Глава четырнадцатая. Можно было предположить, что солнце обернулось один раз (я употребляю

 

Можно было предположить, что солнце обернулось один раз (я употребляю

слово "предположить", потому что солнце вообще не показывалось из-за туч),

когда я в полдень явился в уезд. Это был плоский, как блин, городок, хуже

самого захудалого местечка, и отделяли его от яноуской округи лишь верст

восемнадцать чахлых лесов. Мой конь чавкал копытами по грязным улицам.

Вокруг вместо домов были какие-то курятники, и единственным, что отличало

этот городок от деревни, были полосатые будки, возле которых стояли усатые

церберы в латаных мундирах, да еще две-три кирпичные лавки на высоких

фундаментах. Худые еврейские козы ироничными глазами смотрели на меня с

гнилых, ободранных стрех.

В отдалении возвышались замшелые могучие стены древней униатской церкви

с двумя стрельчатыми башнями над четырехугольником мрачной каменной

плебании.

И над всем этим властвовало такое же, как и повсюду, запустение: на

крышах, меж ребристыми слегами, росли довольно высокие березки.

На главной площади грязь была по колено. Перед обшарпанным серым

зданием уездного суда, рядом с крыльцом, лежало штук шесть свиней, которые

дрожали от холода и временами безуспешно пытались подлезть друг под друга,

чтоб согреться. Это всякий раз сопровождалось эксцессами в виде обиженного

хрюканья.

Я привязал коня к коновязи и по скрипучим ступенькам поднялся в

коридор, где кисло пахло бумажной пылью, чернилами и мышами. Обитую истертой

клеенкой дверь в канцелярию чуть оторвал, так она набрякла. Вошел и поначалу

ничего не увидел: такой скупой, в табачном дыму свет пробивался сквозь

узкие, маленькие окна. Лысый скрюченный человечек, у которого сзади из

прорехи штанов вылезал хвостик рубашки, поднял на меня глаза и моргнул. Я

очень удивился: верхнее веко осталось неподвижным, а нижнее закрыло весь

глаз, как у жабы.

Я назвал себя.

- Вы явились? - удивился человек-жаба. - А мы...

- А вы думали, - продолжил я, - что я не явлюсь в суд, уеду отсюда,

сбегу. Ведите меня к вашему судье.

Протоколист вылез из-за конторки и потопал впереди меня в глубь этого

дымного ада.

В следующей комнате за большим столом сидели три человека в сюртуках,

таких замусоленных, словно они были сшиты из старой бумазеи. Лица

повернулись ко мне, и я заметил в глазах одинаковое выражение алчности,

наглости и удивления - все же явился.

Это были судья, прокурор и адвокат, один из тех "аблакатов", которые

обдирали клиентов как липку, а потом предавали. Голодный, алчный и продажный

судебный крючок с головой, похожей на огурец.

И вообще это были не отцы и не дети судебной реформы, а скорее подьячие

допетровских времен.

- Пан Беларэцки, - мятым голосом проговорил судья, - мы ажидали вас.

Очань прыятна... Мы уважаем людей са сталичным блеском. - И он, не приглашая

меня сесть, уставился в какую-то бумагу. - Вы, навернае, знаите, что

савершили что-та падобное крыминалу, когда пабили пристава за какую-то

невинную шутку? Этта - действие угаловна наказуемое, ибо какурат

пративаречит нравам нашей акруги, а такжа и сводам законов империи

Рассийскай.

И он посмотрел на меня сквозь очки с очень гордым видом. Он был страшно

доволен, этот потомок Шемяки, доволен тем, что вершит в уезде суд и

расправу.

Я понял, что, если я не наступлю ему на мозоль, - я погиб. Поэтому я

придвинул к себе стул и сел на него верхом.

- Мне кажется, что в яноуской округе забыли о вежливости. Поэтому я

сяду сам.

Прокурор, молодой человек с темными синяками под глазами, какие бывают

у страдающих постыдной болезнью, сухо сказал:

- О вежливости пану не стоит говорить. Вы появились здесь и сразу

нарушили спокуй* мирных обыватэлюв**. Скандалы, драки, попытка завязать

дуэлю со смертельным исходом на балу у почтенной пани Яноуской. И к тому же

посчитали возможным набить полицейского чина при исполнении служебных

обовензкув***. Чужак, а лезете в нашу жизнь...

* Покой (польск., искаженное).

** Жителей (польск., искаженное).

*** Обязанностей (польск., искаженное).

Холодное бешенство зашевелилось у меня где-то под сердцем.

- Грязные шутки в доме, где ты ешь, следует карать не плетью по лицу, а

честной пулей. Он оскорбляет достоинство людей, которые беспомощны перед

ним, не могут ответить. Суд должен заниматься именно такими делами, бороться

за справедливость. Вы говорите о мирных обывателях. Почему же вы не

обращаете внимания на то, как этих мирных обывателей убивают неизвестные

преступники. Вашу округу терроризируют, а вы сидите здесь со своими

входящими и исходящими... Позор!

- Разгавор аб убийстве гасударственава праступника, а аднака абывацеля

и шляхтича Свециловича будет вестись не с вами, - заскрипел судья. -

Рассийский суд не атказывает никаму в защите, даже праступникам. Аднака речь

идет не аб этам. Вы знаете, что за скарбление пристава мы можем... вас

присудить к двум неделям тюрьмы или штрафу и, как гаварили предки, баниции

за пределы яноуской акруги.

Он был очень уверен в себе.

Я рассердился:

- Вы можете сделать это, применив силу. Но я найду на вас управу в

губернии. Вы покрываете убийц, ваш пристав порочил законы империи, говорил,

что убийством шляхтича Свециловича вы не намерены заниматься.

Лицо судьи покрылось апоплексической малиновой краской. Он вытянул шею,

как гусак, и прошипел:

- А свидзецели этава разгавора, уважаемый пан Беларецкий, у вас есть?

Свидзецели? Где ани?

Адвокат, как достойный представитель примиряющего начала в российском

суде, обворожительно улыбнулся:

- Натуральна, пану Беларэцкому нету свидетель. И вообще, это ест

глюпост: пристав не мог это сказать. Пан Беларэцки это себе просто

представить, аппонента слова он не схватить.

Он достал из бонбоньерки монпансье, бросил в рот, почмокал губами и

добавил:

- Нам, дворянам, положение от пан Беларэцки есть особенно понятный. Мы

не хотим вам неприятно делать. Пускай вас тихо и мирно отсюда ехать. Тогда

все здесь, как говорить, образуется, и мы дело заминать будем... Нун, гут?

Собственно говоря, для меня это был самый разумный выход, но я вспомнил

Яноускую.

"Что будет с нею? Для нее это может окончиться смертью или

помешательством. Я уеду, а ее, глупенькую, только ленивый не обидит".

Я снова сел на стул, сжал плотно губы и спрятал пальцы между коленями,

чтобы они не выдали волнения.

- Я не уеду, - после некоторого молчания сказал я, - пока вы не

поймаете преступников, которые прикрываются именем привидений. А потом я

исчезну отсюда навсегда.

Судья вздохнул:

- Мне кажется, что вам придется быстрее уйти атсюда, чем паймать

этих... ми... михи...

- Мифических, - подсказал адвокат.

- Вот-вот, михических праступников. И придется уйти атсюда не па

собственной ахоте.

Вся кровь бросилась мне в лицо. Я чувствовал, что погиб, что они

сделают со мной все, что захотят, но бил ва-банк, ставил на последнюю карту,

потому что боролся за счастье той, которая была мне дороже всего.

Невероятным усилием я унял дрожь пальцев, вынул из портмоне большой

лист бумаги и сунул им под нос. Но голос мой прерывался от ярости:

- Вы, кажется, забыли, что я из Академии наук, что я член

Императорского географического общества. И я обещаю вам, что, как только

буду свободен, я пожалуюсь государю и не оставлю от вашей вонючей норы камня

на камне. Я думаю, что государь не пожалеет трех негодяев, которые хотят

меня удалить отсюда, чтобы обстряпывать свои темные дела.

В первый и последний раз я назвал другом человека, которого стыдился

называть даже соотечественником. Я ведь всегда старался забыть тот факт, что

предки Рамановых происходят из Беларуси.

А эти олухи не знали, что каждый второй член географического общества

дорого дал бы, чтобы оно не называлось императорским.

Но я уже почти кричал:

- Он заступится! Он защитит!

Думается мне, что они немного заколебались. Судья снова вытянул шею

и... все же прошептал:

- А будзет ли приятна гасудару, что член такого уважаемога общества

снюхался с гасударственными праступниками? Многие почтенные памещики

пажалуются на это таму самому гасудару.

Они обложили меня, как борзые. Я поудобнее уселся, положил ногу на

ногу, сложил руки на груди и сказал спокойно (я был оч-чень спокоен, так

спокоен, что хоть топись):

- А вы не знаете здешних крестьян? Они, так сказать, пока что искренние

монархисты. И я обещаю вам, если вы только изгоните меня отсюда, - я пойду к

ним.

Они позеленели.

- Впрочем, я думаю, что до этого дело не дойдет. Вот бумага от самого

губернатора, где он предлагает местным властям оказывать мне всяческую

поддержку. А вы знаете, что бывает за неподчинение таким приказам.

Гром над ухом так не потряс бы эту публику, как обычный лист бумаги со

знакомой подписью. А я, очень напоминая генерала во время подавления бунта,

медленно цедил, чувствуя, что мои дела улучшаются:

- Вы что, хотите полететь с должностей? Я сделаю это! А за потворство

диким поступкам каких-то изуверов вы тоже ответите!

Глаза судьи забегали.

"Ну что же, - решил я, - семь бед - один ответ".

Я указал остальным на дверь. Они торопливо вышли из комнаты. Я хорошо

видел в глазах судьи страх, как у затравленного хорька, видел и еще что-то,

скрытое, злобное. Сейчас я подсознательно был уверен, что он связан с тайной

дикой охоты, что спастись он может только в том случае, если погибну я, что

теперь охота начнет охотиться за мной, потому что это вопрос их жизни, и я,

возможно, уже сегодня получу пулю в спину, но бешеная злость, ярость,

ненависть сжали мне глотку. Я понял, почему наших предков звали бешеными и

говорили, что они бьются, даже будучи мертвыми.

Я сделал шаг, схватил человечка за шкирку, вытащил из-за стола и поднял

в воздух. Потряс.

- Кто?! - взревел я и сам почувствовал, что стал страшен.

Он удивительно правильно понял мой вопрос. И, к моему удивлению,

завопил на чистом здешнем языке:

- О-ой! Не знаю, не знаю, пане. Ох, что мне делать?! Они убьют меня,

убьют!..

Я швырнул его на пол и наклонился над ним:

- Кто?

- Пане, пане. Ручки-ножки поцелую, не надо...

- Кто?!

- Я не знаю. Он прислал мне письмо и в нем триста рублей с требованием

удалить вас, потому что вы мешаете. Там было только одно предложение, и в

нем говорилось, что он имеет интерес к пани Яноуской, что ему выгодна ее

смерть или брак с нею. И еще там было сказано, что он молодой и сильный и

сумеет в случае чего заткнуть мне глотку.

Сходство судьи с хорьком вдруг дополнилось еще и смрадом. Я посмотрел

на залитое слезами лицо этого быдла и, хотя подозревал, что он знает больше,

чем говорит, брезгливо оттолкнул его. Не мог я марать руки об этого

зас...... Не мог. Иначе потерял бы уважение к себе навсегда.

- Вы еще ответите за это, - бросил я от двери. - И от таких мерзавцев

зависят судьбы людей! Бедные мужики!

...Я ехал по лесной дороге и думал обо всем, что произошло. Кажется,

все становилось на свои места. Конечно, вдохновитель охоты не Дубатоук:

какая ему выгода, он не наследник Яноуской. И не экономка. И не несчастная

безумная в усадьбе Кульшей. Я перебрал всех, даже тех, на кого нельзя было и

подумать, потому что стал очень недоверчив. Преступник молод, ему выгодна

или смерть Яноуской или брак с нею. Значит, он имеет какое-то право на

наследство. Этот человек, как говорил Свецилович, был на балу у Яноуской, он

имел какое-то влияние на Кульшу.

Только два человека соответствовали этим данным: Варона и Берман. Но

почему Варона так глупо вел себя со мной? Нет, скорее всего это Берман. Он

знает историю, он мог вдохновить каких-то бандитов на все эти ужасы. Нужно

узнать, какая ему польза от смерти Яноуской.

Но кто такой Малый Человек и Голубая Женщина Болотных Ялин? Голова моя

пухла от мыслей, и в ней все время вертелось одно и то же слово:

"Рука..." "Рука..." Почему рука? Вот-вот припомню... Нет, снова

ускользнуло... Вот темная душа... Ну что же, нужно искать дрыкгантов и весь

этот маскарад... И побыстрее.