручьями. Я поехал шагом и скоро принужден был остановиться: лошадь моя вязла, я не видел ни зги. Кое-как приютился я к широкому кусту. Сгорбившись и закутавши лицо, ожидал я терпеливо конца ненастья, как вдруг, при блеске молнии, на дороге почудилась мне высокая фигура. Я стал пристально глядеть в ту сторону -- та же фигура словно выросла из земли подле моих дрожек.

-- Кто это? -- спросил звучный голос.

-- А ты кто сам?

-- Я здешний лесник.

Я назвал себя.

-- А, знаю! Вы домой едете?

-- Домой. Да видишь, какая гроза...

-- Да, гроза, -- отвечал голос.

Белая молния озарила лесника с головы до ног; трескучий и короткий удар грома раздался тотчас вслед за нею. Дождик хлынул с удвоенной силой.

-- Не скоро пройдет, -- продолжал лесник.

-- Что делать!

-- Я вас, пожалуй, в свою избу проведу, -- отрывисто проговорил он.

-- Сделай одолжение.

-- Извольте сидеть.

Он подошел к голове лошади, взял ее за узду и сдернул с места. Мы тронулись. Я держался за подушку дрожек, которые колыхались, "как в море челнок", и кликал собаку. Бедная моя кобыла тяжко шлепала ногами по грязи, скользила, спотыкалась; лесник покачивался перед оглоблями направо и налево, словно привиденье. Мы ехали довольно долго; наконец мой проводник остановился: "Вот мы и дома, барин", -- промолвил он спокойным голосом. Калитка заскрыпела, несколько щенков дружно залаяло. Я поднял голову и при свете молнии увидал небольшую избушку посреди обширного двора, обнесенного плетнем. Из одного окошечка тускло светил огонек. Лесник довел лошадь до крыльца и застучал в дверь. "Сичас, сичас!" -- раздался тоненький голосок, послышался топот босых ног, засов заскрыпел, и девочка лет двенадцати, в рубашонке, подпоясанная покромкой, с фонарем в руке, показалась на пороге.

-- Посвети барину, -- сказал он ей, -- а я ваши дрожки под навес поставлю.

Девочка глянула на меня и пошла в избу. Я отправился вслед за ней.

Изба лесника состояла из одной комнаты, закоптелой, низкой и пустой, без полатей и перегородок. Изорванный тулуп висел на стене. На лавке лежало одноствольное ружье, в углу валялась груда тряпок; два больших горшка стояли возле печки. Лучина горела на столе, печально вспыхивая и погасая. На самой середине избы висела люлька, привязанная к концу длинного шеста. Девочка погасила фонарь, присела на крошечную скамейку и начала правой рукой качать люльку, левой поправлять лучину. Я посмотрел кругом -- сердце во мне заныло: не весело войти ночью в мужицкую избу. Ребенок в люльке дышал тяжело и скоро.

-- Ты разве одна здесь? -- спросил я девочку.

-- Одна, -- произнесла она едва внятно.

-- Ты лесникова дочь?

-- Лесникова, -- прошептала она.

Дверь заскрыпела, и лесник шагнул, нагнув голову, через порог. Он поднял фонарь с полу, подошел к столу и зажег светильню.

-- Чай, не привыкли к лучине? -- проговорил он и тряхнул кудрями.

Я посмотрел на него. Редко мне случалось видеть такого молодца. Он был высокого роста, плечист и сложен на славу. Из-под мокрой замашной рубашки выпукло выставлялись его могучие мышцы. Черная курчавая борода закрывала до половины его суровое и мужественное лицо; из-под сросшихся широких бровей смело глядели небольшие карие глаза. Он слегка уперся руками в бока и остановился передо мною.

Я поблагодарил его и спросил его имя.

-- Меня зовут Фомой, -- отвечал он, -- а по прозвищу Бирюк {Бирюком называется в Орловской губернии человек, одинокий и угрюмый. (Прим. И.С.Тургенева.) }.

-- А, ты Бирюк?

Я с удвоенным любопытством посмотрел на него. От моего Ермолая и от других я часто слышал рассказы о леснике Бирюке, которого все окрестные мужики боялись как огня. По их словам, не бывало еще на свете такого мастера своего дела: "Вязанки хворосту не даст утащить; в какую бы ни было пору, хоть в самую полночь, нагрянет, как снег на голову, и ты не думай сопротивляться, -- силен, дескать, и ловок как бес... И ничем его взять нельзя: ни вином, ни деньгами; ни на какую приманку не идет. Уж не раз добрые люди его сжить со свету собирались, да нет -- не дается".

Вот как отзывались соседние мужики о Бирюке.

-- Так ты Бирюк, -- повторил я, -- я, брат, слыхал про тебя. Говорят, ты никому спуску не даешь.

-- Должность свою справляю, -- отвечал он угрюмо, -- даром господский хлеб есть не приходится.

Он достал из-за пояса топор, присел на пол и начал колоть лучину.

-- Аль у тебя хозяйки нет? -- спросил я его.

-- Нет, -- отвечая он и сильно махнул топором.

-- Умерла, знать?

-- Нет... да... умерла, -- прибавил он и отвернулся.

Я замолчал; он поднял глаза и посмотрел на меня.

-- С прохожим мещанином сбежала, -- произнес он с жестокой улыбкой. Девочка потупилась; ребенок проснулся и закричал; девочка подошла к люльке.

-- На, дай ему, -- проговорил Бирюк, сунув ей в руку запачканный рожок. -- Вот и его бросила, -- продолжал он вполголоса, указывая на ребенка. Он подошел к двери, остановился и обернулся.

-- Вы, чай, барин, -- начал он, -- нашего хлеба есть не станете, а у меня окромя хлеба...

-- Я не голоден.

-- Ну, как знаете. Самовар бы я вам поставил, да чаю у меня нету... Пойду посмотрю, что ваша лошадь.

Он вышел и хлопнул дверью. Я в другой раз осмотрелся. Изба показалась мне еще печальнее прежнего. Горький запах остывшего дыма неприятно стеснял мне дыхание. Девочка не трогалась с места и не поднимала глаз; изредка поталкивала она люльку, робко наводила на плечо спускавшуюся рубашку; ее голые ноги висели, не шевелясь.

-- Как тебя зовут? -- спросил я.

-- Улитой, -- проговорила она, еще более понурив свое печальное личико.

Лесник вошел и сел на лавку.

-- Гроза проходит, -- заметил он после небольшого молчанья, -- коли прикажете, я вас из лесу провожу.

Я встал. Бирюк взял ружье и осмотрел полку.

-- Это зачем? -- спросил я.

-- А в лесу шалят... У Кобыльего Верху {"Верхом" называется в Орловской губернии овраг. (Прим. И.С.Тургенева.) } дерево рубят, -- прибавил он в ответ на мой вопрошающий взор.

-- Будто отсюда слышно?

-- Со двора слышно.

Мы вышли вместе. Дождик перестал. В отдалении еще толпились тяжелые громады туч, изредка вспыхивали длинные молнии; но над нашими головами уже виднелось кое-где темно-синее небо, звездочки мерцали сквозь жидкие, быстро летевшие облака. Очерки деревьев, обрызганных дождем и взволнованных ветром, начинали выступать из мрака. Мы стали прислушиваться. Лесник снял шапку и потупился. "Во... вот, -- проговорил он вдруг и протянул руку, -- вишь какую ночку выбрал". Я ничего не слышал, кроме шума листьев. Бирюк вывел лошадь из-под навеса. "А этак я, пожалуй, -- прибавил он вслух, -- и прозеваю его". -- "Я с тобой пойду... хочешь?" -- "Ладно, -- отвечал он и попятил лошадь назад, -- мы его духом поймаем, а там я вас провожу. Пойдемте".

Мы пошли: Бирюк впереди, я за ним. Бог его знает, как он узнавал дорогу, но он останавливался только изредка, и то для того чтобы прислушиваться к стуку топора. "Вишь, -- бормотал он сквозь зубы, -- слышите? слышите?" -- "Да где?" Бирюк пожимал плечами. Мы спустились в овраг, ветер затих на мгновенье -- мерные удары ясно достигли до моего слуха. Бирюк глянул на меня и качнул головой. Мы пошли далее по мокрому папоротнику и крапиве. Глухой и продолжительный гул раздался.

-- Повалил... -- пробормотал Бирюк.

Между тем небо продолжало расчищаться; в лесу чуть-чуть светлело. Мы выбрались наконец из оврага. Подождите здесь", -- шепнул мне лесник, нагнулся и, подняв ружье кверху, исчез между кустами. Я стал прислушиваться с напряжением. Сквозь постоянный шум ветра чудились мне невдалеке слабые звуки: топор осторожно стучал по сучьям, колеса скрыпели, лошадь фыркала... "Куда? стой!" -- загремел вдруг железный голос Бирюка. Другой голос закричал жалобно, по-заячьи... Началась борьба. "Вре-ешь, вре-ешь, -- твердил, задыхаясь, Бирюк, -- не уйдешь..." Я бросился в направлении шума и прибежал, спотыкаясь на каждом шагу, на место битвы. У срубленного дерева, на земле, копошился лесник; он держал под собою вора и закручивал ему кушаком руки на спину. Я подошел. Бирюк поднялся и поставил его на ноги. Я увидел мужика, мокрого, в лохмотьях, с длинной растрепанной бородой. Дрянная лошаденка, до половины закрытая угловатой рогожкой, стояла тут же вместе с тележным ходом. Лесник не говорил ни слова; мужик тоже молчал и только головой потряхивал.

-- Отпусти его, -- шепнул я на ухо Бирюку, -- я заплачу за дерево.

Бирюк молча взял лошадь за холку левой рукой; правой он держал вора за пояс: "Ну, поворачивайся, ворона!" -- промолвил он сурово. "Топорик-то вон возьмите", -- пробормотал мужик. "Зачем ему пропадать!" -- сказал лесник и поднял топор. Мы отправились. Я шел позади... Дождик начал опять накрапывать и скоро полил ручьями. С трудом добрались мы до избы. Бирюк бросил пойманную лошаденку посреди двора, ввел мужика в комнату, ослабил узел кушака и посадил его в угол. Девочка, которая заснула было возле печки, вскочила и с молчаливым испугом стала глядеть на нас. Я сел на лавку.

-- Эк его, какой полил, -- заметил лесник, -- переждать придется. Не хотите ли прилечь?

-- Спасибо.

-- Я бы его, для вашей милости, в чуланчик запер, -- продолжал он, указывая на мужика -- да вишь, засов...

-- Оставь его тут, не трогай, -- перебил я Бирюка.

Мужик глянул на меня исподлобья. Я внутренне дал себе слово во что бы то ни стало освободить бедняка. Он сидел неподвижно на лавке. При свете фонаря я мог разглядеть его испитое, морщинистое лицо, нависшие желтые брови, беспокойные глаза, худые члены... Девочка улеглась на полу у самых его ног и опять заснула. Бирюк сидел возле стола, опершись головою на руки. Кузнечик кричал в углу... дождик стучал по крыше и скользил по окнам; мы все молчали.

-- Фома Кузьмич, -- заговорил вдруг мужик голосом глухим и разбитым, -- а, Фома Кузьмич.

-- Чего тебе?

-- Отпусти.

Бирюк не отвечал.

-- Отпусти... с голодухи... отпусти.

-- Знаю я вас, -- угрюмо возразил лесник, -- ваша вся слобода такая -- вор на воре.

-- Отпусти, -- твердил мужик, -- приказчик... разорены, во как... отпусти!

-- Разорены!.. Воровать никому не след.

-- Отпусти, Фома Кузьмич... не погуби. Ваш-то, сам знаешь, заест, во как.

Бирюк отвернулся. Мужика подергивало, словно лихорадка его колотила. Он встряхивал головой и дышал неровно.

-- Отпусти, -- повторил он с унылым отчаяньем, -- отпусти, ей-Богу, отпусти! Я заплачу, во как, ей-Богу. Ей-Богу, с голодухи... детки, пищат, сам знаешь. Круто, во как, приходится.

-- А ты все-таки воровать не ходи.

-- Лошаденку, -- продолжал мужик, -- лошаденку-то, хоть ее-то... один живот и есть... отпусти!

-- Говорят, нельзя. Я тоже человек подневольный: с меня взыщут. Вас баловать тоже не приходится.

-- Отпусти! Нужда, Фома Кузьмич, нужда, как есть того... отпусти!

-- Знаю я вас!

-- Да отпусти!

-- Э, да что с тобой толковать; сиди смирно, а то у меня, знаешь? Не видишь, что ли, барина?

Бедняк потупился... Бирюк зевнул и положил голову на стол. Дождик все не переставал. Я ждал, что будет.

Мужик внезапно выпрямился. Глаза у него загорелись, и на лице выступила краска. "Ну на, ешь, на, подавись, на, -- начал он, прищурив глаза и опустив углы губ, -- на, душегубец окаянный: пей христианскую кровь, пей..."

Лесник обернулся.

-- Тебе говорю, тебе, азиат, кровопийца, тебе!

-- Пьян ты, что ли, что ругаться вздумал? -- заговорил с изумлением лесник. -- С ума сошел, что ли?

-- Пьян!.. не на твои ли деньги, душегубец окаянный, зверь, зверь, зверь!

-- Ах ты... да я тебя!..

-- А мне что? Все едино -- пропадать; куда я без лошади пойду? Пришиби -- один конец; что с голоду, что так -- все едино. Пропадай все: жена, дети -- околевай все... А до тебя, погоди, доберемся!

Бирюк приподнялся.

-- Бей, бей, -- подхватил мужик свирепым голосом, -- бей, на, на, бей... (Девочка торопливо вскочила с полу и уставилась на него.) Бей! бей!

-- Молчать! -- загремел лесник и шагнул два раза.

-- Полно, полно, Фома, -- закричали, -- оставь его... Бог с ним.

-- Не стану я молчать, -- продолжал несчастный. -- Все едино -- околевать-то. Душегубец ты, зверь, погибели на тебя нету... Да постой, недолго тебе царствовать! затянут тебе глотку, постой!

Бирюк схватил его за плечо... Я бросился на помощь мужику...

-- Не троньте, барин! -- крикнул на меня лесник.

Я бы не побоялся его угрозы и уже протянул было руку; но, к крайнему моему изумлению, он одним поворотом сдернул с локтей мужика кушак, схватил его за шиворот, нахлобучил ему шапку на глаза, растворил дверь и вытолкнул его вон.

-- Убирайся к черту с своей лошадью, -- закричал он ему вслед, -- да смотри, в другой раз у меня!..

Он вернулся в избу и стал копаться в углу.

-- Ну, Бирюк, -- промолвил я наконец, -- удивил ты меня: ты, я вижу, славный малый.

-- Э, полноте, барин, -- перебил он меня с досадой, -- не извольте только сказывать. Да уж я лучше вас провожу, -- прибавил он, -- знать, дождика-то вам не переждать...

На дворе застучали колеса мужицкой телеги.

-- Вишь, поплелся! -- пробормотал он, -- да я его!..

Через полчаса он простился со мной на опушке леса.

 

 

Гамлет Щигровского уезда

(Из цикла "Записки охотника")

 

На одной из моих поездок получил я приглашение отобедать у богатого помещика и охотника, Александра Михайлыча Г***. Его село находилось верстах в пяти от небольшой деревеньки, где я на ту пору поселился. Я надел фрак, без которого не советую никому выезжать даже на охоту, и отправился к Александру Михайлычу. Обед был назначен к шести часам; я приехал в пять и застал уже великое множество дворян в мундирах, в партикулярных платьях и других, менее определительных одеждах. Хозяин встретил меня ласково, но тотчас же побежал в официантскую. Он ожидал важного сановника и чувствовал некоторое волнение, вовсе несообразное с его независимым положением в свете и богатством. Александр Михайлыч никогда женатым не был и не любил женщин; общество у него собиралось холостое. Он жил на большую ногу, увеличил и отделал дедовские хоромы великолепно, выписывал ежегодно из Москвы тысяч на пятнадцать вина и вообще пользовался величайшим уважением. Александр Михайлыч давным-давно вышел в отставку и никаких почестей не добивался... Что же заставляло его напрашиваться на посещение сановного гостя и волноваться с самого утра в день торжественного обеда? Это остается покрыто мраком неизвестности, как говаривал один мой знакомый стряпчий, когда его спрашивали: берет ли он взятки с доброхотных дателей?

Расставшись с хозяином, я начал расхаживать по комнатам. Почти все гости были мне совершенно незнакомы; человек двадцать уже сидело за карточными столами. В числе этих любителей преферанса было: два военных с благородными, но слегка изношенными лицами, несколько штатских особ, в тесных, высоких галстуках и с висячими, крашеными усами, какие только бывают у людей решительных, но благонамеренных (эти благонамеренные люди с важностью подбирали карты и, не поворачивая головы, вскидывали сбоку глазами на подходивших); пять или шесть уездных чиновников с круглыми брюшками, пухлыми и потными ручками и скромно-неподвижными ножками (эти господа говорили мягким голосом, кротко улыбались на все стороны, держали свои игры у самой манишки и, козыряя, не стучали по столу, а, напротив волнообразно роняли карты на зеленое сукно и, складывая взятки, производили легкий, весьма учтивый и приличный скрып). Прочие дворяне сидели на диванах, кучками жались к дверям и подле окон; один, уже немолодой, но женоподобный по наружности помещик стоял в уголку, вздрагивал, краснел и с замешательством вертел у себя на желудке печаткою своих часов, хотя никто не обращал на него внимания; иные господа, в круглых фраках и клетчатых панталонах работы московского портного, вечного цехового мастера иностранца Фирса Клюхина, рассуждали необыкновенно развязно и бойко, свободно поворачивая своими жирными и голыми затылками; молодой человек лет двадцати, подслеповатый и белокурый, с ног до головы одетый в черную одежду, видимо робел, но язвительно улыбался...

Однако я начинал несколько скучать, как вдруг ко мне присоседился некто Войницын, недоучившийся молодой человек, проживавший в доме Александра Михайлыча в качестве... мудрено сказать, в каком именно качестве. Он стрелял отлично и умел дрессировать собак. Я его знавал еще в Москве. Он принадлежал к числу молодых людей, которые, бывало, на всяком экзамене "играли столбняка", то есть не отвечали ни слова на вопросы профессора. Этих господ, для красоты слога, называли также бакенбардистами. (Дела давно минувших дней, как изволите видеть.) Вот как это делалось: вызывали, например, Войницына. Войницын, который до того времени неподвижно и прямо сидел на своей лавке, с ног до головы обливаясь горячей испариной и медленно, но бессмысленно поводя кругом глазами, -- вставал, торопливо застегивал свой вицмундир доверху и пробирался боком к экзаменаторскому столу. "Извольте взять билет", -- с приятностью говорил ему профессор. Войницын протягивал руку и трепетно прикасался пальцами кучки билетов. "Да не извольте выбирать", -- замечал дребезжащим голосом какой-нибудь посторонний, но раздражительный старичок, профессор из другого факультета, внезапно возненавидевший несчастного бакенбардиста. Войницын покорялся своей участи, брал билет, показывал нумер и шел садиться к окну, пока предшественник его отвечал на свой вопрос. У окна Войницын не спускал глаз с билета, разве только для того, чтобы по-прежнему медленно посмотреть кругом, а впрочем, не шевелился ни одним членом. Вот, однако, предшественник его кончил; говорят ему: "Хорошо, ступайте", или даже: "Хорошо-с, очень хорошо-с", смотря по его способностям. Вот вызывают Войницына; Войницын встает и твердым шагом приближается к столу. "Прочтите билет", -- говорят ему. Войницын подносит обеими руками билет к самому своему носу, медленно читает и медленно опускает руки. "Ну-с, извольте отвечать", -- лениво произносит тот же профессор, закидывая туловище назад и скрещивая на груди руки. Воцаряется гробовое молчание. "Что же вы?" Войницын молчит. Постороннего старичка начинает дергать. "Да скажите же что-нибудь!" Молчит мой Войницын, словно замер. Стриженый его затылок круто и неподвижно торчит навстречу любопытным взорам всех товарищей. У постороннего старичка глаза готовы выскочить: он окончательно ненавидит Войницына. "Однако ж это странно, -- замечает другой экзаменатор, -- что же вы, как немой, стоите? ну, не знаете, что ли? Так так и скажите". -- "Позвольте другой билет взять", -- глухо произносит несчастный. Профессора переглядываются. "Ну, извольте", -- махнув рукой, отвечает главный экзаменатор. Войницын снова берет билет, снова идет к окну, снова возвращается к столу и снова молчит как убитый. Посторонний старичок в состоянии съесть его живого. Наконец его прогоняют и ставят нуль. Вы думаете: теперь он, по крайней мере, уйдет? Как бы не так! Он возвращается на свое место, так же неподвижно сидит до конца экзамена, а уходя восклицает: "Ну баня! экая задача!" И ходит он целый тот день по Москве, изредка хватаясь за голову и горько проклиная свою бесталанную участь. За книгу он, разумеется, не берется, и на другое утро та же повторяется история.

Вот этот-то Войницын присоседился ко мне. Мы с ним говорили о Москве, об охоте.

-- Не хотите ли, -- шепнул он мне вдруг, -- я познакомлю вас с первым здешним остряком?

-- Сделайте одолжение.

Войницын подвел меня к человеку маленького роста, с высоким хохлом и усами, в коричневом фраке и пестром галстуке. Его желчные, подвижные черты действительно дышали умом и злостью. Беглая, едкая улыбка беспрестанно кривила его губы; черные, прищуренные глазки дерзко выглядывали из-под неровных ресниц. Подле него стоял помещик, широкий, мягкий, сладкий -- настоящий Сахар-Медович -- и кривой. Он заранее смеялся остротам маленького человека и словно таял от удовольствия. Войницын представил меня остряку, которого звали Петром Петровичем Лупихиным. Мы познакомились, обменялись первыми приветствиями.

-- А позвольте представить вам моего лучшего приятеля, -- заговорил вдруг Лупихин резким голосом, схватив сладкого помещика за руку. -- Да не упирайтесь же, Кирила Селифаныч, -- прибавил он, -- вас не укусят. Вот-с, -- продолжал он, между тем, как смущенный Кирила Селифаныч так неловко раскланивался, как будто у него отваливался живот, -- вот-с, рекомендую-с, превосходный дворянин. Пользовался отличным здоровьем до пятидесятилетнего возраста, да вдруг вздумал лечить себе глаза, вследствие чего и окривел. С тех пор лечит своих крестьян с таковым же успехом... Ну, а они, разумеется, с таковою же преданностию...

-- Ведь этакой, -- пробормотал Кирила Селифаныч и засмеялся.

-- Договаривайте, друг мой, эх, договаривайте, -- подхватил Лупихин. -- Ведь вас, чего доброго, в судьи могут избрать, и изберут, посмотрите. Ну, за вас, конечно, будут думать заседатели, положим; да ведь надобно ж на всякий случай хоть чужую-то мысль уметь выговорить. Неравно заедет губернатор -- спросит: отчего судья заикается? Ну, положим, скажут: паралич приключился; так бросьте, ему, скажет, кровь. А оно в вашем положении, согласитесь сами, неприлично.

Сладкий помещик так и покатился.

-- Ведь вишь смеется, -- продолжал Лупихин, злобно глядя на колыхающийся живот Кирилы Селифаныча. -- И отчего ему не смеяться? -- прибавил он, обращаясь ко мне, -- сыт, здоров, детей нет, мужики не заложены -- он же их лечит, -- жена с придурью. (Кирила Селифаныч немножко отвернулся в сторону, будто не расслыхал, и все продолжал хохотать.) Смеюсь же я, а у меня жена с землемером убежала. (Он оскалился.) А вы этого не Знали? Как же! Так-таки взяла да и убежала и письмо мне оставила: любезный, дескать, Петр Петрович, извини; увлеченная страстью, удаляюсь с другом моего сердца... А землемер только тем и взял, что не стриг ногтей да пантолоны носил в обтяжку. Вы удивляетесь? Вот, дескать, откровенный человек... И, боже мой! наш брат-степняк так правду-матку и режет. Однако отойдемте-ка в сторону... Что нам подле будущего судьи стоять-то...

Он взял меня под руку, и мы отошли к окну.

-- Я слыву здесь за остряка, -- сказал он мне в течение разговора, -- вы этому не верьте. Я просто озлобленный человек и ругаюсь вслух: оттого я так и развязен. И зачем мне церемониться, в самом деле? Я ничье мнение в грош не ставлю и ничего не добиваюсь; я зол -- что ж такое? Злому человеку, по крайней мере, ума не нужно. А как оно освежительно, вы не поверите... Ну вот, например, ну вот посмотрите на нашего хозяина! Ну из чего он бегает, помилуйте, то и дело на часы смотрит, улыбается, потеет, важный вид принимает, нас с голоду морит? Эка невидаль -- сановное лицо! Вот, вот, опять побежал -- заковылял даже, посмотрите.

И Лупихин визгливо засмеялся.

-- Одна беда, барынь нету, -- продолжал он с глубоким вздохом, -- холостой обед, -- а то вот где нашему брату пожива. Посмотрите, посмотрите, -- воскликнул он вдруг, -- идет князь Козельский -- вон этот высокий мужчина с бородой, в желтых перчатках. Сейчас видно, что за границей побывал... И всегда так поздно приезжает. Глуп, скажу я вам, один, как пара купеческих лошадей, а изволили бы вы поглядеть, как снисходительно он с нашим братом заговаривает, как великодушно изволит улыбаться на любезности наших голодных матушек и дочек!.. И сам иногда острит, даром что проездом здесь живет; зато как и острит! Ни дать ни взять тупым ножом бечевку пилит. Он меня терпеть не может... Пойду поклонюсь ему. И Лупихин побежал навстречу князю.

-- А вот мой личный враг идет, -- промолвил он, вдруг вернувшись ко мне, -- видите этого толстого человека с бурым лицом и щетиной на голове, -- вон, что шапку сгреб в руку да по стенке пробирается и на все стороны озирается, как волк? Я ему продал за четыреста рублей лошадь, которая стоила тысячу, и это бессловесное существо имеет теперь полное право презирать меня; а между тем сам до того лишен способности соображенья, особенно утром, до чаю, или тотчас после обеда, что ему скажешь: здравствуйте, а он отвечает: чего-с? А вот генерал идет, -- продолжал Лупихин, -- штатский генерал в отставке, разоренный генерал. У него дочь из свекловичного сахару и завод в золотухе... Виноват, не так сказал... ну, да вы понимаете. А! и архитектор сюда попал! Немец, а с усами и дела своего не знает, -- чудеса!.. А впрочем, на что ему и знать свое дело-то; лишь бы взятки брал да колонн, столбов то есть, побольше ставил для наших столбовых дворян!

Лупихин опять захохотал... Но вдруг тревожное волнение распространилось по всему дому. Сановник приехал. Хозяин так и хлынул в переднюю. За ним устремились несколько приверженных домочадцев и усердных гостей... Шумный разговор превратился в мягкий, приятный говор, подобный весеннему жужжанью пчел в родимых ульях. Одна неугомонная оса -- Лупихин и великолепный трутень -- Козельский не понизили голоса... И вот вошла наконец матка -- вошел сановник. Сердца понеслись к нему навстречу, сидящие туловища приподнялись; даже помещик, дешево купивший у Лупихина лошадь, даже тот помещик уткнул себе подбородок в грудь. Сановник поддержал свое достоинство как нельзя лучше: покачивая головой назад, будто кланяясь, он выговорил несколько одобрительных слов, из которых каждое начиналось буквою а, произнесенною протяжно и в нос, -- с негодованием, доходившим до голода, посмотрел на бороду князя Козельского и подал разоренному штатскому генералу с заводом и дочерью указательный палец левой руки. Через несколько минут, в течение которых сановник успел заметить два раза, что он очень рад, что не опоздал к обеду, все общество отправилось в столовую, тузами вперед.

Нужно ли рассказывать читателю, как посадили сановника на первом месте между штатским генералом и губернским предводителем, человеком с свободным и достойным выражением лица, совершенно соответствовавшим его накрахмаленной манишке, необъятному жилету и круглой табакерке с французским табаком, -- как хозяин хлопотал, бегал, суетился, потчевал гостей, мимоходом улыбался спине сановника и, стоя в углу, как школьник, наскоро перехватывал тарелочку супу или кусочек говядины, -- как дворецкий подал рыбу в полтора аршина длины и с букетом во рту, -- как слуги, в ливреях, суровые на вид, угрюмо приставали к каждому дворянину то с малагой, то с дрей-мадерой и как почти все дворяне, особенно пожилые, словно нехотя покоряясь чувству долга, выпивали рюмку за рюмкой, -- как, наконец, захлопали бутылки шампанского и начали провозглашаться заздравные тосты: все это, вероятно, слишком известно читателю. Но особенно замечательным показался мне анекдот, рассказанный самим сановником среди всеобщего радостного молчанья. Кто-то, кажется, разоренный генерал, человек, ознакомленный с новейшей словесностью, упомянул о влиянии женщин вообще и на молодых людей в особенности. "Да, да, -- подхватил сановник, -- это правда; но молодых людей должно в строгом повиновении держать, а то они, пожалуй, от всякой юбки с ума сходят". (Детски веселая улыбка промчалась по лицам всех гостей; у одного помещика даже благодарность заиграла во взоре.) "Ибо молодые люди глупы". (Сановник, вероятно, ради важности, иногда изменял общепринятые ударения слов.) "Вот хоть бы у меня, сын Иван, -- продолжал он, -- двадцатый год всего дураку пошел, а он вдруг мне и говорит: "Позвольте, батюшка, жениться". Я ему говорю: "Дурак, послужи сперва..." Ну, отчаянье, слезы... но у меня... того... (Слово "того" сановник произнес более животом, чем губами; помолчал и величаво взглянул на своего соседа, генерала, причем гораздо более поднял брови, чем бы следовало ожидать. Штатский генерал приятно наклонил голову несколько набок и чрезвычайно быстро заморгал глазом, обращенным к сановнику.) "И что ж, -- заговорил сановник опять, -- теперь он сам мне пишет, что спасибо, дескать, батюшка, что дурака научил... Так вот как надобно поступать". Все гости, разумеется, вполне согласились с рассказчиком и как будто оживились от полученного удовольствия и наставления... После обеда все общество поднялось и двинулось в гостиную с большим, но все же приличным и словно на этот случай разрешенным шумом... Сели за карты.

Кое-как дождался я вечера и, поручив своему кучеру заложить мою коляску на другой день в пять часов утра, отправился на покой. Но мне предстояло еще в течение того же самого дня познакомиться с одним замечательным человеком.

Вследствие множества наехавших гостей никто не спал в одиночку. В небольшой, зеленоватой и сыроватой комнате, куда привел меня дворецкий Александра Михайлыча, уже находился другой гость, совершенно раздетый. Увидев меня, он проворно нырнул под одеяло, закрылся им до самого носа, повозился немного на рыхлом пуховике и притих, зорко выглядывая из-под круглой каймы своего бумажного колпака. Я подошел к другой кровати (их всего было две в комнате), разделся и лег в сырые простыни. Мой сосед заворочался на своей постели... Я пожелал ему доброй ночи.

Прошло полчаса. Несмотря на все мои старания, я никак не мог заснуть: бесконечной вереницей тянулись друг за другом ненужные и неясные мысли, упорно и однообразно, словно ведра водоподъемной машины.

-- А вы, кажется, не спите? -- проговорил мой сосед.

-- Как видите, -- отвечал я. -- Да и вам не спится?

-- Мне никогда не спится.

-- Как же так?

-- Да так. Я засыпаю сам и не знаю отчего; лежу, лежу, да и засну.

-- Зачем же вы ложитесь в постель, прежде чем вам спать захочется?

-- А что ж прикажете делать?

Я не отвечал на вопрос моего соседа.

-- Удивляюсь я, -- продолжал он после небольшого молчания, -- отчего здесь блох нету. Кажется, где бы им и быть?

-- Вы словно о них сожалеете, -- заметил я.

-- Нет, не сожалею; но я во всем люблю последовательность.

"Вот как, -- подумал я, -- какие слова употребляет".

Сосед опять помолчал.

-- Хотите со мной об заклад побиться? -- заговорил он вдруг довольно громко.

-- О чем?

Меня мой сосед начинал забавлять.

-- Гм... о чем? А вот о чем: я уверен, что вы меня принимаете за дурака.

-- Помилуйте, -- пробормотал я с изумлением.

-- За степняка, за невежу... Сознайтесь...

-- Я вас не имею удовольствия знать, -- возразил я. -- Почему вы могли заключить...

-- Почему! Да по одному звуку вашего голоса: вы та