Проклятие Батыева кургана

 

В степи Среднего Дона весна приходит рано. С мартом зеленеет, в апреле распускается, в мае бурно цветет и на пике расцвета умирает вместе с троицкими дождями, после которых начинается иссушливое степное лето. Жара за пятьдесят, на десятки километров вокруг все бежево и пыльно. Солнце палит. Ни тенечка, ни ветерочка; пространная духота смешивается с дымным запахом, исходящим от чернеющих пятен сгоревшей кое-где травы. Но именно это жестокое время — период археологических раскопок всех мастей.

Донскую степь копают уже сто лет. Студенты и ученые, черные археологи и вездесущие местные мальчишки, кто-то ищет что-то определенное, кто-то копает наугад. Античные, скифские, славянские древности привлекают приезжих, а среди местных из поколения в поколение ходят легенды о Батыевых кладах. Междуречье Маныча и Егорлыка перекопано вдоль и поперек. Почти в каждом дворе вы найдете или медный сосуд эпохи бронзы, или греческое украшение из янтаря, или керамическую бляшку из могильника катакомбной культуры.

Раскопки для археолога — дело далеко не первое. Прежде чем снарядить экспедицию, надо съездить на разведку и узнать, какое направление в той или иной местности наиболее перспективно. Расспросы населения, описание артефактов, составление отчетов — с этой работой справиться можно в одиночку. Вот так и получилось, что в мае 2001 года я попала в одну из станиц на западном Маныче. Командировка планировалась для двоих, но в Институте, как всегда, не хватило денег, таким образом, на Средний Дон я отправилась одна.

Мне предстояло работать в живописном местечке на берегу Маныча-Егорлыка. Станицу окружали айвовые и яблоневые сады, обширные виноградники (которые как раз цвели), за селом в обрывистой красе густо синела река. Раскинувшаяся вокруг степь расцветала живыми и свежими красками; единственная дорога, ведущая в райцентр, терялась в траве высотой в человеческий рост.

Артефактов у станичников нашлось немного: народ здесь живет работящий, раскопки и прочие «бесполезные» занятия воспринимаются как игры для ребятишек. Описание найденных вещей заняло два дня и уложилось в три страницы текста. Для отчета негусто, зато все оставшееся время можно было со спокойной совестью наслаждаться красотой здешних мест и еще по-весеннему нежным южным теплом, особенно приятным после промозглого северного мая. Скучать не давали станичные мальчишки — узнав, что я занимаюсь археологией, они начали таскать мне всевозможные «находки» — проржавевшие штыки, гильзы, рукоятки, — отголоски последних войн. В общем, ничего интересного для того, кто ищет следы бронзового века. Видя, что все эти «железки» не представляют для меня ровно никакой ценности, мальчишки расстраивались, однако не сдавались и упорно продолжали приносить мне «древности".

И вот однажды утром соседские пацанята вошли во двор с торжествующим видом. Поздоровавшись подчеркнуто официально (не тетя Даша, как обычно, а по имени-отчеству), они вручили мне увесистый осколок большого керамического горшка. Увидев его, я ахнула: то был фрагмент одного из знаменитых «елочников» манычской культуры — сосуда, украшенного елочным орнаментом. Значит, где-то здесь находятся погребения бронзового века! Быстро собралась, и вместе с мальчишками мы отправились в степь. Местом ценной находки оказался невысокий курган километрах в пяти от станицы. Он был уже наполовину разрыт, причем довольно варварским способом — воронкой, а не траншеями. Вероятно, здесь побывали черные следопыты, хотя и довольно давно — яма успела зарасти амброзией. Спустившись, я пожалела, что не взяла с собой хотя бы кисти: прямо в траве повсюду валялись кусочки керамики. Они были слишком мелкими, чтобы представлять интерес для охотников за ценностями, которые можно продать. Но мне эти кусочки ясно говорили: здесь находится древнее и весьма большое погребение. Очень осторожно я начала руками раскапывать сырую комковатую землю. Мне попалась кость какого-то крупного животного, видимо, коня, а может, и верблюда. Наскоро набросав в блокнот основные данные, я решила пока оставить все как есть, а назавтра придти с инструментами и записать параметры в подробностях.

Обратно шли в самый разгар послеполуденной жары. От земли поднимался тяжелый пар, степные ароматы душили знойной горечью. Я посетовала, что не взяла с собой воды, и пацаны предложили свернуть к источнику неподалеку от тропинки. Кое-как обмыв руки от курганной пыли (какая там гигиена, если шагать еще час, а в горле Сахара!), я напилась ключевой воды — солоноватой, как и везде на Маныче.

Всю оставшуюся часть дня мною владело сладостное предвкушение: кто знает, какие находки скрывает старый курган? К вечеру над станицей нависла темная туча, и я испугалась, что пойдет дождь — назавтра раскопки превратятся в яму жидкой грязи. Но гром погремел где-то вдали, и наутро снова сияло солнце. Однако идти к кургану мне все равно не пришлось: было воскресенье Троицы, престольный праздник в станичном храме. День святой и очень почитаемый донскими казаками — любые работы в такой праздник запрещены и даже наказуемы. Моя хозяйка с утра ушла в церковь на праздничную службу. Я тоже хотела пойти вместе с ней: послушать местный церковный хор, посмотреть на красоту казачек и стать казаков, оценить пестроту и богатство нарядов — на Дону, как встарь, в церковь надевают все лучшее и новое. Но с самого утра меня одолела ломота и какая-то сонливость, разболелась голова, и мне пришлось остаться дома. Не позавтракав, я провалялась в постели до прихода хозяйки.

Мария Сергеевна пришла не одна, а со своими двумя уже взрослыми дочками. Женщины заглянули ко мне, отметили мой нездоровый вид, покачали головами и отправились готовить праздничный обед: к вечеру намечались гости. Настряпали вкусностей, вынесли во двор столы.

Едва спала жара, пришли соседи — большая, говорливая, нарядная компания. Однако ни щедрое угощение, ни разлившиеся над станицей старинные песни меня не радовали: было ощущение, что я подхватила грипп. Посидев с гостями совсем немного, я ушла в хату. Скоро небо потемнело, но не от сумерек, а от новой тучи — еще чернее и огромней вчерашней. Грянул гром, и люди во дворе засуетились, срочно убирая столы.

Дождь пришел только ночью вместе с отчаянной грозой и лютым ветром, воющим в вершинах пирамидальных тополей трубами Судного дня. До утра меня тошнило и лихорадило, а к рассвету подступил то ли кошмар, то ли галлюцинация: из глинистой земли древнего могильника вставали всадники на черных конях; пощечины мокрого ветра гасли на монголоидных медных лицах… вороные бока лошадей в сполохах молний сверкали голографическим радужным блеском…

Утром пришла в себя, но подняться сил не было. Тело горело, сердце железным набатом колотилось прямо в голове, внутренности выворачивало наружу. Возле меня стояли Марья Сергеевна и соседка, тетя Дуся.

— Очнулась, доча? Уж думали, помрешь. На-ка вот, попей, — хозяйка подняла стоявшее на полу детское ведерко.

Желтоватая мутная вода пахла отвратительно.

— Что это? — спросила я.

— Навоз кониный, с теплой водой, — буднично ответила Марья Сергеевна. — С перепою первое дело.

Меня замутило еще больше. Еле ворочая языком, я объяснила, что вчера вообще не пила алкоголь.

В комнату вошел муж соседки, скользнул взглядом мимо меня и что-то негромко и быстро сказал на ухо Марье Сергеевне. Я расслышала что-то вроде: «проклятый курган", «не своей смертью умрет"… От его слов лицо хозяйки как-то странно перекосилось, как будто она узнала нечто ужасное.

Соседкин муж продолжал:

— «Скорая» не поедеть — дорогу размыло. Машина не пройдеть. Разве на брычке только везти.

— На брычке? Тридцать один километр? — с ударением на «о» в последнем слове выдохнула тетя Дуся.

— Тогда — на коника и к Калитвихе. Тут до хутора через поле две версты всего. Иначе помреть Манькина гостья, — мужчина посмотрел на меня словно коновал на хромую кобылу. — Вишь, зеленая какая — щас отойдеть. Ну, вы собирайтесь, а я пойду запрягать.

Меня одели и завернули в огромный кусок темно-синего непрозрачного полиэтилена с чем-то вроде капюшона наверху. «Словно труп» — подумалось мне.

На улице было сумрачно, влажно и холодно. Миллиардами тяжелых плетей с неба хлестко падал дождь. Во дворе под навесом уже стоял конь вороной масти (точь-в-точь как в моем кошмаре). Дядька Петро, одетый в такой же, как у меня, синий полиэтиленовый плащ, затягивал подседельные ремни. Меня усадили боком впереди седла; жесткая лука сразу же больно впилась в бедро. Мир вздрогнул, вокруг закружились дома и сады, черный конь-корабль поплыл по степи в зелено-сером море; сливающиеся нити дождя и трав текли вниз по спирали и, наконец, сгинули в темноту…

 

[1] Глава 2

[1] Исцеление Спасом

 

Я проснулась, вдыхая теплый воздух, пропитанный смолистым древесным запахом; в нем слышалась мятногорькая нота какой-то духовитой травы. Открыв глаза, обнаружила, что нахожусь в небольшой квадратной комнате без потолка. Вверху были видны деревянные перекрытия, плотно пригнанные друг к другу крест-накрест. Оттуда свешивалась толстая цепь, на которой висела не то старинная лампа, не то фонарь, что-то наподобие стеклянной реторты в оплетке из кованой меди.

"Очень даже стильно, — пришло мне на ум. — Интересно, он на самом деле светит или только для красоты?". Вдруг до меня дошло, что я себя чувствую прямо-таки чудесно. Я вскочила с кровати, оделась и стала осматривать комнату. Угол у входа занимала округлая голландская печь, выложенная продолговатыми узорными плитками молочного цвета. На медной заслонке красовалась щегольская рукоять в форме собачьей головы. Стены, отделанные широкими панелями, две резные этажерки (одна с книгами, другая с какими-то пузырьками и коробочками), лавка, стол, половицы — все было из некрашеного, покрытого лаком светлого дерева. Желто-солнечное мягкое сияние, исходящее от всех этих вещей, придавало комнатке особый уют. В углу справа от окна висела икона Божией Матери; перед ней в красном стаканчике теплилась лампадка. За окном шумел сад, и по-утреннему пели петухи. Из-за двери слышались чьи-то голоса. Я потянула медную ручку, дверь мягко подалась на меня и неслышно отворилась. Я очутилась в просторном помещении, которое, по-видимому, служило одновременно и кухней, и гостиной: в одном конце его находилась газовая плита, соединенная с мойкой, а в другом стоял угловой диванчик и покрытый цветастой клеенкой стол; за ним вполоборота ко мне сидела Мария Сергеевна. Справа от моей двери, из стены полукругом выступал камин, выложенный таким же молочным кафелем. Я догадалась, что это своеобразная система центрального отопления всего дома. Четверть круга в моей комнате, половина в кухне-гостиной; значит, в доме есть ещё одна комната, в которую уходит оставшаяся часть печи.

У плиты спиной ко мне стояла высокая худощавая женщина. Ровные плечи, прямая гибкая спина, длинная шея — стать шолоховской Аксиньи. Тяжелые, смоляного цвета волосы убраны в черную кружевную шлычку. Звездными туманностями в них сияли редкие полосы проседи.

— … я и думала, Домнушка, — Мария Сергеевна была так увлечена разговором, что не замечала меня. — Упилась девка на Троицу. Городская, хилая, а первач у Вовки Атаманца — разведи стакан хоть на литр, хоть на два — гореть будеть. А потом, как уже до тебя собрались, прибежали ребятишки, сказали — на курган ходила, где позапрошлый год приезжали батыевы схроны искать. А как двое померли, так и не стали ездить: проклятое место! Говорять, те схроны только на татарскую кровь отзовутся, и то не на всякую, а чтоб батыева рода.

— А ребятишки что там рылись, батыева, что ль, рода? — не оборачиваясь, спросила высокая женщина у плиты.

— Дак ребятишки-то в курган не слазили! Знают, архаровцы: полезешь — кладовик утянет!

— Но ты ведь, доня, поди не клады ходила искать?

Я вздрогнула, поняв, что высокая сейчас обращается ко мне.

— Нет… погребения… бронзовый век… — вслух, а про себя подумала: «я же стою давно тут и бесшумно совсем… Вон Мария Сергеевна и краем глаза не увидела, а эта спиной… На затылке у нее глаза, что ли?"

— У человека глаз на затылке нету, — отвечая на мои мысли, произнесла, оборачиваясь, высокая женщина. — Я тебя слышала, как ты встала. Ты так — скоком-то — не подымайся. Слаба еще, даром что отошла.

— Ой, Дашутка! А я тебя и не видала, как ты взошла! — Мария Сергеевна кинулась ко мне и крепко обняла. — Ну слава Богу, живая! У меня вчера весь день душа не на месте — как ты, что… Вот с утра и собралась. А то уж слух по станице: заморила Манька столичную гостью.

— Брехня не лежит у плетня, — женщина подошла к нам. — Ну, Дарья Батьковна, здорово ночевала?

Ловким привычным жестом она взяла мое лицо обеими руками, оттянула нижние веки, внимательно взглянула куда-то вглубь меня, удовлетворенно кивнула и опустила руки. Я рассматривала ее во все глаза и старалась прикинуть, сколько ей лет. Смуглое, слегка скуластое лицо почти без морщин, только одна, глубокая, пролегла между густых, красиво выгнутых, чернявых бровей. Длинный прямой нос, небольшой рот с резко очерченной линией губ темно-червонного цвета. Издалека скажешь — моя ровесница, однако вблизи понятно: далеко за тридцать. Зрелая кожа безупречно чиста и натянута, но на ней и следа не осталось юной свежести. В подкружья глаз упали глубокие тени. Васильковые глаза, казавшиеся черными из-за необыкновенно большого зрачка и жирной четкой линии вокруг радужки, тронуты восточной поволокой. Взгляд спокойный, мудрый, с огоньком легкой иронии.

— Что? — спохватилась я, чувствуя неудобство от такого пристального разглядывания.

— Здорово, говорю, ночевала? Это, по-нашему, как «здравствуй", — она улыбнулась.

— Ой, здравствуйте… извините… я вас не знаю… как зовут.

— Звать меня Домна Федоровна Калитвина. Меня в станице Калитвиха называють — слыхала?

— Слыхала. Вы… колдунья?…

— Колдуй баба, колдуй дед… — она рассмеялась. — Колдуны да волшебники только для детей или дураков существуют. А я душе помогаю и тело лечу. Ну, и разум, у кого он есть, конечно. — Выразительный, не без лукавинки, взгляд она бросила в сторону Марьи Сергеевны.

— Вы врач? — во мне шевельнулось городское недоверие.

— И не просто врач, а со степенью. Общая практика, сидела на приеме, и завполиклиникой была потом. Да я на пенсии уже лет пять, — заметив мое изумление, она рассмеялась. — Ничего, в разум войдешь — и ты в шестьдесят молодая будешь.

— А… почему… вас колдуньей называют? И что тетя Маня про проклятие говорила? Что было со мной? Это правда?

— Ну, загуторила… Видать, совсем поправилась. Проклятие твое «кишечная палочка» зовется. Землю в могиле рыла? Руки не мыла? Воду пила? — Домна Федоровна меня словно отчитывала. — Еще легко отделалась! Подхватила бы столбняк — уже б хоронили. А слух, что ведьмачу я — от того, что не все…

На плите басовито зашипел чайник и тут же принялся надрывно свистеть.

— Ладно, садитесь уже. На пустой живот и слова пустые.

Загадочная врачевательница отошла в угол и стала доставать тарелки и чашки.

Я с наслаждением кусала теплую некрутую мамалыгу и пила слабый травяной чай, блаженно ощущая, как льется внутрь животворное тепло. Только сейчас я почувствовала, как ослабела. Ели молча и обстоятельно — в здешних краях не принято за едой «гуторить". Пользуясь паузой, я разглядывала кухню-гостиную. Печь-камин, выступающая из стены белым кораблем, разделяет пространство на две половины. Кухонный угол обложен красно-коричневым кафелем. В тон ему выкрашены широкий стол-тумба рядом с газовой плитой и настенные деревянные шкафчики; дверцы разрисованы букетами роз и васильков. «Гостевая» часть, как и моя комната, отделана деревом. Кроме гостевого угла, где темнеет квадрат иконы, все стены увешаны шкафчиками и полочками, на которых стоит множество склянок, колбочек, баночек, стаканчиков и коробочек. Несмотря на пестроту и разнообразие, в этом множестве угадывался определенный порядок. Два окошка занавешены белым невестиным тюлем; над ними свесились пучки сухой бурой травы с неожиданно яркими точками голубых и пурпурных цветов. Уютно, покойно, свежо и… как-то очень правильно. Все под рукой и ничего лишнего, все красиво, но целесообразно. Каждая вещица словно говорила: я здесь стою по праву, у меня свое назначение и своя работа. В расстановке мебели, в местоположении двух окон, в стене, куда вписан камин и три двери (две — внутрь дома, а третья наискось в коридор, из-за чего комната сначала показалась мне пятиугольной), в пространстве, пустом внизу и густо населенном в верхней части, чувствовался строгий и в то же время свободно-текучий порядок. Было видно, что обстановка не сковывала и не подчиняла себе, а сама будто подстраивалась под жизнь хозяев… впрочем, я не была уверена, что Домна Федоровна живет здесь не одна. Слишком уж в доме у нее все было как-то индивидуально.

Я посмотрела на нее и на правой руке, сжимавшей чашку, заметила широкое золотое кольцо. Она улыбнулась:

— Ну что, подъела маленько? Ты уж прости, разносолов теперь не предложу. Денька три еще на кашке поживи, пока живот не поправится. Я тебе с собой травок положу, будешь вместо чая заваривать. Только много не клади — горсть на чайник, и лей как заварку.

Я поблагодарила хозяйку, но мне не терпелось узнать, почему ее, дипломированного доктора, всю жизнь отработавшего в обычной поликлинике, станичники называют колдуньей, ведьмой, ведуницей, и вообще, относятся хотя и уважительно, но настороженно и с опаской.

— Домна Федоровна, а почему вы… вас… — честно говоря, я не знала, как сформулировать вопрос (вообще-то меня смущало присутствие Марии Сергеевны, женщины хотя доброй и сердечной, но в данном случае совершенно лишней).

Она усмехнулась:

— Почему работала врачом, а слыву за ведьму? А что ты сама думаешь, ты ж глазастая.

— Ну… Во-первых, вы очень молодо выглядите. Если вам действительно шестьдесят и вы не делали с собой ничего… в смысле подтяжек, операций пластических, то… Я честно говоря, даже не думала что в таком возрасте можно быть такой красивой. Во-вторых, дом ваш. Он отличается от всех домов, которые я тут видела. Богато у вас, но не так, как здесь принято. Знаете, я только во всяких журналах по интерьеру видела такое. Но там как бы для красоты это, для стиля, а у вас — будто нужное все. Ну, и живете вы особняком, не в станице…

— Это правильно, у нас тут кто сам по себе, про того и толки. Но у тебя хоть и глаза-плошки, а видишь трошки. Наукой занимаешься, а в суть не глядишь. Ты вот здесь у меня сутки всего. Привезли полумертвую — вчера утром! А сегодня уже и чаи гоняешь, и беседы беседуешь. Попади ты в больницу, ты как думаешь, сколько бы там провалялась?

— Ну… с неделю наверное.

— Самое малое! А то и три! У нас ведь больницы какие: привезут тебя, пока оформят, пока анализы, то да се… Спасибо если диагноз угадают, а если нет? Зараза одна, а лечат от другого. А еще и на месте чего нахватаешься, ты про внутрибольничную инфекцию знаешь, слыхала?

— Что значит, угадают диагноз?! Есть же симптомы, анализы, исследования. Медицина, кажется, наука точная.

— Наука-то точная, да люди неточные. От чего лечить привыкли, то и пишут. А то и вовсе, что в голову взбредет.

— А вы… как же вы узнали, что у меня именно кишечная палочка? Вы что, прямо здесь анализы делаете?

— Здесь не делаю, если надо, в город посылаю. Кроме анализов, столько всего еще есть. Организм — штука хрупкая, но о-очень подробная. При разных хворях и картина болезни разная. Как ты дышишь, как сердце стучит, какой цвет в глазах, чем кожа пахнет. Много всего! Если сразу приметишь, то будет человек и жив, и здоров — без всяких лекарств. А химия эта вся, таблетки-уколы — от них и здоровью вред, и на карман убыток.

— Значит, вы по приметам диагноз ставите?

— Вот именно, по приметам.

— А … почему вы так уверены… что приметы правильные? Или этому в институте тоже учат?

— Врач сам учится — у природы в первую голову.

— А во вторую?

— Во вторую — у людей, которые тоже природа.

— У людей в смысле — пациентов?

— Нет, сперва у тех, кто сам лечить умеет. И в институтах такие попадаются. А прежде всего человек у себя учится, и у предков своих. Я в седьмом поколении лекарка. У нас в роду все врачевать умели. Дед мой в конном полку служил в первую германскую — так в его сотню никогда фельдшера не ездили. И раненых там было меньше всего, и ни тифом не болели, ни чем другим. За два года боев не помер никто! Знаешь ведь, какой лекарь самый лучший?

— Какой?…

— У которого пациенты не болеют. Да только мало таких… И не потому что медицинская наука штука трудная. Не труднее других! Просто невыгодно быть хорошим врачом: больные, какие ни есть — бедные, богатые — все денежку несут.

— Я с этим согласна, но как же может так быть, что у врача больные не болеют?

— А вот так, — в синих глазах знахарки мелькнула голубым светом молния. — Ты про Казачий Спас слыхала?

— Слыхала… вернее, читала. Но это же… — приходилось выбирать слова, чтобы не обидеть хозяйку. — Из области легенд, что ли.

— Давай, давай, продолжай! Не бойся — не обижусь. Какие сказки про Казачий Спас читала? Где? У кого?

— Ну… Казачий Спас это какое-то волшебное слово, или молитва? Кто его узнает, тот овладеет чудесным боевым искусством, наподобие того, каким владеют Шаолиньские монахи? И тот в огне гореть не будет и в воде не утонет, того ни пуля ни сабля не возьмет? Будут стрелять в него, а пуля сквозь пройдет и вреда не принесет, кинжалом ранят, а рана сама по себе тут же затянется? Как сейчас про суперменов кино снимают, так раньше про Казачий Спас легенды складывали… Я не очень сильна в этой области, это фольклор, а я археолог, народные предания для меня постольку поскольку. Да и, по-моему, научной литературы на эту тему нет. Разве в романах на казачью тему про это пишут, но и то непонятно — то ли правда оно, то ли так… вымысел полухудожественный.

— Кто говорит про это и пишет, сами не знают, о чем судят. Не посмотревши в святцы, да бух в колокол! Казачий Спас, доня, это справная жизнь, только и всего.

— Как понять — справная?

— Правильная, хорошая, счастливая. В человеке Богом так устроено, что он сам может справляться и с болезнью, и с бедностью, и с диким зверем, и с лихим человеком. Надо только понять это Божье устройство и наперекор творения не идти. А что там про волшебные слова и про боевые искусства пишут — так это действительно вымысел. И знаешь, кто про это вымышляет? Те, кто ни в жизни казачьей, ни в природе человеческой ничего не разумеют.

— Да вроде пишут-то те, кто казачеством всерьез интересуется… Отчего же не разумеют?

— Оттого что казаки — не духи бесплотные, такие же человеки, как и все, из мяса да кровей. А пуля сквозь человека без вреда никак не пройдет. И рана кинжальная — если затянется, то не сразу, да и не всякая рана. Кто в сказки эти верил и на чудеса надеялся, первыми на тот свет отправлялись. Да к счастью мало таких было. Ежели каждый, на волшебство уповая, стал бы под пули лезть, то жили б тут не люди русские, а турок и черкес. Настоящий воин не тот, кто впереди на белом конике скачет, а тот, кто без битвы обойтись умеет. Искру туши до пожара, беду отводи до удара!

— Значит, Казачий Спас это вроде как умение избегать опасности?

— Это умение жить так, чтоб опасностей не было.

— Ну, без опасностей в нашей жизни вряд ли прожить можно. Если только под стеклянным колпаком.

— Эх, доня… Под стеклянным-то колпаком тебя враз опасности и накроют. Жизнь это воля! Простор человеку дан — поля и степи, города и дороги, реки и моря… Небеса высокие и дом родной. Это радость бытия, воздух жизни! Живи-твори, дыши полной грудью! Но Божий закон — закон творения — соблюдай. Тогда и силы в тебе будут, и здоровье крепкое, и ум ясный, и душа чистая.

— Значит, Казачий Спас — это закон мироустройства, соблюдая который, человек живет долго и счастливо? А можно ли этому научиться? Или это только для избранных?

— Научиться-то можно, а жить по нему — сложнее. Вот оттого и легенды, что всякий слыхал, а не всякий сумел. Всему виной леность душевная… — хозяйка поднялась и стала убирать со стола. — Ну, сейчас пойдем, я тебе травки с собой соберу. Сегодня отдохни, а завтра можешь продолжать занятия свои археологические. Да вперед руки мой!

Мария Сергеевна, во время беседы сидевшая тихо, срочно засобиралась домой. Мне же покидать удивительный дом никак не хотелось — слишком уж необычной была эта казачья знахарка, которой я была обязана своим скорым исцелением.

— Домна Федоровна… Я, если честно, работу свою уже сделала тут почти всю. Я ведь не копать приехала, так, на разведку только. У меня времени здесь — еще неделя. Можно я у вас поживу?

Хозяйка улыбнулась:

— Живи.

 

 

[проповедь]