Глава пятая. Через день я подходил к дому Дубатоука

 

Через день я подходил к дому Дубатоука. Мне не хотелось идти, но

хозяйка сказала: "Идите, я приказываю. Мне не будет здесь страшно".

Идти следовало на юго-восток от дома. Заросшая травой аллея, по обе

стороны которой стоял мрачный, как лес, парк, привела меня к ограде. В одном

месте здесь не было железного прута (это была тайна Надзеи Яноуской, которую

она мне выдала), и можно было пролезть. Поэтому мне не пришлось идти на

север, по той аллее, по которой я приехал, и обходить весь парк, чтобы

попасть на дорогу к дому Дубатоука. Я полез в дырку и выбрался на ровное

место. Слева и прямо передо мной были бескрайние вересковые пустоши с

редкими купами деревьев, справа какие-то заросли, за ними полная, словно

око, речка, потом болотный перекореженный лес, а дальше, видимо, настоящая

безнадежная трясина. Где-то очень далеко за вересковыми пустошами виднелись

вершины деревьев, наверное, усадьба Дубатоука.

Я медленно шел пустошью, лишь временами угадывая тропинку. И хотя

осеннее поле было мрачным и неуютным, хотя дважды над моей головой пролетал

огромный ворон - после Болотных Ялин здесь было легко. Все вокруг было

привычным: мхи на болотных кочках, сухой вереск между ними, мышка-малютка,

тащившая из высокого чертополоха в гнездо белый пух, готовясь к зиме.

Я подошел к усадьбе Дубатоука лишь в сумерки, когда окна его дома были

уже ярко освещены. Это был самый обычный шляхетский дом: старинной

постройки, приземистый, с маленькими окошками. Он был крыт гонтом, чисто

побелен, имел крыльцо с четырьмя колоннами. Провинциальный архитектор не

знал, вероятно, известного секрета, и потому колонны казались немного

выпуклыми посредине, словно бочонки. Дом окружали старые, огромные, почти

облетевшие липы. Позади дома был большой фруктовый сад, за ним - полотнище

вспаханной земли.

Я, видимо, припозднился, потому что в доме уже гремели голоса.

Встретили меня горячо и страстно.

- Батюшки, святые мученички! - кричал Дубатоук. - Явился-таки, явился

блудный сын. За стол его, за стол. Антось, где ты там, лабидуда* - обе лапы

левые? Разгонную гостю. Прохлопали, черти, даже не салютовали ему,

стременной не поднесли. У-у, олухи...

* Лабiдуда - пехтерь, пентюх, телепень (от молодости). Нечто молодое,

здоровое и нескладное (бел.).

За столом сидели человек десять, все мужчины. Знакомыми мне были только

Свецилович, Алесь Варона и Стахоуски. Почти все уже были в основательном

подпитии и рассматривали меня почему-то с повышенным интересом. Стол ломился

от яств: видимо, Дубатоук был из местных состоятельных шляхтичей. Однако

богатство его было относительным. Есть и пить было что, но комнаты, по

которым я шел, не отличались роскошью. Стены побелены, ставни покрыты

резьбой и ярко окрашены, мебель старая и не очень красивая, зато тяжелая.

Старосветчина лезла из каждого угла. В столовой, кроме широкого дубового

стола, табуретов, обтянутых зеленой шелковистой холстинкой, двух данцигских

кресел, обитых золоченым сафьяном, да тройного зеркала в коричневой раме,

изображавшей город с церковными куполами, ничего не было. Пестро одетые

гости с любопытством разглядывали меня.

- Что уставились! - гаркнул Дубатоук. - Столичного человека не видели,

медведи? А ну, положите гостю, положите ему на блюдо еды, что вам по вкусу.

Волосатые пасти заулыбались, лапы начали двигаться. Вскоре на моем

блюде лежал огромный гусь с брусничным вареньем, ножка индейки с яблоками,

соленые грибы, десяток колдунов, а со всех сторон только и слышалось:

- А вот пампушки с чесноком... А вот, пане, кусочек окорока дикого

кабана, наперченный, огнем горит. Памятью матери заклинаю - возьмите... А

вот чудесная... А вот необыкновенный...

- Вот как у нас по-беларусски угощают, - хохотал хозяин, увидев мою

растерянность.

Передо мной выросла гора еды. Я попытался протестовать, но это вызвало

такой взрыв возмущения (у одного из гостей даже слезы потекли; правда, он

был в голубом подпитии), что я сдался.

Лабидуда Антось принес мне на подносе "разгонную" чарку. Я крепкий на

хмельное человек, но тут струхнул. В чарке было не меньше бутылки какой-то

желтой прозрачной жидкости.

- Не могу.

- Как это не могу? Не может только непорочная девка, да и та быстро

соглашается.

- Много, пане Дубатоук.

- Много, когда три жены в хате, да и то не для каждого... Э-э, братцы,

нас не уважают. Просите дорогого гостя.

- Не обижайте... Выпейте, - взревели гости медвежьими глотками.

Пришлось выпить. Жидкость обожгла все мое нутро, огненные круги

заходили перед глазами, но я сдержался, не сморщился.

- Мужчина! - похвалил Дубатоук.

- Что это? - проглотив добрый кусок окорока, спросил я.

- Го! Старку польскую знаешь, водку знаешь, хохлацкий спотыкач тоже, а

нашего "трыс дзивинирыс" не знаешь. Это, брат, по-литовски* "трижды девять",

водка, на двадцати семи травах. Мы ее секрет у литовцев выведали несколько

столетий тому назад. Теперь его и сами литовцы забыли, а мы еще помним. Пей

на здоровьице, потом я тебя ставным медом угощу.

* Имеются в виду балты-жамойты.

- А это что? - спросил я, тыкая вилкой во что-то темное на тарелке.

- Милый ты мой, это лосиные губы в подслащенном уксусе. Ешь, брат,

подкрепляйся. Это для богатырей. Предки наши, земля им пухом, не глупые

были. Ешь, не отлынивай, ешь.

А через минуту, забыв, что рекомендовал "губы", кричал:

- Нет, брат, ты от меня не уйдешь, не попробовав холодных пирогов с

гусиной печенкой. Антось!..

Подошел Антось с пирогами. Я было попытался отказаться.

- Падай гостю в ноги. Бей дурной башкой о пол, проси, потому как гость

нас обижает.

Вскоре я тоже был хорош. Вокруг кричали, пели. Дубатоук висел у меня на

плече и что-то бубнил, но я не очень слушал. Комната начинала раскачиваться.

 

А-а, выпьем чарку,

А за ней дру-гу-ю, -

 

ревел кто-то. И вдруг я вспомнил далекий дом в еловом парке, поросшие

мхом деревья, камин, грустную фигурку возле него. На меня навалилась тоска.

"Я пьяная свинья, - повторял я, - нельзя роскошествовать, когда другому

плохо". И так мне стало жаль ее, что я чуть не расплакался и... сразу

протрезвел.

Гости поднимались из-за стола.

- Панове, - говорил Дубатоук, - прогуляйтесь немного, нужно стол

освежить.

Боже, это было еще только начало! А ведь они уже пьяны, как сто

воршанцев. Было восемь часов вечера. Ничего. Еще рано. Я знал, что,

мгновенно протрезвев, больше сегодня не опьянею, но все же решил пить

осторожно: еще в болоте завязнешь - будет тогда дел.

Отдыхали, беседовали. Дубатоук показал хорошую коллекцию оружия. Очень

хвалил одну старую саблю, которую выпросил у Рамана Яноуского. Говорил, что

русский булат берет медную пластину, польская "зигмунтовка" довольно толстый

гвоздь, а эта - наша, секрет еще татары при Витовте завезли. И внутри ртуть,

удар такой, что не только медную пластину рассекает, но и толстое бревно.

Ему не верили. Он раскричался, велел Антосю принести чурбак. Антось внес в

комнату короткий чурбак толщиной в три человеческие шеи, поставил на пол.

Все притихли. Дубатоук примерился, оскалился, и вдруг сабля описала в

воздухе почти невидимый полукруг.

Хакнув нутром, Дубатоук потянул саблю на себя и... пересек чурбак

наискось. Помахал кистью руки в воздухе. Все молчали, ошеломленные.

- Вот как надо, - коротко бросил он.

В это время мне удалось увести Свециловича на крыльцо и, напомнив ему

его слова, рассказать обо всем, что происходило в Болотных Ялинах.

Он очень разволновался, сказал, что слышал об этом и раньше, но не

очень верил.

- Теперь верите?

- Вам верю, - просто сказал он. - И обещаю, пока я жив, - ни один волос

не упадет с ее головы. Дьявол это, привидение или еще что - я встану на его

пути.

Мы условились, что расследовать это дело будем вместе, что он через

день приедет ко мне и расскажет, что он узнал в окрестных селениях (разные

слухи и сплетни могли принести определенную пользу). Дубатоука решили пока

что в дело не впутывать: старик мог разволноваться и по привычке рубануть

сплеча.

Ужин продолжался. Снова угощали, снова пили. Я заметил, что Дубатоук

наливает себе и мне поровну, пьет и все время испытующе глядит на меня.

Когда я выпивал чарку, на его лице появлялось удовлетворение. Это было

своеобразное подзадоривание к соревнованию. А в перерывах он предлагал то

блины с мачанкой*, то необычные "штоники"** с мясом, так и плавают в масле,

святые таких не едали. Очевидно, он изучал меня со всех сторон. Я пил и

почти не пьянел.

* Мачанка - подливка из муки, сала, мяса, копченой ветчины и ребрышек,

в которую макают ("мачают") блины.

** "Штонiкi" - вид лапши, нарезанной квадратиками, надрезанными с одной

стороны. В кипящем масле со специями разбухают и, действительно, напоминают

штаны.

Остальные, кроме Свециловича, были уже в таком состоянии, когда никто

никого не слушает, когда один пьет, второй рассказывает любовную историю,

третий надрывается, чтоб обратили внимание на какой-то колоритный факт его

биографии, а четвертый вспоминает, какая хорошая была у него мать, а он,

такой пьянчуга, такой подлец, оскверняет своей распутной жизнью ее память.

Пели, целовались, кто-то выл:

 

Моя женка в хате,

А я пью, гуляю.

Шинкарю вола, а душу

Черту пропиваю.

 

Другой тянул свое:

 

Расскажите мне, добры людоньки,

Где мой милый ночует.

Если в дальней дороге -

Помоги ему, Боже.

А у вдовушки на постелюшке -

Покарай его, Боже.

А у вдовушки на постелюшке...

 

Кто-то приподнял голову от стола и пропел свой вариант последней

строчки:

 

Пом-мо-ги ему... тож-же.

 

Все захохотали.

Между тем Дубатоук покачал головой, словно отгоняя одурь, поднялся и

провозгласил:

- Наконец я нашел среди молодых настоящего шляхтича. Он пил сегодня

больше меня, я одурел, а он свеж, как куст под дождем. Вы все тут не

ухлопали б и половины того. Девять из вас свалились бы с ног, а десятый

мычал бы, как теленок. Это мужчина! Это человек! Его, и только его, я с

радостью взял бы в друзья юности.

Все начали кричать "слава!". Один Варона смотрел на меня колюче и

мрачно. Пили за мое здоровье, за шляхту - соль земли, за мою будущую жену.

Когда восторг немного поутих, Дубатоук посмотрел мне в глаза и

доверительно спросил:

- Женишься?

Я неопределенно мотнул головой, хотя хорошо понимал, о чем он

спрашивает. Он, видимо, был уверен в этом, а мне не хотелось убеждать его в

обратном. Я понравился старику, он был сейчас в подпитии и мог очень

обидеться, если б я ему открыто сказал, что никогда об этом не думал и

думать не желаю.

- Она красивая, - продолжал Дубатоук и вздохнул, отводя глаза в

сторону.

- Кто? - спросил я.

- Моя подопечная.

Дело зашло слишком далеко, и притворяться дольше было нельзя, иначе

получилось бы, что я невольно компрометирую девушку.

- Я не думал об этом, - сказал я. - А если б даже и думал, то это

зависит не только от меня. Прежде всего нужно спросить у нее.

- Уходишь от ответа, - вдруг язвительно процедил Варона (я не ожидал,

что он может слышать наш негромкий разговор). - Не хочешь прямо и открыто

сказать серьезным людям, что гонишься за деньгами, за родовитой женой.

Меня передернуло. Стараясь держаться спокойно, я ответил:

- Я не собираюсь жениться. И вообще считаю, что разговор о девушке в

мужской подвыпившей компании не делает чести настоящему шляхтичу. Замолчите,

пан Варона, не привлекайте внимания пьяных к невинной девушке, не марайте ее

репутацию, и я, хотя это страшное оскорбление, прощу его вам.

- Хо! - воскликнул Варона. - Он мне простит. Этот кот, это хамло.

- Замолчите! - крикнул я. - Как вы оскорбляете ее одним из этих слов,

подумайте!

- Панове! Панове! - успокаивал нас Дубатоук. - Варона, ты пьян.

- Думайте сами. Я спустил вам однажды вашу провинность и не буду этого

делать впредь!

- Мерзавец! - гаркнул я, впадая в бешенство.

- Я?!

- Да, вы! - крикнул я так громко, что даже те, что спали, подняли

головы от стола. - Я заставлю вас заткнуть глотку.

Столовый нож просвистел в воздухе и плашмя ударился о мою руку. Я

вскочил с места, схватил Варону за грудь и встряхнул. В тот же миг Дубатоук

схватил нас за плечи и растащил, молча толкнув Варону.

- Стыдись, Алесь! - загремел он. - Ты щенок... Мирись сейчас же.

- Нет, погоди, Дубатоук. Дело серьезное. Поздно. Затронута моя честь, -

ревел Варона.

- И моя честь как хозяина. Кто теперь придет ко мне в гости? Все

скажут, что Дубатоук вместо доброй водки угощает дуэлями.

- Плевать, - выкрикнул, ощерившись, Варона.

Дубатоук молча влепил ему оплеуху.

- Теперь ты, прежде всего, будешь драться на саблях со мной, потому что

он только взял тебя за грудки, - прошипел он таким голосом, что многие

вздрогнули. - Я сделаю так, что мой гость уйдет отсюда живым и здоровым.

- Ошибаешься, - почти спокойно возразил Варона. - Кто первый оскорбил,

тот первый и на очереди. А потом уже я буду драться с тобой, хоть убей меня.

- Алесь, - почти молил Дубатоук, - не позорь мою хату.

- Он будет драться со мной, - твердо сказал Варона.

- Ну и хорошо, - неожиданно согласился хозяин. - Ничего, пан Беларэцки.

Будьте мужественны. Этот свинтус сейчас так пьян, что не сможет держать

пистолет. Я, пожалуй, стану рядом с вами, и это будет самое безопасное от

пуль место.

- Что вы, пан Рыгор... - Я положил руку ему на плечо. - Не нужно. Я не

боюсь. Будьте мужественны и вы.

Варона уставился на меня своими черными мертвыми глазами.

- Я еще не окончил. Стреляться будем не в саду, иначе этот франт

сбежит. И не завтра, иначе он уедет отсюда. Стреляться будем тут, сейчас, в

пустой комнате возле омшаника. И каждому по три пули. В темноте.

Дубатоук сделал протестующий жест, но в мою душу уже закралась

холодная, безумная ярость. Мне стало все равно, я ненавидел этого человека,

забыл Яноускую, работу, себя.

- Я подчиняюсь вашему желанию, - язвительно сказал я. - А вы не

используете потемки, чтоб удрать от меня? Впрочем, как хотите.

- Львенок! - услышал я прерывистый голос Дубатоука.

Я взглянул на него и поразился. На старика было жалко смотреть. Лицо

его исказилось, в глазах были нечеловеческая печаль и стыд, такой стыд, хоть

лопни... Он чуть не плакал, и на конце носа висела подозрительная капля. Он

даже в глаза мне не глянул, повернулся и махнул рукой.

Омшаник прилегал к дому. Это было огромное помещение с седым мхом в

пазах стен. Паутина, словно раскрученные поставы полотна, свешивалась с

соломенной крыши и покачивалась от наших шагов. Два шляхтича несли свечи и

проводили нас в комнату возле омшаника, совершенно пустую, с серой грязной

штукатуркой и без окон. Здесь пахло мышами и мерзостью запустения.

Если сказать честно, я боялся и даже очень боялся. Мое состояние можно

было сравнить с состоянием быка на бойне или человека, сидящего у дантиста.

И скверно, и гадко, но и сбежать нельзя.

"Ну, что будет, если он возьмет и выстрелит мне в живот? Ах, это

ужасно! Скрыться б куда-нибудь".

Мне почему-то особенно страшной казалась рана в живот. А я еще так

хорошо поел.

Я едва не замычал от тоски и отвращения. Но вовремя спохватился и

взглянул на Варону. Он стоял с секундантами у противоположной стены, держа

руку в кармане черного фрака, а в правой, опущенной вниз, у него был

дуэльный пистолет. Два других ему вложили в карманы. Его желтое, сухое, с

выражением брезгливости лицо было спокойным. Не знаю, мог ли я сказать то же

о себе.

Два моих секунданта (одним из них был Дубатоук) дали и мне пистолет, а

два других пистолета засунули в мои карманы - я ничего не замечал, только

смотрел в лицо человека, которого я должен убить, иначе он убьет меня. Я

смотрел на него с какой-то необъяснимой жадностью, словно желая понять, за

что он хочет убить меня, за что ненавидит.

"А за что я его? - подумал я, будто только у меня был в руке пистолет.

- Нет, его нельзя убивать. И даже не в том, не в том дело, все дело в этой

вот тонкой, такой слабой человеческой шее, которую так легко свернуть". Я

тоже не хотел умирать и поэтому решил устроить так, чтобы Варона выстрелил

три раза, и на этом дуэль окончить.

Секунданты вышли, оставив нас одних в комнате, закрыли дверь. Мы

очутились в кромешной тьме. Вскоре прозвучал голос одного из секундантов

Вароны:

- Начинайте.

Я сделал левой ногой два "шага" в сторону, а потом осторожно поставил

ее на прежнее место. К моему удивлению, все волнение исчезло, я действовал,

словно автомат, но так умно и быстро, как никогда не смог бы под контролем

мозга. Не слухом, а скорее кожей я чувствовал присутствие Вароны в комнате,

там, у другой стены.

Мы молчали. Теперь все зависело от самообладания каждого из нас.

Вспышка озарила комнату. Не выдержал Варона. Пуля взвизгнула где-то

слева от меня, цокнула в стену. Я мог бы выстрелить в этот же момент, так

как при вспышке хорошо видел, где находится Варона. Но я не выстрелил, лишь

пощупал рукой то место, куда ударила пуля. Не знаю, зачем мне это было

нужно. И остался на том же месте.

Варона, видимо, не мог даже предположить, что я вторично воспользовался

прежним приемом. Я слышал его взволнованное хриплое дыхание.

Раздался второй выстрел Вароны. И снова я не стрелял. Однако стоять без

движения у меня больше не было сил, тем более что я слышал: Варона начал

красться вдоль стены в мою сторону.

Нервы мои не выдержали, я тоже начал осторожно двигаться. Темнота

смотрела на меня тысячью пистолетных дул. Дуло могло быть в любой точке, я

мог наткнуться на него животом, тем более что потерял врага и даже не мог бы

сказать, где дверь и где какая стена.

Я остановился, чтобы прислушаться. В это мгновение что-то заставило

меня с грохотом броситься боком на пол.

Выстрел прозвучал прямо надо мной, даже, казалось, волосы на голове

шевельнулись.

А у меня еще были три пули. На мгновение меня охватила дикая радость,

но я вспомнил хрупкую человеческую шею и опустил пистолет.

- Что там у вас происходит? - прозвучал голос за дверью. - Стрелял

кто-то один. Убит кто-нибудь, что ли? Быстрее стреляйте, хватит кулагу*

варить.

* Для блюда, называемого кулагой, мука должна была киснуть минимум

сутки.

И тогда я поднял руку с пистолетом, отвел ее в сторону от того места,

где был в момент третьего выстрела Варона, и нажал на спуск. Надо же было

выпустить хотя бы одну пулю. В ответ совсем неожиданно для меня раздался

жалобный стон и звук падения человеческого тела.

- Скорее сюда! - крикнул я. - Скорее. Помогите. Кажется, я убил его.

Желтая ослепительная полоса света упала на пол. Когда люди вошли в

комнату, я увидел Варону, который лежал вверх лицом, вытянутый, неподвижный.

Я бросился к нему, приподнял его голову. Руки мои наткнулись на что-то

теплое и липкое. Лицо Вароны еще больше пожелтело.

Я не выдержал, схватил его за щеки, припал лицом:

- Варона! Варона, проснись! Проснись же!

Дубатоук, мрачный и суровый, выплыл откуда то, словно из тумана. Он

начал суетиться возле лежащего, потом заглянул мне в глаза и расхохотался.

Мне казалось, что я сошел с ума. Я поднялся и, ошалевший, почти в

беспамятстве, вытащил из кармана второй пистолет. Мелькнула мысль, что очень

просто поднести его к виску и...

- Не хочу, не хочу я ничего больше!

- Ну что ты, парень, что, любенький, - услышал я голос Дубатоука. -

Ведь не ты его оскорбил, он нас с тобой хотел опозорить. Ничего, за тобой

еще два выстрела. Вишь ты, как тебя корчит! Это все с непривычки, от чистых

рук да совестливого сердца. Ну... ну... ты же не убил его, нет. Он только

оглушен, словно бык на бойне. Гляди, как ты его ловко. Отстрелил кусок уха

да еще и на голове кожу вспорол. Ничего, полежит с недельку - оклемается.

- Не нужно мне ваших двух выстрелов! Не хочу! - кричал я, как ребенок,

и чуть не топал ногами. - Дарю ему эти два выстрела!

Варону подхватили мой секундант и еще какой-то шляхтич, у которого все

лицо состояло из огромного вздернутого носа и небритого подбородка. Они его

куда-то унесли.

- Пускай берет себе эти два выстрела!

Только теперь я понял, какой это ужас убить человека! Наверное, лучше

подохнуть самому. И не потому, что я был таким уж святым. Совсем иное дело,

если в стычке, в бою, в порыве ярости. А тут темная комната и человек,

который прячется от тебя, словно крыса от фокстерьера. Я выстрелил из обоих

пистолетов прямо в стену, бросил их на землю и пошел прочь.

Когда спустя какое-то время я зашел в комнату, где произошла ссора,

компания снова сидела за столом. Варону уложили в одном из дальних покоев

под присмотром родственников Дубатоука. Я хотел сразу же уйти домой - не

отпустили. Дубатоук усадил рядом с собой и сказал:

- Ничего, парень. Это у тебя все от нервов. Он жив, будет здоров - чего

еще? И он будет теперь знать, как вести себя с настоящими людьми. На,

выпей... Скажу тебе, ты достойный шляхтич. Так дьявольски хитро вести себя и

так мужественно ждать всех трех выстрелов - на это способен не каждый. И

хорошо, что ты так благороден - ведь ты мог убить его двумя оставшимися

пулями и не сделал этого. Теперь моя хата до последнего креста благодарна

тебе.

- И все же это плохо, - сказал один из шляхтичей. - Такая выдержка -

это что-то нечеловеческое.

Дубатоук покачал головой.

- Сам виноват, свинья. Сам полез, пьяный дурень. Кто б еще подумал

кричать про деньги, кроме него. Ты же, наверное, слышал, что он сватался к

Надзейке и получил "гарбуза"*. Я уверен, что пан Андрэй более обеспеченный

человек, чем Яноуские. У него голова, работа и руки, а у последней женщины

их рода - майорат, на котором нужно сидеть, как собака на сене, и подохнуть

от голода на сундуке с деньгами.

* Гарбуз - тыква, здесь - отказ (бел.).

И обратился ко всем:

- Панове, я надеюсь на вашу честь. Мне сдается, о том, что случилось,

нужно молчать. Это не делает чести Вароне - дьявол с ним, он каторги

заслуживает, но это не делает чести и вам, и девушке, имя которой трепал

пьяным языком этот шут... Ну, а мне тем более. Единственный, кто вел себя

как мужчина, это пан Беларэцки, а он, как и положено настоящему мужчине, не

будет болтать.

Все согласились. И гости, видно, умели держать язык за зубами, потому

что в округе никто и словом не обмолвился об этом случае.

Когда я уходил, Дубатоук решительно задержал меня на крыльце.

- Коня тебе дать, Андрусь?

Я хорошо ездил верхом, но сейчас хотел прогуляться пешком и немного

прийти в себя после всего. Поэтому отказался.

- Ну, гляди...

Я пошел домой вересковой пустошью. Была уже глубокая ночь, месяц

прятался за тучами,и какой-то неопределенный, болезненно-серый свет заливал

пустошь. Иногда под порывами ветра шелестел сухой вереск, затем наступала

полная тишина. Огромные стоячие камни попадались у дороги. Угрюмая это была

дорога. Тени от камней разрастались, ложились на нее. Все вокруг было мрачно

и уныло. Меня стало клонить ко сну, и я ужаснулся от одной только мысли,

какой долгий путь мне предстоит: идти в обход парка, мимо Волотовой прорвы.

Не лучше ли снова пойти напрямик через пустошь и отыскать потайной лаз в

ограде?

Я свернул с дороги, почти сразу угодил в какую-то тину, вымазался в

грязи, выбрался на сухое место, потом снова влез в грязь и наконец уперся в

длинное и узкое болото. Ругая себя за то, что сделал большой крюк, я взял

влево к зарослям на берегу реки (я знал, что там должно быть суше, так как

река обычно сушит землю на своих берегах), вскоре выбрался на ту же

тропинку, по которой шел к Дубатоуку, и, очутившись в полуверсте от его

дома, пошел вдоль зарослей в направлении Болотных Ялин. Впереди, версты за

полторы, уже вырисовывался парк, когда какое-то непонятное предчувствие

остановило меня: то ли нервы мои, взвинченные в этот вечер выпивкой и

опасностью, то ли какое-то шестое чувство подсказали мне, что я не один на

равнине.

Что это было, я не знал, но был уверен, что оно еще далеко. Я ускорил

шаг и вскоре обошел болотистый язык, куда недавно влез и который преграждал

путь. Получилось так, что я стоял почти возле кустов, прямо передо мной в

версте был парк Болотных Ялин. Болотистая лощина шириной метров в десять

отделяла меня от того места, где я находился минут сорок назад и где угодил

в грязь. За лощиной лежала пустошь, ровно освещенная все тем же мерцающим

светом, а за нею - дорога. Обернувшись, я увидел далеко справа мигающий

огонек в доме Дубатоука, мирный и розовый; а слева, тоже далеко, за

пустошами, темнела стена Яноуской пущи. Она была очень далеко, на границе

пустошей и болот.

Я стоял и слушал, хотя какое-то неспокойное чувство и говорило мне, что

оно сейчас ближе. Но я не хотел верить предчувствию: должна быть какая-то

реальная причина для такого душевного состояния. Я ничего не видел

подозрительного, ничего не слышал. Что же это могло быть, откуда этот

сигнал? Я лег на землю, прижался ухом и ощутил равномерное подрагивание. Не

скажу, что я очень смелый человек, инстинкт самосохранения у меня, возможно,

развит даже сильнее, чем у других, но я всегда был очень любознателен. Я

решил подождать и вскоре был вознагражден. Со стороны леса по пустошам

довольно стремительно двигалась какая-то темная масса. Поначалу я не мог

догадаться, что это такое. Потом услышал дробный и ровный топот копыт.

Шелестел вереск. Затем все исчезло, масса, вероятно, спустилась в какую-то

ложбину, а когда появилась снова - топот пропал. Она мчалась бесшумно,

словно плыла в воздухе, приближалась все ближе и ближе. Еще миг, и я весь

подался вперед. В волнах слабого прозрачного тумана четко вырисовывались

силуэты всадников, мчавшихся бешеным галопом, только конские гривы

развевались по ветру. Я начал считать их и насчитал двадцать. Двадцать

первый скакал впереди. Я еще сомневался, но вот ветер принес откуда-то

издалека звук охотничьего рога. Холодный сухой мороз прошел по моей спине.

Смутные тени всадников бежали от дороги наискось к болотистой ложбине.

Развевались по ветру плащи-велеисы, всадники прямо, как куклы, сидели в

седлах, и ни звука не долетало оттуда. Именно в этом молчании и был весь

ужас. Какие-то светлые пятна плясали в тумане. А двадцать первый скакал

впереди, не шевелясь в седле, глаза его закрывала низко надвинутая шляпа с

пером, лицо было мрачное и бледное, губы поджаты.

Дикий вереск пел под копытами коней.

Я внимательно смотрел на острые носы, что торчали из-под шляп, на

тонкие, лохматые снизу ноги коней какой-то неизвестной породы.

Безмолвно скакала по вереску дикая охота короля Стаха, наклонившись

вперед, мчались серые, призрачные всадники.

Я не сразу понял, что они, блуждая по болоту, напали на мой след и

теперь идут им по мою душу. Они остановились, так же безмолвно, возле того

места, где я угодил в болото. До них было не больше двух десятков метров

через топь, я даже видел что их кони, туманные кони, вороной и пестрой

масти, но не слышал ни единого звука, только иногда где-то возле пущи

приглушенно пел рог. Я увидел, что один из них наклонился в седле, посмотрел

на следы и снова выпрямился. Вожак махнул рукой в ту сторону, куда я пошел,

огибая ложбину, и охота помчалась. Еще минут пятнадцать, и она, обогнув

ложбину, будет здесь. Холодная злость кипела в моем сердце: ну нет,

привидения вы или кто еще, но я вас встречу надлежащим образом!.. Револьвер,

шесть патронов - и поглядим. Я быстро сунул руку в карман, и... холодный пот

выступил у меня на лбу: револьвера не было. Только тут я вспомнил, что

оставил его дома, в ящике стола.

"Это конец", - подумал я.

Но ожидать конца сложа руки было не в моих правилах. Через пятнадцать

минут они будут здесь. Местность неровная. Кое-где есть болотца, которые я

могу перебежать по кочкам, а всадники побоятся увязнуть на лошадях. Таким

образом, я смогу запутать следы. Хотя если они привидения, то перелетят

опасные места по воздуху.

Я снял сапоги, чтобы в первые минуты не привлечь внимания погони звуком

своих шагов, и пошел, поначалу крадучись, а потом, когда ложбина скрылась за

кустами, быстрее. Я петлял, бежал по вереску, ноги мои намокли от росы.

Вначале я направился вдоль ложбины, потом в кустах круто свернул к Болотным

Ялинам. Я бежал по воде и грязи - разве мог я теперь обращать внимание на

такие мелочи? Вскоре я снова был на тропинке и, когда обернулся, увидел

дикую охоту уже на этой стороне болота. Она с тупым упрямством двигалась по

моим следам. Погоня мчалась, гривы и плащи развевались в воздухе.

Пользуясь тем, что меня скрывали кусты, а тропинка шла под гору, я

показал такой класс бега, какого не показывал никогда до этого и, пожалуй,

никогда после. Я мчался так, что ветер свистел в ушах, жгло в легких, ел

глаза пот. А погоня за моей спиной хоть и медленно, но приближалась. Вскоре

мне уже казалось, что я упаду и больше не поднимусь (я и в самом деле два

раза споткнулся), но бежал, бежал, бежал. Медленно, очень медленно

приближался темный парк, а топот звучал все ближе и ближе.

На мое счастье, как сказали бы теперь, пришло второе дыхание. Я бежал

напрямик, через ямы и овраги, огибая холмы, на которых меня могли заметить.

Топот звучал то ближе, то дальше, то слева, то справа. Не было времени

оглядываться, но я все же глянул из кустов. Они, люди дикой охоты, летели за

мной в молочном низком тумане.

Их кони распростерлись в воздухе, всадники сидели неподвижно, вереск

звенел под копытами. И над ними, в лоскутке чистого неба, горела одинокая

острая звезда.

Я скатился с горки, пересек широкую тропу, прыгнул в канаву и побежал

по дну. Канава была недалеко от ограды. Я вылез из нее и одним прыжком

достиг ограды. Они были в каких-нибудь двадцати саженях от меня, но немного

замешкались, потеряв след, и это дало мне возможность пролезть в едва

заметный лаз и укрыться в сирени. В парке было совсем темно, и поэтому,

когда они промчались мимо меня по тропе, я не смог их разглядеть. Но я

хорошо расслышал, как главный простонал: "К прорве..."

Дикая охота поскакала дальше, а я сел на землю. Сердце мое колотилось,

как овечий хвост, но я быстро вскочил, зная, что сидеть после бега нельзя. Я

хорошо понимал, что получил лишь отсрочку. Они могут быстрее домчать до дома

окольным путем, чем я дойду до него напрямик. И я побежал снова. Ноги мои

были изранены до крови, несколько раз я падал, зацепившись за корни, еловые

лапы хлестали меня по лицу. Громада дворца выросла передо мной совсем

неожиданно, и одновременно я услышал топот копыт где-то впереди. Они снова

звучали, они гремели так часто, что я чувствовал кожей: они мчат невероятно

быстрым галопом.

Я пошел ва-банк. Я мог спрятаться в парке, но во дворце была девушка,

которая сейчас, наверное, умирала от страха. Я должен быть там, там было и

мое оружие.

В несколько прыжков я очутился на крыльце и забарабанил в дверь:

- Надзея! Панна Надзея! Отоприте!

От моего крика она могла потерять сознание. А копыта стучали уже здесь,

рядом с дворцом. Я снова загромыхал.

Двери открылись внезапно. Я вскочил в дом, запер двери и хотел было

броситься за оружием, но в глазок увидел, что туманные кони промчались мимо

и исчезли за поворотом аллеи.

Я взглянул вначале на Яноускую, потом в зеркало. Очевидно, она была

потрясена моим видом: оборванный, исцарапанный, с кровью на руках, со

взлохмаченными волосами. Я снова перевел взгляд на Яноускую: бледная, с

помертвевшим лицом, она закрыла глаза и спросила:

- Теперь вы верите в дикую охоту короля Стаха?

- Теперь верю, - мрачно ответил я. - И вы не побоялись открыть двери в

такой момент?! Маленькое мужественное сердце...

В ответ она разрыдалась:

- Пан Беларэцки... пан Андрэй... Андрэй. Я так боялась, так боялась за

вас. Боже... Боже!.. Пускай бы взял ты только меня одну!

Руки мои сжались в кулаки.

- Панна Надзея, я не знаю, привидения это или нет. Привидения не могли

быть такими реальными, а люди не могли быть такими призрачными, пылать такой

нечистой злобой. Но я клянусь вам: за этот ваш ужас, за эти ваши слезы они

заплатят мне, заплатят дорогой ценой. Клянусь вам.

Где-то далеко замирала частая дробь конских копыт.