Страшный Суд Тимоти Кавендиша. — Мистер Кавендиш? Вы не спите?

— Мистер Кавендиш? Вы не спите?

Лакричная змейка на кремовом поле, извиваясь, вплывает в фокус. Номер пять. Пятое ноября. Почему так болит мой верный болт? Шутка, да? О боже, в него всажена какая-то трубка! Я пытаюсь освободиться, но мои мышцы не обращают на меня внимания. Бутыль, что вверху, питает трубку. Трубка питает иглу, всаженную мне в руку. Игла питает меня. Жесткое женское лицо в обрамлении длинных волос с загнутыми внутрь кончиками.

— Вот-вот. Повезло же вам, что вы были здесь, когда у вас случился удар, мистер Кавендиш. Очень повезло, правда. Если бы мы только позволили вам бродить по пустошам, вы бы сейчас уже умерли в какой-нибудь канаве!

Кавендиш, знакомое имя, Кавендиш, кто такой этот Кавендиш? Где я? Я пытаюсь спросить у нее, но могу лишь повизгивать, словно кролик Питер,^[169] сброшенный со шпиля кафедрального собора в Солсбери. Темнота заключает меня в свои объятия. Слава богу.

 

Номер шесть. Шестое ноября. Здесь я уже просыпался. Картинка, изображающая коттедж с крытой соломой крышей. Текст на корнуэльском или друидском. Трубка из болта исчезла. Чем-то воняет. Интересно, чем? Икры мои подняты, и афедрон мой проворно подтирают какой-то мокрой холодной тряпкой. Экскременты, фекалии, избытки, комки, пятна… бе-е. Я что, сел на тубу с этой дрянью? О. Нет. Как я до этого докатился? Я пытаюсь избавиться от мокрой тряпки, но мое тельце только подрагивает. Истощенный автомат смотрит мне в глаза. Это она. Брошенная любовница? Она страдает от недостатка витаминов. Ей надо есть больше фруктов и овощей, у нее воняет изо рта. Но она, по крайней мере, способна управлять своей моторикой. По крайней мере, она может ходить в уборную. Сон, сон, сон, приди и освободи меня.

 

«Память, говори».^[170] Нет, ни единого слова. Моя шея шевелится. Аллилуйя. Тимоти Лэнгленд Кавендиш может отдавать приказы своей шее, и к нему вернулось его имя. Седьмое ноября. Я вспоминаю вчера и вижу завтра. Время — это не стрела, не бумеранг, но гармошка. Чувствую пролежни. Сколько дней я здесь пролежал? Мимо. Сколько лет Тиму Кавендишу? Пятьдесят? Семьдесят? Сто? Как ты можешь не помнить своего возраста?

— Мистер Кавендиш?

Чье-то лицо поднимается к мутной поверхности.

— Урсула?

Женщина всматривается.

— Урсула была вашей супругой, мистер Кавендиш? — (Не доверяй ей.) — Нет, это я, миссис Джадд. У вас был удар, мистер Кавендиш. Вы понимаете? Микроинсульт.

«Когда это случилось?» — пытаюсь я спросить. Получается:

— Агд-т-суучсь.

Она мурлычет:

— Вот почему все как бы наизнанку. Но не тревожьтесь, доктор Кверхен говорит, что мы делаем большие успехи. Никаких ужасных больниц нам не потребуется!

Удар? Ударный? Ударить меня? У Марго Рокер был удар. Марго Рокер?

Кто вы такие, люди? «Память, ты старая сука».

 

Три зарисовки, помещенные выше, предназначены для тех счастливых читателей, чья психика никогда не раздроблялась вдребезги лопающимися в их мозгу капиллярами. Восстановление Тимоти Кавендиша из этих осколков было подобно толстовскому редактированию своих текстов — даже для того, кому некогда удалось ужать девятитомную «Историю гигиены полости рта на острове Уайт» до всего-то семисот страниц. Воспоминания отказывались вставать на место — или же вставали, но не склеивались с остальными. Даже спустя несколько месяцев откуда мне было знать, не осталась ли значительная часть меня безвозвратно утерянной?

Удар мой был относительно легким, это правда, но последовавший за ним месяц был самым мучительным в моей жизни. Говорил я спазматически. Руки были мертвы. Невозможно было подтереть собственную задницу. Разум блуждал в тумане, однако осознавал свою беспомощность и стыдился этого. Я не мог заставить себя задать доктору, сестре Нокс или миссис Джадд простые вопросы: «Кто вы?»; «Мы с вами знакомы?»; «Куда я отсюда попаду?» Вместо этого я постоянно просил позвать миссис Лэтем.

Баста! Кавендиша послали в нокдаун, но отнюдь не в нокаут. Когда по «Страшному Суду Тимоти Кавендиша» будут ставить фильм, то советую тебе, глубокоуважаемый режиссер (которого я рисую себе энергичным шведом в свитере с высоким воротником, по имени Ларс), передать этот ноябрь монтажом типа «тренировка боксера перед ответственным боем». Мужественный Кавендиш, безропотно принимающий инъекцию за инъекцией. Любопытный Кавендиш, заново открывающий для себя язык. Одичалый Кавендиш, вновь приручаемый доктором Кверхеном и сестрой Нокс. Усердный Кавендиш, бредущий на ходунках. (Постепенно я перешел на трость, которой пользуюсь и по сей день. Вероника сказала, что она придает мне вид Ллойда Джорджа.) Кавендиш, подобно Карлу Сагану,^[171] летящий на одуванчиковом семени. Пребывая под анестезией амнезии, Кавендиш, можно сказать, был достаточно доволен жизнью.

Потом, Ларс, должен последовать зловещий аккорд.

Только что начались «Шестичасовые новости» первого декабря (перед этим был показан календарь Рождественского поста и всех церковных праздников на месяц). Я сам себя кормил банановым пюре со сгущенным молоком, и при этом ничего не ронял себе на слюнявчик. Мимо прошла сестра Нокс, и все мои собратья-сумасшедшие примолкли, словно певчие птички в тени ястреба.

Нежданно-негаданно пояс целомудрия, сковывавший мою память, был расстегнут и снят.

Пожалуй, я предпочел бы, чтобы этого не случилось. Мои «друзья» по «Дому Авроры» были слабоумными мужланами, которые с ошеломляющей бессмысленностью жульничали при игре в «эрудит» и относились ко мне хорошо только потому, что в Стране Умирающих самый Ослабленный является их общей линией Мажино,^[172] ограждающей от Непобедимого Фюрера. Мой мстительный брат продержал меня в заточении целый месяц, из чего с очевидностью следовало, что никакого розыска в масштабе всей страны не велось. Побег мне придется осуществлять собственными силами, но как оторваться от этого мутанта-землекопа, Уизерса, если на то, чтобы пробежать пятьдесят ярдов, требуются четверть часа? Как перехитрить Нокс из Черной лагуны,^[173] если я не могу вспомнить даже своего почтового индекса?

О, ужас, ужас. Банановое пюре застряло у меня в горле.

 

Мои чувства снова взошли на престол, и я наблюдал за всеми декабрьскими ритуалами человека, природы и животных. В первую неделю декабря пруд покрылся льдом, по которому с отвращением стали кататься утки. «Дом Авроры» по утрам замерзал, а к вечеру изнемогал от жары. Бесполая работница обслуги, которую, что неудивительно, звали Дейдра, развешивала на электропроводке фольговую мишуру, но током ее так и не убило. Появилось пластиковое дерево в обернутом крепом ведерке. Гвендолин Бендинкс организовала соревнования по перетягиванию бумажной цепочки, в которых с охотой приняли участие все Неумершие, причем обе команды не осознавали иронии этого образа. Неумершие шумно провозглашали себя первооткрывателями Рождественского календаря, это было привилегией, дарованной им Бендинкс, — так королева раздает милостыню на страстной неделе:

— Слушайте все: миссис Биркин нашла нахального снеговика, разве это не поразительно?

Нишей выживания для нее и Уорлока-Уильямса было служение сестре Нокс в качестве овчарок. Мне вспоминались «Утонувшие и спасенные» Примо Леви.^[174]

Доктор Кверхен был одним из тех Высокомерных Ослов, удостоенных академических наград, каких можно встретить в образовательных, правовых или медицинских учреждениях. Он появлялся в «Доме Авроры» дважды в неделю, а если, будучи пятидесяти пяти или около того лет, в карьере своей так и не нашел подтверждения пророчеству, что заключалось в его фамилии, виной тому были мы, проклятые препятствия на пути всех Эмиссаров Здравоохранения — больные. Я отверг возможность привлечь его в союзники, стоило мне только его увидеть. Не годились на эту роль ни приходящие подтиральщицы, ни мойщицы, ни стряпухи — ведь, пренебрегая одной из своих обязанностей, всем им пришлось бы рисковать своим высоким общественным положением.

Нет, в «Доме Авроры» я застрял основательно. Часы без стрелок. «Свобода!» — это бессмысленная побрякушка нашей цивилизации, но только те, кто ее лишен, имеют хотя бы малейшее представление о том, что такое на деле эта штуковина.

За несколько дней до Дня Рождения нашего Спасителя к нам на микроавтобусе приехали детки из частной школы, чтобы петь рождественские гимны. Неумершие пели вместе с ними, путая слова и гремя костями, и этот гам вывел меня из себя, он даже не был смешным. Я ковылял по «Дому Авроры» в поисках своей утраченной энергии, и каждые полчаса мне требовалось отлить. (Всем прекрасно известны Органы Венеры, но, Братья, Органом Сатурна является Мочевой Пузырь.) По пятам за мной следовали неясные сомнения. Почему Денхольм платил моим тюремщикам свои последние драгоценные копейки? Может, Жоржетта, из-за слабоумия своего утратившая бдительность, рассказала моему братцу о кратком съезде с шоссе супружеской верности, случившемся так много лет назад? Может, эта ловушка была местью рогоносца?

 

Мать часто говорила, что побег никогда не простирается дальше очередной книги. В общем-то, мамочка, это не так. Твои любимые саги об оборванцах, богачах и разбитых сердцах плохо камуфлировали бедствия, словно теннисные мячи, посланные тебе жизнью, на чьей стороне всегда были подачи, правда? Но, мама, да, в словах твоих все же был какой-то смысл. Книги не дают по-настоящему бежать от действительности, но они могут не дать разуму разодрать самого себя в кровавые клочья. Бог его знает, какой такой хреновиной я бы занял бы себя в «Доме Авроры», если бы не чтение. На следующий день после моего чудесного выздоровления я взялся за «Периоды полураспада» и, о боги, начал подумывать, а не написала ли все-таки Хилари В. Хаш вполне пригодный для публикации триллер. Мне представилось «Первое расследование Луизы Рей» в стильной черно-бронзовой обложке, лежащее на кассах в супермаркетах «Теско»; затем «Второе расследование», «Третье»… В обмен на тупые льстивые речи Королева Гвен^[175] (долин Бендинкс) дала мне остро заточенный карандаш двойной мягкости (миссионеры становятся такими уступчивыми, если прикинешься готовым обратиться в их веру), и я занялся самым основательным редактированием этой вещицы. Один-два момента подлежали удалению: например, инсинуация насчет того, что Луиза Рей была реинкарнацией этого паренька, Роберта Фробишера. Слишком уж это отдает нью-эйджем, властью цветов и наркотой. (У меня тоже есть родимое пятно под левой мышкой, но ни одной из любовниц не приходило в голову сравнивать его с кометой. Жоржетта прозвала его «колбаской Тимбо».) Но, в общем, я заключил, что у этого триллера — юная-журналисточка-против-корпоративной-коррупции — есть определенный потенциал. (Призрак сэра Феликса Финча воет: «Но ведь это уже делалось сотню раз!» — как будто хоть что-нибудь могло не делаться сотню тысяч раз между Аристофаном и Эндрю Ллойд-Уэббером!^[176] Как будто искусство — это Что, а не Как!)

Моя работа по редактированию «Периодов полураспада» натолкнулась на естественное препятствие, когда Луизу Рей столкнули с моста и чертова рукопись рассеялась в море разрозненными страницами. Я рвал на себе волосы и бил себя в грудь. Существовала ли вторая часть вообще? Может, она засунута в коробку из-под обуви в квартирке Хилари В. на Манхэттене? Или все еще пребывает в ее творящей матке? В двадцатый раз рылся я в укромных уголках своего портфеля в поисках сопроводительного письма, но оно осталось в моем кабинете на Хеймаркете.

Остальные литературные поживы были крайне скудными. Уорлок-Уильямс сказал мне, что прежде в «Доме Авроры» была маленькая библиотека, ныне законсервированная. («Желевидение для обычных людей намного Реальнее, вот что к этому привело».) Чтобы обнаружить эту «библиотеку», мне понадобилась шахтерская каска и чертова кирка. Она оказалась в тупике, блокированном стендом, сплошь увешанным дощечками с именами участников Великой войны^[177] и озаглавленным «Чтобы помнили». Пыль там лежала глубоким, рыхлым и ровным слоем. Одну из полок занимали старые номера журнала «Наша Англия», имелась дюжина вестернов Зейна Грея^[178] (набранных крупным кеглем) и поваренная книга, озаглавленная «Пожалуйста, мне без мяса!». Кроме того, наличествовали экземпляры «На Западном фронте без перемен»^[179] (на полях этой книги некий одаренный школьник когда-то давно изобразил комикс: карикатурный человечек, мастурбирующий свой собственный нос, — где-то они теперь?) и «Небесных ягуаров», замысловатого повествования о буднях вертолетчиков, написанного «самым передовым военно-приключенческим автором Америки» (но, как мне случилось узнать, на самом деле принадлежащего перу одного из «негров» его «командного центра» — имен называть не буду, ибо опасаюсь судебных преследований), а все остальное, говоря откровенно, было полным дерьмом.

Я смирился с такой своей участью и взял всю партию. Голодающему и картофельные очистки сойдут за изысканное блюдо.

 

Добро пожаловать на сцену, Эрни Блэксмит и Вероника Костелло, ваше время пришло. У нас с Эрни бывали и трения, но это не главное: если бы не они, собратья-диссиденты, то сестра Нокс и до сего дня по самые мои чертовы уши накачивала бы меня всякой дрянью. В один из пасмурных дней, когда Неумершие занялись после полудня репетицией Большого Сна, персонал проводил какое-то совещание и единственные звуки, нарушавшие дремоту «Дома Авроры», порождались в состязании между Толстой Кишкой и Выходным Клапаном, я заметил нечто необычное: чья-то беззаботная рука оставила парадную дверь приоткрытой. Я выбрался наружу с целью рекогносцировки, взяв на вооружение басню о головокружении и потребности в свежем воздухе. Губы мои ожгло холодом, и меня бросило в дрожь! За время болезни я потерял весь свой подкожный жир; из якобы Фальстафа я стал походить фигурой на изможденного Иоанна Гентского.^[180] Это была моя первая вылазка наружу со дня удара, случившегося полтора месяца назад. В своем «кругосветном плавании» по прилегающей территории я обнаружил развалины старого здания, а затем пробрался через неухоженный кустарник к выстроенной по периметру кирпичной стене, чтобы посмотреть, нет ли в ней каких-нибудь брешей. Какой-нибудь сапер-минер из спецназа перелез бы через нее с помощью нейлоновой веревки, но никак не жертва инсульта с тростью в руке. Вдоль моего пути ветер развеивал и снова собирал в кучи побуревшие листья. Я подошел к величественным металлическим воротам, открывавшимся и закрывавшимся какой-то электронно-пневматической штуковиной. Черт возьми, у них была даже камера наблюдения! Плюс прямой местный телефон! Я представил себе, как сестра Нокс хвастает детям (чуть было не написал «родителям») возможных обитателей, что благодаря этим искусным приспособлениям для надзора они пребывают в полной безопасности и могут спать совершенно спокойно, подразумевая, конечно, совсем другое: «Вовремя платите нам денежки, и свою птичку вы не услышите». Вид этот не сулил ничего хорошего. Эд находился южнее, на расстоянии половины дня пути для крепкого молодого человека, шагающего по обочине дороги, вдоль которой выстроились одни лишь телеграфные столбы. Только заблудившийся отдыхающий мог когда-нибудь набрести на ворота этого заведения. Шагая обратно по подъездной аллее, я услышал взвизг шин и яростный сигнал клаксона. Отойдя в сторону и обернувшись, увидел красный, как Юпитер, внедорожник. За рулем сидел быкообразный субъект в серебристой куртке с капюшоном, что так нравятся учредителям трансполярных благотворительных фондов. «Рейнджровер», проскрежетав по гравию, остановился у крыльца, и водитель развязной походкой направился в контору, словно летчик-ас из «Небесных ягуаров». Возвращаясь к парадному входу, я проходил мимо котельной. Из-за ее двери высунулась голова Эрни Блэксмита.

— Как насчет глоточка огненной воды, мистер Кавендиш?

Упрашивать меня не пришлось. В котельной пахло удобрениями, но она была согрета угольной топкой котла. На мешке угля восседал, издавая довольное детское гуканье, мистер Микс — давнишний обитатель этого заведения, считавшийся его талисманом. Эрни Блэксмит относился к тем спокойным людям, которых с первого взгляда не замечаешь. Этот наблюдательный шотландец поддерживал хорошие отношения с дамой по имени Вероника Костелло, которая, как гласила легенда, владела самым лучшим шляпным магазином в Эдинбурге за всю его историю. Эта пара вела себя, словно постояльцы убогой чеховской гостиницы. Они уважали мое желание выглядеть жалким хмырем, а я за это уважал их. Сейчас Эрни извлек из ящика для угля бутылку ирландского виски.

— Вы слишком беспечны, если рассчитываете выбраться отсюда без вертолета.

Причин выдавать себя не было.

— Кто? Я?

Мой блеф разбился на куски о Скалу Эрни.

— Присаживайтесь, — сказал он мне, суровый и всезнающий.

— У вас здесь уютно, — сказал я, усевшись.

— Когда-то я был профессиональным истопником. Здесь обслуживаю котлы бесплатно, так что администрация закрывает глаза на одну-две маленькие вольности, которые я себе разрешаю. — Эрни щедро наполнил два пластмассовых стакана. — Ну, долой заботы!

Дождь над Серенгети!^[181] Кактусы расцвели, гепарды так и скачут!

— Где вы его добываете?

— Торговец углем — разумный человек. Серьезно, вам надо быть осторожным. Уизерс каждый день выходит к воротам на второй пост без четверти четыре. Вы же не хотите, чтобы он застал вас за планированием побега.

— Вы вроде как хорошо информированы.

— Я был и слесарем, сразу после армии. В этом ремесле входишь в контакт с полукриминальным миром, участвуешь в играх служб безопасности. Общаешься с егерями, браконьерами и всеми такими прочими. Не то чтобы я сам хоть раз совершил что-то противозаконное, нет, я-то шел по прямой дороге. Но узнал, что добрые три четверти бежавших из тюрем терпят неудачу, потому что все серое вещество, — он постучал себя по виску, — расходуется на сам побег. Любители толкуют о стратегии, а профессионалы — о службе тыла. Этот заковыристый электрозамок, что на воротах, его я, к примеру, разберу с завязанными глазами, если надо, но как насчет велосипеда с той стороны? Денег? Убежища? Понимаете? Без службы тыла никуда. Повалитесь пузом кверху и через пять минут окажетесь в багажнике фургона Уизерса.

Мистер Микс скорчил в гримасе свое маленькое, как у гнома, личико и проскрипел два единственных членораздельных слова, которые сумел сохранить:

— Я знаю! Я знаю!

Прежде чем я сумел распознать, предостерегает ли меня Эрни или прощупывает, из внутренней двери вышла Вероника, на голове у которой была шляпка столь ярко-красная, что, казалось, могла растопить любой лед. Я едва сумел воздержаться от поклона.

— Добрый день, миссис Костелло.

— Мистер Кавендиш, какая приятная неожиданность. Вышли прогуляться в такой кусачий холод?

— На разведку, — ответил Эрни. — По заданию своего единоличного комитета по побегу.

— О, раз уж вас посвятили в орден Престарелых, то мир не захочет принять вас обратно. — Вероника устроилась на плетеном кресле и поправила свою шляпку как раз так, как требовалось. — Мы — я имею в виду всех, кому за шестьдесят, — в силу самого своего существования совершаем два проступка. Первый — это Недостаток Скорости. Мы слишком медленно ездим, слишком медленно ходим, слишком медленно говорим. Мир готов иметь дело с диктаторами, извращенцами и наркобаронами, но не выносит, если его тормозят. Наш второй проступок состоит в том, что мы являемся всеобщим memento mori.^[182] Мир способен на голубом глазу отрицать неизбежное только в том случае, если мы убраны из его поля зрения.

— Родители Вероники отбывали пожизненное заключение в среде интеллигенции, — с некоторой гордостью вставил Эрни.

Она благосклонно улыбнулась.

— Вы только посмотрите на тех, кто приходит сюда в часы посещений! Им требуется шоковая терапия. Иначе зачем им трещать этой фразочкой: «Вам лишь столько, насколько вы себя чувствуете»? Кого они на самом деле пытаются одурачить? Не нас — самих себя!

— Мы, престарелые, стали прокаженными современности. Вот в чем суть.

Я возразил:

— Я не выброшен из общества! У меня есть собственное издательство, и мне необходимо вернуться к работе, к тому же я, хоть и не ожидаю, что вы мне поверите, заточен здесь против своей воли.

Эрни и Вероника обменялись взглядами, говоря на своем тайном языке.

— Вы являетесь издателем? Или вы были им, мистер Кавендиш?

— Являюсь. Мой офис находится на Хеймаркете.

— Тогда что, — рассудительно спросил Эрни, — вы здесь делаете?

Да, это было вопросом. Я стал излагать им всю свою невероятную историю, намереваясь дойти до самого последнего момента. Эрни и Вероника слушали меня с благоразумностью, свойственной внимательным взрослым, а мистер Микс тряс головой. Я дошел до случившегося со мной удара, как вдруг меня перебил какой-то вопль снаружи. Подумав было, что с кем-то из Неумерших случился припадок, я выглянул в щель, но увидел только водителя красного внедорожника, кричавшего в свой мобильник:

— Что стараться? — Лицо его выражало разочарование. — Она витает в облаках! Думает, что сейчас шестьдесят шестой!.. Нет, не притворяется. А ты сама стала бы мараться?.. Нет, не сказала. Она думает, что я ее первый муж. Сказала, что у нее нет никаких сыновей… Да какой еще эдипов комплекс?.. Да, снова описал. Три раза… Подробно, да… Приезжай и попробуй сама, если думаешь, что у тебя лучше получится… Ну, обо мне она тоже никогда не заботилась… Только прихвати духи… Нет, для себя. От нее разит… А чем еще от нее может разить?.. Разумеется, моют, но за этим невозможно уследить, ведь просто все время… капает.

Он забрался в свой «рейнджровер» и с ревом устремился вниз по аллее. У меня мелькнула было мысль броситься за ним и проскользнуть в ворота, прежде чем они захлопнутся, но потом я напомнил себе о своем возрасте. Да и все равно я не смог бы укрыться от камеры наблюдения, и Уизерс схватил бы меня, прежде чем я успел бы кого-нибудь остановить.

— Сын миссис Гочкис, — сказала Вероника. — Она была сама доброта, но вот о сыночке такого не скажешь, нет и нет. За порядочность не становишься совладельцем забегаловок в Лидсе и Шеффилде. В семье не без урода.

Миниатюрный Денхольм.

— Что ж, по крайней мере, он ее навещает.

— И вот почему. — Старое ее лицо озарилось привлекательным шаловливым отблеском. — Когда миссис Гочкис проведала о том, что он собирается упрятать ее в «Дом Авроры», то уложила все семейные драгоценности в коробку из-под обуви и закопала ее. Теперь не помнит где или помнит, но не говорит.

Эрни разделил последние капли спиртного.

— Что меня в нем раздражает, это его манера не вынимать ключ зажигания. Каждый раз. В реальном мире он никогда бы так не поступил. Но мы такие дряхлые, такие безвредные, что ему не нужно даже быть осторожным, когда он сюда приезжает.

Я рассудил, что не стоит спрашивать Эрни, почему он заметил такую вещь. Он в жизни не сказал ни одного лишнего слова.

 

Я стал наведываться в котельную ежедневно. Снабжение виски было неустойчивым, чего не скажешь о нашей компании. Мистер Микс исполнял роль черного Лабрадора при пожилой чете, чьи дети покинули дом. Эрни выдавал язвительные замечания о своей жизни, разных временах и фольклоре «Дома Авроры», но его фактическая супруга могла поддержать разговор едва ли не на любую тему. У Вероники хранилось большое собрание фотографий с автографами не то чтобы звезд, но довольно-таки известных людей. Она была достаточно начитана, чтобы оценить мое литературное острословие, но не настолько, чтобы распознать его источники. Мне это в женщинах нравится. Я мог сказать ей что-нибудь вроде: «Самое значительное различие между счастьем и радостью состоит в том, что счастье — это субстанция твердая, а радость — жидкая», — и, будучи в безопасности благодаря тому, что она не знала Дж. Д. Сэлинджера,^[183] ощущать себя остроумным, очаровательным, даже молодым. Я чувствовал, что Эрни наблюдает за тем, как я распускаю хвост, но думал — а какого черта? Мужчина может позволить себе немного пофлиртовать.

Веронике и Эрни удалось уберечь душу. Они предостерегали меня об опасностях «Дома Авроры»: о том, как вонь мочи и дезинфицирующих средств, шарканье Неумерших и злобный нрав Нокс подменяют собой понятие обыденного. По мнению Вероники, стоит какой-либо тирании стать обыденной, и победа ее неизбежна.

Благодаря ей я чертовски хорошо встряхнулся, обновил все свои представления. Выдернул волосы из ноздрей и одолжил у Эрни немного крема для обуви. «Каждый вечер начищай свои туфли до блеска, — говаривал мой старик, — и будешь не хуже всех прочих». Оглядываясь назад, я понимаю, что Эрни терпел мою рисовку, ибо знал, что Вероника меня всего лишь баловала. Эрни никогда в жизни не читал никакой беллетристики — «Я-то всегда предпочитал слушать радио», — но, наблюдая за тем, как он в очередной раз уговаривает вернуться к жизни викторианскую систему парового отопления, я всякий раз чувствовал себя мелковатым. Это правда, что после чтения слишком многих романов делаешься слепцом.

 

Свой первый план побега — такой простой, что он вряд ли заслуживает своего названия, — я приготовил в одиночку. Он требовал воли и капельку мужества, но не мозгов. Ночной звонок из кабинета сестры Нокс на автоответчик в «Издательстве Кавендиша». SOS, адресованный миссис Лэтем, чей регбист-племянник водит мощный «форд-капри». Они прибывают в «Дом Авроры»; после угроз и протестов я забираюсь в машину; племянничек жмет на газ. Вот и все. Ночью 15 декабря (по-моему) я проснулся, надел халат и вышел в темный коридор. (После того как я стал прикидываться недоумком, дверь мою запирать перестали.) Не слышно было ни звука, кроме храпа да журчания воды в трубах. Я думал о придуманной Хилари В. Хаш Луизе Рей, крадущейся по корпусу «Би» на Суоннекке. (Обратите внимание на мои бифокальные очки.) В администрации, казалось, никого не было, но я в по-диверсантски прополз ниже уровня стола и снова распрямился до вертикального положения, что было немалым подвигом. Свет в кабинете Нокс был выключен. Я попробовал дверную ручку, и она, да, подалась. Я скользнул внутрь. В щель падало ровно столько света, чтобы видеть. Я поднял трубку и набрал номер «Издательства Кавендиша». До своего автоответчика я не добрался.

«Неправильно набран номер. Положите трубку, проверьте номер и попробуйте набрать снова».

В отчаянии я предположил самое худшее — что Хоггинсы так основательно подпалили мой офис, что даже телефоны расплавились. Единственный другой телефонный номер, который мне удалось восстановить после удара, был моей следующей и последней надеждой. После пяти или шести напряженных звонков Жоржетта, моя невестка, ответила мне тем своим капризным воркованием, которое я помнил, боже, боже, превосходно помнил.

— Давно пора спать, Астон.

— Жоржетта, это я, Тимбо. Позови Денни, можешь?

— Астон? Что с тобой такое?

— Это не Астон, Жоржетта! Это Тимбо!

— Тогда пусть Астон снова возьмет трубку!

— Не знаю я никакого Астона! Слушай, позови Денни.

— Денни не может сейчас подойти к телефону.

Жоржетта никогда не держалась в седле своей игрушечной лошадки особо прочно, но сейчас, казалось, скакала по радуге.

— Ты выпила?

— Да, я бы выпила, но только чудесное вино из хорошего погреба. Терпеть не могу пабы.

— Нет, слушай, это Тимбо, твой зять! Мне надо поговорить с Денхольмом.

— У тебя голос как у Тимбо. Тимбо? Это ты?

— Да, Жоржетта, это я, и если…

— Очень странно, что ты не появился на похоронах своего собственного брата. Вся семья так считает.

Пол качнулся.

— Что?!

— Мы знали о разных ваших размолвках, но я имею в виду…

Я пал.

— Жоржетта, ты только что сказала, что Денни умер. Ты именно это хотела сказать?

— Ну конечно! Ты что же, думаешь, я какая-то безмозглая дурочка?

— Скажи еще раз. — У меня пропал голос. — Денни — он — умер?

— Ты считаешь, что я могла бы такое выдумать?

Стул сестры Нокс скрипнул предательски и мучительно.

— Как, Жоржетта, как это случилось? Ради бога, расскажи!

— Ты вообще кто такой? Посреди ночи! Кто это? Астон, ты?

Горло мне перехватил спазм.

— Тимбо.

— Ну и под каким замшелым камнем ты прятался?

— Слушай, Жоржетта. Как Денни, — озвучивание делало это больше похожим на правду, — скончался?

— Когда кормил своего бесценного карпа. Я готовила ужин — намазывала утиный паштет на хлебцы. Когда пошла за Денни, он плавал в бассейне, лицом вниз. Может, он пробыл там день или около того, я, как ты знаешь, за ним не приглядывала. Дикси велел ему ограничить употребление соли, в его семье случаются удары. Слушай, перестань занимать линию и позови Астона.

— Слушай, кто там теперь? С тобой?

— Только Денни.

— Но ведь Денни умер!

— Я знаю! Он пробыл в этом бассейне уже… несколько недель. Как бы я могла его вытащить? Слушай, Тимбо, будь лапочкой, принеси мне чего-нибудь вкусненького из «Фортнума и Мейсона»,^[184] ладно? Я съела все крекеры, а дрозды склевали все крошки, так что теперь у меня из еды ничего не осталось, кроме рыбьего корма и камберлендского соуса. Астон не заглядывал с тех пор, как забрал у Денни художественную коллекцию, чтобы показать ее своему другу-оценщику, а это было… несколько дней назад, точнее, недель. Да, и газ перестали подавать, и…

По глазам мне резанул свет. Дверной проем заполнился Уизерсом.

— Опять вы!

Я взорвался.

— У меня брат умер! Умер, понимаете? Мертвее мертвого, черт побери! Моя невестка тронулась, и она не знает, что делать! Это семейное несчастье! Если в вашем чертовом теле хоть одна христианская косточка, то вы поможете мне разгрести эту богомерзкую чертову кучу!

Дорогой Читатель, Уизерс видел только истеричного сумасшедшего, который в нарушение всех запретов куда-то звонил после полуночи. Он ногой отпихнул стул, стоявший у него на дороге. Я крикнул в трубку:

— Жоржетта, слушай меня, я заперт в чертовом сумасшедшем доме, в проклятой дыре, которая называется «Домом Авроры», это в Эде, поняла? «Дом Авроры», Эд, и найди, ради бога, кого-нибудь, кто приехал бы сюда и спас…

Гигантский палец оборвал связь. Ноготь его был неровным и грязным.

 

Сестра Нокс ударила в гонг, обыкновенно призывавший к завтраку, чтобы возвестить о начале военных действий.

— Друзья, мы пригрели у себя на груди вора.

Созванные Неумершие все как один умолкли. Усохший грецкий орех грохнул по столу ложкой.

— Эти арабы знают, как мы обходимся с ними, сестра! В Саудовской Аравии нет места нечистым на руку негодникам, а? Вечером в пятницу, на стоянке возле мечети, оттяпать ему руку! А? А?

— В нашей корзинке оказалось гнилое яблоко. — (Клянусь, я словно снова был в школе для мальчиков Грешема, перенесенный на шестьдесят лет назад. Та же измельченная пшеница набухала в той же чашке молока.) — Кавендиш! — Голос у сестры Нокс вибрировал, словно грошовый свисток. — Встать!

Головы этих полуживых расчлененных объектов аутопсии, одетых в заплесневелые твидовые костюмы и бесцветные блузы, повернулись в мою сторону как на шарнирах. Если бы я отвечал как жертва, то сам бы подписал себе приговор.

Это было трудно. Я всю ночь не смыкал глаз. Денни умер. Скорее всего, сам обратился в карпа.

— О, ради бога, женщина, в жизни ведь нужна хоть какая-то соразмерность! Драгоценности короны по-прежнему пребывают в Тауэре, в целости и сохранности! Единственное, что я сделал, это срочный телефонный звонок. Если бы в «Доме Авроры» было интернет-кафе, я с удовольствием послал бы электронное письмо! Я не хотел никого будить, поэтому проявил инициативу и позаимствовал телефон. Приношу свои глубочайшие извинения. Звонок я оплачу.

— Да, как же, оплатите! Проживающие, как мы поступаем с Гнилыми Яблоками?

Гвендолин Бендинкс поднялась и указала на меня пальцем.

— Стыд-позор!

Ее телодвижениям вторил Уорлок-Уильямс:

— Стыд-позор!

Один за другим к ним присоединялись те из Неумерших, кому хватало чувств, чтобы следовать этому сценарию.

— Стыд-позор! Стыд-позор! Стыд-позор!

Мистер Микс дирижировал этим хором, словно Герберт фон Караян.^[185] Я налил себе чаю, но чашка была выбита у меня из рук деревянной линейкой.

Сестра Нокс извергала электрические искры:

— Не сметь отводить взгляд, пока вас стыдят!

Хор умер, за исключением одного-двух отставших.

У меня ныли костяшки пальцев. Гнев и боль обострили мою сообразительность, словно какая-нибудь палка для битья.

— Сомневаюсь, что любезный мистер Уизерс сказал вам об этом, но обнаружилось, что мой брат Денхольм умер. Да-да, умер. Позвоните ему сами, если мне не верите. Собственно, я умоляю вас ему позвонить. Моя невестка не вполне здорова, и ей требуется помощь в организации похорон.

— Откуда вы могли узнать, что ваш брат умер, прежде чем проникли в мой кабинет?

Коварный двойной нельсон. Она теребила свой крестик, и это меня вдохновило.

— От святого Петра.

Очень Неодобрительный Взгляд.

— Что такое?

— В сновидении он сказал мне, что Денхольм недавно перешел в Мир Иной. «Позвони, — говорит, — своей невестке. Ей нужна твоя помощь». Я сказал ему, что пользование телефоном противоречит правилам, установленным в «Доме Авроры», но он заверил, что сестра Нокс, будучи богобоязненной католичкой, не станет высмеивать такое объяснение.

Эта галиматья заставила Богиню Мщения буквально оторопеть. («Познай своего Врага» побивает «Познай себя».) Нокс перебирала варианты: был ли я опасным уклонистом; безвредным маньяком; реалистом-политиканом; визионером святого Петра?

— Правила «Дома Авроры» установлены для всеобщего блага.

Пора закрепиться на захваченных позициях.

— О, это совершенно неоспоримо.

— Я поговорю с Господом. А тем временем, — она обратилась ко всему залу, — мистер Кавендиш будет на испытательном сроке. Этот эпизод не исчерпан и не забыт.

 

После своей скромной победы я стал раскладывать в гостиной пасьянс (да, именно раскладывать пасьянс, а не каким-нибудь еще образом проявлять добродетель терпения, к которой никогда не был склонен), впервые после злосчастного медового месяца, который мы с мадам X. провели в Тинтагеле.^[186] (Безрадостное место: муниципальные дома-развалюхи и лавки с восточными благовониями). Впервые в жизни мне стал очевиден исходный недостаток пасьянса: результат его определяется не в ходе игры, но в тот момент, когда тасуются карты, то есть даже до того, как игра начинается. Так насколько же это лишено смысла?

Единственный смысл состоит в том, что пасьянс позволяет твоему разуму блуждать где угодно. Нигде, однако же, не было радужных перспектив. Денхольм какое-то время назад умер, а я по-прежнему находился в «Доме Авроры». Я представил себе новый сценарий самого худшего оборота дел, согласно которому Денхольм отдает не имеющее срока давности распоряжение оплачивать с одного из своих хитроумных счетов мое пребывание в «Доме Авроры», из доброты ли, из злости — неважно. Денхольм умирает. Мой побег от Хоггинсов был засекречен, так что никто не знает, где я. Распоряжение остается в силе и переживает того, кто его отдал. Миссис Лэтем говорит полицейским, что в последний раз видела меня, когда я направлялся к какому-то ростовщику. Детектив Тугодум предполагает, что мой заимодавец лишает меня последнего прибежища и я скрываюсь в Европе. Так что, полтора месяца спустя никто меня не разыскивает, даже Хоггинсы. К моему столу подошли Эрни и Вероника.

— Я пользовался этим телефоном, чтобы узнать результаты крикетных матчей. — Эрни был в дурном настроении. — Теперь по ночам его будут запирать.

— Черную десятку на красного валета, — посоветовала Вероника. — Не расстраивайся, Эрни.

Эрни не обратил внимания на ее слова.

— Теперь Нокс будет думать, как бы вас линчевать.

— Что она может сделать? Отобрать у меня измельченную пшеницу?

— Опять подмешает вам чего-нибудь в еду! Как в прошлый раз.

— О чем это вы толкуете?

— Помните, как вы разозлили ее в последний раз?

— Когда?

— В то утро, когда с вами так своевременно случился удар,