Глава 6. Прошло три дня. По утрам я ходила к зарослям вербы смотреть, как растет моя веточка

[1] Потайное слово

Прошло три дня. По утрам я ходила к зарослям вербы смотреть, как растет моя веточка. Заговоров на нее я больше не наговаривала, но знахарка велела мне присматривать за своей вербой, чтобы установить связь между мною и растением. Я подозревала, что обильно разросшиеся кусты вербы возникли на высохшем болотце не просто так: слишком большая энергетика чувствовалась в этом месте; верно, свои "свяченые" прутики сажало здесь не одно поколение казаков-знахарей. Впрочем, энергию я сейчас чувствовала во всем, и не просто энергию, а какое-то мощное, всесокрушающее движение жизни, и движение это было очень явным — почти видимым, почти слышимым. Точно, передавая мне заговоры, наставница влила в меня мощь токов земных. Я ощущала эти токи земли повсюду; в их грандиозном звучании, словно тембры разных инструментальных групп в огромном симфоническом оркестре, различались токи разных стихий. Гладил ли мою кожу свежий степной ветер, дышала ли в спину лесная листва, блазнилось ли в жаркий полдень степное марево — во всем этом было столько своей, дикой жизни, что мне казалось: не воздушные массы перемещаются по степи, но дух ветра Вихорь кружит меня в своих прохладных объятиях, не листва шумит в ветвях, но глядит мне в спину тысячью зеленых глаз тот самый, сторожащий Федорову чудо-кузницу Лесной Кум, не разогретый пар поднимается от трав к небу, но полевая дева Мара-полуденница встает мне навстречу. Я ходила тяжело, приземленно, врастая в землю босыми ступнями (обувь в эти дни давила ноги, мешала ходить), я была пьяна силой стихий, словно обильно увлажненная весенним дождем земля. Я все время думала, как глубоко ошибочно то мнение, что наши древние предки от неразумения и страха перед силами природы выдумывали себе владык стихий и поклонялись им в капищах и кумирнях. Это мы, современные люди, зазнались от высокомерия и сознательной отдаленности от матери-природы; отдаленности, обернувшейся для нас обездоленностью... Духи стихий, безусловно, существуют, теперь я это точно знала. У них есть свои имена, и с ними, вероятно, можно вступать в какие-то отношения, более того — они ждут, что мы сделаем первый шаг навстречу.

Мир открылся с новой, доселе неведомой мне стороны, он стал как будто объемнее, шире, полнее, и полнота эта была не окончательная, она постоянно росла, расширялась и разбрасывалась во все стороны, как звездное вещество после взрыва сверхновой. До сих пор я видела мир как бы в застывшем, готовом состоянии, сейчас, напротив, мною владело чувство, что мир постоянно меняется, эволюционирует, и нет в нем ничего законченного до совершенного конца; вместе с тем любое точечное состояние этого процесса само по себе совершенно и прекрасно. Вот что-то начинается, прорастает — и мы умиляемся его нежности и беззащитности, оно входит в силу, цветет — и мы любуемся этим цветом, цвет увядает — но получается сочный плод; плод умирает, уходит в землю — но скоро там появляется новый росток. Безостановочное рождение и умирание — вот где теперь я видела истину жизни вечной.

Одно расстраивало меня: передача знания давалась Домне Федоровне слишком тяжело. После высадки вербы и объяснения смысла заговоров она ослабела, занемогла и уже три дня не вставала с постели. Моя любимая наставница вмиг постарела и теперь выглядела на свои шестьдесят три года. Как будто я отняла от нее часть жизненных сил. Это сильно омрачало мои мысли, и я, сидя у постели больной, внутренне сгорала со стыда. Хотя я не подавала виду, это не укрылось от проницательной казачки.

— Не стыдись, доня, — успокаивала она меня. — Все идет, как надо тому быть. Силу ты от меня не по злобе отбираешь, а я тебе ее вместе с Знанием даю. Даже Спаситель, исцеляя да уча, силу свою терял, так то — Бог, а мы-то человеки...

— Спаситель, Христос, Бог — и силу терял? — засомневалась я. — Как же такое быть могло?

— А вот могло быть, и было. Евангелие от Марка возьми, прочитай. Была одна женщина, и страдала она кровотечением много лет. И услышала, что пришел к ним в город Иисус. Она пришла к нему, но пробиться сквозь толпу трудно было ей, и обратить на себя внимание Его. Тогда она стала проталкиваться к нему без надежды на разговор, но сказав про себя так: если хоть края одежд Его коснусь, исцелена буду. И протиснулась, и коснулась на миг одежды Иисусовой. И хворь ее оставила. А Христос почувствовал, как изошла сила от него, и спросил: кто коснулся меня? Тогда женщина вышла и поклонилась Ему. Он же благословил ее и сказал: иди с миром, чадо, вера твоя спасла тебя. Так что даже в Евангелии записано, что сила от Него уходила, и Он чувствовал это. Видишь теперь, ничего злого в том нету. Да и уже поправлюсь я скоро, завтра на ноги встану. То, что отдала я тебе, мне вернется, не переживай. Лишь запомни: все, что отдаешь ближнему своему от сердца, все возвращается тебе многократно.

На следующий день целительница, в самом деле, почувствовала себя гораздо лучше и даже занялась хозяйственными делами. Целый день мы провели на огороде. Я копалась в земле с особым удовольствием: мне казалось, с каждым прикосновением к этой удивительной жирной и черной субстанции, от которой так и веет чем-то материнским, в меня вливается энергия. И еще я чувствовала, как работа на земле возвращает к жизни наставницу. Я поделилась с ней своими ощущениями, на что она ответила:

— Все верно ты чуешь, доня. Знать, учение мое в кровь и в плоть твою входит. А силы земные — умирание да рождение, — самые могутные силы на этом свете. И могучи они именно так, как ты заметила — в движенье безостановочном. Ничего застывшего во всей природе нету и не было никогда. Даже камни, и те растут да помирают. А чуешь ты это оттого так ясно, что сейчас весна, земля рожает и рожать еще будет до самой осени. Сила же эта рождающая, выталкивающая — самая, что ни есть великая, ничто ее ни остановить, ни отдалить неспособно. Не зря ж говорят: с…ть да родить — нельзя погодить.

Этой нескромной поговоркой знахарка меня рассмешила и смутила одновременно. Не то, чтобы она в своей обычной речи совсем не употребляла подобных слов, просто мое настроение было возвышенно-благоговейным перед этим рождающим всесильем природы, и упоминание вместе с ним других, совсем не возвышенных, физиологических процессов, мне показалось неуместным.

Домна Федоровна мое смущение заметила, и, продолжая улыбаться, сказала:

— Что нос воротишь? Зря, что ли, в природе органы рождающие и выводящие отходы рядом расположены? Так же они близки и одинаково святы, как смерть и рождение, как печаль и смех. Не запачкавшись, не очистишься, не умерши, не родишься вновь!

 

На рассвете меня разбудил громкий голос знахарки:

— Донечка, вставай, мы уезжаем, за хозяйку тут остаешься.

— Как? Куда уезжаете? Все вместе? — я вскочила с постели, ничего не понимая.

— До родни в Сальск. Надо ехать.

Сполоснув лицо, я вышла проводить хозяев. Садясь в машину, знахарка спохватилась, будто только что вспомнила:

— Ты вот что, доня. Сегодня мастера приедут, водопровод смотреть, ты подпол на базу — там, где цементом залито у нас, открой им. Вот ключи тебе, — и вложила мне в руку круглый, темный с ржавчинкой, ключ.

Я вернулась в дом, недоумевая и удивляясь. Вчера, за ужином, никто и словом не обмолвился о том, что сегодня предстоит поездка. А сегодня — нате вам, спозаранку, вдруг, бросив хозяйство, все вместе — и Домна Федоровна, и Алексей Петрович, и Федор, и Ирина... Не случилось ли у родни что-нибудь трагическое? Хотя вид у отъезжающих хозяев был не скорбный, напротив — женщины как-то явно принарядились.

Озадаченная, я уселась завтракать. Аппетита не было: меня разбирало любопытство.

Около десяти утра у ворот засигналила машина, послышались веселые окрики:

— Эй, хозяева! Машину вызывали?

Я вышла за калитку и остолбенела. У ворот, желтея огромной цистерной, стояла ассенизаторская машина, называемая в народе г....возкой. Конечно, я прекрасно знала, что в сельской местности, в отсутствии городской системы канализации, все нечистоты сливаются в выгребную яму, которую время от времени чистят при помощи таких вот машин. И все было бы нормально, но абсурдность ситуации заключалась в том, что хозяева, вызвав ассенизаторов, уехали к родне, предоставив гостье заниматься грязной работой. Мало того, что это никак не вписывалось в кодекс казачьего гостеприимства, так еще и явилось для меня полной неожиданностью: ведь Домна Федоровна даже не намекнула, какие именно мастера должны приехать.

Однако размышлять было некогда: веселые ассенизаторы в оранжевых комбинезонах явно торопились. Ворота со скрипом отворились, машина въехала на баз, я открыла замок подпола, мастера подняли тяжелую зацементированную крышку и окружающее пространство вмиг пропиталось тяжелой липкой вонью. Автоматически я быстро заткнула нос, чем вызвала взрыв хохота со стороны мастеров. Но меня это не спасло: вонь была повсюду, она лезла в глаза, в рот, в уши, забиралась под одежду, въедалась в кожу. Мастера ловко вытащили из машины ребристую коричневую трубу и спустили ее в смердящее отверстие подпола. Труба тяжело плюхнулась вниз, подняв новую волну зловония, мастера включили насос, и труба, подергиваясь, начала всасывать вонючую жижу с громким хлюпом и чавканьем. Когда все, наконец, было кончено, ассенизаторы стали вытаскивать трубу, при этом не даже удосужившись подогнать ближе машину. Отвратительно мокрая, издающая тошнотворный запах труба проползла несколько метров по цементу и нехотя втянулась обратно. От нее остался темный "благоухающий" нечистотами след. Машина уехала, а я принялась отмывать запачканный двор. Прежде чем я отчистила цемент до прежнего состояния, мне пришлось извести все, найденные в трех домах, туалетные средства. Несмотря на это, на базу все равно воняло, и я, оборвав практически всю садовую мяту, густо забросала ею цемент. Но запах остался, мне показалось — разило от меня. Пользуясь тем, что на хуторе никого, кроме меня, нет, я разделась догола и стала обмываться холодной водой прямо из колодца. Я истратила весь свой шампунь и гель для душа, но проклятая вонь, казалось, проникла в самую кровь мою. Баня была заперта на замок, и я, взяв стиральный порошок, ушла отмываться на Маныч.

Вернувшись в конце дня с раздраженной от порошка до крови кожей, я увидела, что хозяева уже дома, и что настроение у них приподнятое. (В отличие от моего: мало того, что на меня свалили самую неприятную часть хозяйственных хлопот, так еще и кожа, которую я с ненавистью терла стиральным порошком, смешанным с белым манычским песком, болезненно распухла и горела адским пламенем.) Знахарка же, не заметив моего состояния (или сделав вид, что не заметила), весело спросила:

— Ну что, доча, все хорошо, справилась?

— Справилась, — кисло ответила я и пошла в хату мазать кремом пылающую кожу.

Едва я, морщась и кусая от боли губы, успела обмазаться антисептическим кремом, как Домна Федоровна позвала меня ужинать. Я отказалась: аппетита, после сегодняшних приключений, не было и быть не могло, но хозяйка буквально силой вытащила меня из хаты и привела за стол. Только я взглянула на стоявшие на нем блюда, как меня затошнило. Цыплята в ореховом соусе, тушеная нутрия в горшочке, фаршированная рублеными желудками гусиная шея, копченая лопушина, тефтели в томате с черносливом, кровяная колбаса, нарезанный дольками вареный язык, паштет из печени с зеленым луком, жареный толстолобик, блюдо отборных раков, гора пирожков, сочащихся чем-то красным и сладким, деревянная миска с крашенками (яйца здесь продолжают красить вплоть до праздника Отдания Пасхи); над всем этим фантастическим изобилием высились два больших глиняных кувшина, покрытых серебряной испариной (думается, их только что достали из погреба, где температура даже летом остается чуть выше нуля). Довершали натюрморт пять старинных, чеканного серебра, кубков (каждый объемом не меньше полулитра). Я в изумлении глядела на этот фантастический, ломящийся от скоромного стол (из овощных блюд здесь наблюдался только томатно-чесночный соус в соуснике). Таким столом казаки не разговлялись даже на Пасху! Что же случилось сегодня?

— У вас какой-то праздник? — спросила я хозяйку.

— Да не. То родичи гостинцев передали, — ответила она. — Кушай, доня.

Не спросясь, она взяла мою тарелку и наложила по куску всего, что было на столе. Я посмотрела на оказавшуюся передо мной гору еды, и мне стало смешно и тоскливо одновременно: они что, издеваются надо мной? Как бы в подтверждение этой мысли Алексей Петрович взял один из запотевших кувшинов и до краев наполнил мой кубок густым вином темно-гранатового, почти черного цвета. Точно так же — до краев — он налил вина и в остальные кубки.

— Любо! — пробасил казак.

Мы подняли серебряные кубки. Я пригубила и хотела поставить, но Алексей Петрович не дал мне этого сделать, задержав кубок за дно.

— До дна! — приказал он, на миг оторвавшись от своей чаши.

Захлебываясь, я допила вино и тут же почувствовала тяжелое животное опьянение. Кровь бросилась в голову, влилась под кожу и начала громко пульсировать на лбу, на щеках, на губах. "Надо закусить, а то упаду" — подумала я и принялась истово есть. Кушанья показались мне божественно вкусными; ей-богу, ничего подобного я еще не пробовала здесь, а ведь мне казалось, что готовить вкуснее, чем Домна Федоровна, просто невозможно! Я сама не заметила, как опустошила тарелку… Зато это заметила хозяйка и опять наложила мне крупных, сочащихся жиром, кусков. Я обильно полила их чесночным соусом, при этом меня невероятно насмешило, как дрожит в моей нетвердой руке белый фаянсовый соусник. Веселое настроение владело и хозяевами: разливая по второй, Алексей Петрович рассказал такой смачный и двусмысленный анекдот, что мы с Иринкой дружно покраснели и прыснули со смеху; без смущения рассмеялась Домна Федоровна, громко загоготали Алексей Петрович с Федором. После третьей чаши (невесть каким образом все-таки вместившейся в меня) анекдоты, веселые истории в духе народных запретных сказок посыпались как из рога изобилия. В выражениях хозяева не стеснялись, слушая их, я хохотала от души; только раз летучей паутинкой промелькнула мысль: как хорошо, что я пьяна — на трезвую голову мои уши от всего этого вмиг завяли бы и свернулись как сухой табачный лист. Наевшись, напишись, насмеявшись так, что заболели скулы, я ушла спать. Повалилась в постель и мгновенно уснула, но уже через час проснулась от ощущения, что сердце выколачивает бешеную лезгинку где-то внутри живота. Покачиваясь, я вышла во двор. Дурноты не было, но вместе с тем состояние мое было очень далеко от того ясного, трезвого и рассудительного покоя, в котором я привыкла находиться. Меня как будто вела какая-то плотная волна, насыщенная тяжелой земной силой. Это было даже приятно, хотя и необычно. Эта волна увлекла меня через сад, в степь, на простор; там я нашла клочок сена и распласталась на нем, придавленная к земле многократно увеличившимся вдруг притяжением (будто маленькая планета наша внезапно выросла до размеров Сатурна). На меня, как гора текучих одеял, наплывали токи, земля кружилась под звездами в пьяном экстатическом танце; придавленная к ней, я кружилась тоже. Это было странно, весело и волшебно. Незаметно я почувствовала, что земля затягивает меня, всасывает в себя, и я, как семя, погружаюсь в рыхлую влажную земную массу. Хотя я все так же хорошо видела высоко над собой стремительный хоровод звезд, меня не покидала уверенность в том, что я все глубже и глубже погружаюсь в землю, как в могилу, и скоро она сомкнется надо мной. Это не пугало меня, больше того — я хотела быть похороненной именно сейчас, именно здесь, в этой степи, в этой щедрой донской земле, стать частью ее. Чтобы ни одна капля страха не разрушила мое блаженное состояние, я закрыла глаза и в тот же миг почувствовала, как земля покрыла меня. Я доверилась ее тяжелым объятиям и растворилась в ней. Я чувствовала, как тяжко и влажно дышит земля, выдыхая в степь животворный пар, я слышала, как наливаются земными соками корни трав и кустарников, как торопливо сопят в норах кроты и мыши, как прогрызают ходы земляные черви, пропуская через себя землю и выбрасывая клейкие комочки прямо мне в лицо. Эта пожирающая, перерабатывающая, растущая и рождающая симфония земли проносилась сквозь меня, с силой кидала в меня звуки, запахи, ощущения — комками, связками, охапками. «Как в помойку, — думалось мне, — как в выгребную яму». Я вспомнила, как утром чистили «подпол» и мне стало смешно и понятно.

— Ну конечно! — вслух расхохоталась я. — Переработка! Умереть, сгнить, раствориться! И опять прорасти!

— Верно, доня, — раздался спокойный голос знахарки. — Видать, наука тебе впрок идет.

Я открыла глаза и зажмурилась от восходящего солнца, которое светило мне прямо в лицо. Рядом со мной сидела знахарка.

— Как вы меня нашли? Это все специально вы устроили — и машину с ассенизаторами, и пир горой, и напоили меня? — я стремительно поднялась и уселась рядом с ней. От резкого движения у меня слегка закружилась голова.

— Не обиделась, доня? — спросила наставница, и сама же ответила на свой вопрос. — Не обиделась, вижу. Умница.

Она приобняла меня и поцеловала в лоб.

— Холодная, — промолвила ворожея, — ровно землица.

Она взяла мои руки и стала их активно растирать. Затем точно так же растерла щеки. У меня перестала кружиться голова, от вчерашнего опьянения не осталось и воспоминания.

— Знаешь, доня, — говорила наставница. — Есть вещи, которые, прежде чем понять головой, надо пережить. Потому все странное, что происходит, должно воспринимать с чутьем и доверием. Это ко всякому человеку относится, а к тебе — пуще того, бо ты в Спасе живешь, а Спас неверного да ненужного не пошлет тебе. Движенье земли, умирание, гниение и возрождение ты учуяла, а я тебе ощущения твои усилить помогла, чтобы ты осознала мощь эту земную во всей полноте ее. Ты думала, что Слово Божественное есть на этом свете главная сила, а видишь — не только горний мир могущество дарует, а и земное мощь имеет, да какую мощь! Не познав ее, в Слово не проникнешь.

— Постойте, Домна Федоровна... А как это все соотносится со Словом? Ну, то, что заговоры обращены к духам и силам стихий, я понимаю. Но этот процесс — вечной смерти и рождения — он сильнее, чем стихии… Им с помощью заговоров вряд ли овладеешь. Во всяком случае, когда я тут лежала… в могиле, мне не вспомнился ни один заговор.

— А какие слова тебе вспоминались? — осторожно спросила знахарка.

— Да никакие. У меня вообще слов не было!

— Так-таки совсем не было?

— Совсем.

— А мысли были?

— Мысли были…

— И какие же мысли?

— Ну… я думала, что земля кидает в меня все формы жизни своей, вернее, жизнедеятельность этих форм, как в выгребную яму.

— Это добре. То верные мысли тебе пришли.

— Про выгребную яму — и верные? — рассмеялась я.

Но знахарка не разделила моего веселья. Наоборот, она как-то посерьезнела.

— Силы, которые ты почуяла, самые древние на этой земле и вообще во вселенной. Их человек знал еще до того, как научился имена давать стихиям. Но уже тогда с особым словом к ним обращался.

— Постойте, Домна Федоровна, — меня пронзила глухая догадка. — Вы хотите сказать, что еще в доязыческие времена существовал древнейший вид заговоров, древнее тех, где упоминаются Род, Рожаницы, Сварог, Перун и Макошь?

— И существует до сих пор. Только люди говорят и не знают, что они говорят.

— Быть этого не может! — бросила я и, вскочив на ноги, стала ходить туда-обратно. — Если бы знали о таком виде заговоров, это было бы всем известно! Уж лингвистам-то точно!

— А оно им и известно. Правда, не всем. Но кто пелену привычного с глаз долой убрать сумел, те докапывались до истины.

— И вы хотите сказать, что вы тоже знаете эти заговоры?

— Больше скажу — и ты их знаешь. Вообще всякий человек, русским языком более-менее владеющий, те заговоры говорить может.

— Так скажите, скажите мне хоть один! — возбужденно вскрикнула я.

Знахарка сказала.

За миг до этого, если бы кто-нибудь предложил мне спор: что именно скажет наставница, и если бы закладом в этом споре была моя собственная голова — я бы не колеблясь ее заложила, утверждая, что знахарка скажет что угодно, но только не то, что она произнесла. К счастью, такого спора не было, и голова моя осталась на месте. В отличие от ушей, которые, не будучи оглушены вином, свернулись и засохли, как жухлые листья.

Ибо моя духовная наставница произнесла фразу, искусно составленную из отборнейшего мата.

Я остолбенела, схватилась за уши и без сил опустилась на землю. Это было для меня слишком. Ненормативная лексика, от которой мы бережем своих детей, которая режет нам слух и всегда выдает человека невежественного, грубого — древнейший заговор, с котором наши предки обращались к силам природы? Я глубоко вздохнула раз, и второй, и третий; голова прояснилась, я начала что-то соображать, вспомнила, и, подбирая слова, чтобы не обидеть наставницу, сказала:

— Домна Федоровна. Вы меня простите, конечно, но… В общем, есть такое мнение в ученой среде, что эти слова пришли в русский язык не так давно и начало они свое ведут со времен татаро-монгольских орд.

— Ото как же, — сыронизировала знахарка. — Неграмотная донская бабка, откуда же мне знать ученые мнения! Не от дедов же, которые с татарвой родичались еще с Батыевых времен!

— Ну… тем более, если родичались, — извиняющимся тоном произнесла я.

— Это татары от нас переняли и на свой лад гуторить стали. А исконные слова — наши, славянские, и не надо их на татар перекидывать. И стыдиться не надо, нету в них стыдобы никакой.

— Если нету, почему ж тогда их нельзя где угодно употреблять?

— А вот оттого и нельзя, что они к силам обращены таким, которые будить да призывать без нужды не след. То слова потайные, крепкие, и использовать их может не всякий человек и не во всякий час. Но к этому вернемся с тобой чуть погодя, а сейчас расскажу тебе, откуда слова эти идут: ты, ученая, про то ведать как никто другой должна.

Она как-то грузно вздохнула.

— Ключ ко всему языку тайному есть слово «п….». Это что мы сейчас употребляем, но такое звучание его не исконное. Раньше него было другое слово, что мы детям сейчас говорим, когда органы эти обозначить хотим. Оно, в свою очередь, исходит от глагола «писать», а тот — от двух древних слов — «пити» и «соути», что значит — извлекать воду, изливать, а еще — очищать. Органы нижние древнему человеку представлялись изливающими, оплодотворяющими, рождающими и очищающими. И представление это было верное, и осталось верное. А женское лоно, обозначаемое этим словом, роднилось с матерью-землей, в которую все живое, умирая, уходит, и из чего рождается вновь. Она и мать, она и могила. И называя ее, посылая друг друга в нее, древние предки наши не оскорбить своего ближнего хотели (как делаем это мы), а воздействовали на него самой великой силой вечного обновления и возрождения. Теперь чуешь разницу?

— А другие слова? — я была потрясена.

— И другие тоже. Ты азбуку старославянскую когда читала у меня, тебя, помнишь, буква «херъ» смутила?

— Да, вы еще сказали, что это — крест, хотя у меня были другие ассоциации.

— И те ассоциации тоже верными были. Херъ — он и крест, и мужской орган одновременно. Кстати, в форме его крест как раз и увидишь, если воображению волю дашь. И ничего кощунственного в том не будет: орган оплодотворяющий, живодающий — так же свят, как и солнце (крест, ты помнишь, солярный знак), как Животворящий Крест Господень. Таким побытом, опять же самое известное выражение — «иди…..» — сулит не что-то дурное да грязное, а лишь пожелание оплодотворения.

— Ну, а по матушке так называемые «ругательства», — предупредила знахарка мой вопрос, — которые всеми воспринимаются как страшное оскорбление, также во время досюльное ничего плохого не значили. Глагол «ети», от которого произошло известное всем слово, отделился от слова «се-ети», то есть, сеять, что тоже читаем как — оплодотворять. А плодотворность, беременность для женщины во все времена считалось и признаком здоровья, и счастьем величайшим, и самым святым и праведным женским предназначением. Так можно ли обижаться, ежели кто-то самой дорогой для тебя женщине — матери твоей — желает здоровья, и счастья, и радости женской?

— Но сейчас, Домна Федоровна, никто так не думает. Да и говорится оно вообще не применительно к матери. Во всяком случае, никто про это не думает, если кого-то матом ругает. А бывает, и никого не ругает, а просто вырвется нечаянно, если, к примеру, утюг на ногу упадет.

— Кого, кого! Вырывается именно — на кого. Вырывается на силы природные! И кстати, в таких вот ситуациях от этого и в самом деле легчает!

— То, что легчает, это точно, — грустно усмехнулась я. — Только оттого не легчает, когда дети в школе матерятся или девушки молодые. Наоборот, противно становится и очень стыдно.

— Тоже верно мыслишь, — одобрила знахарка. — А потому что девушкам да детям вообще такие слова употреблять не след. И в древности так было, и сейчас сохранилось. Бо силы земные, умирание-рождение, энергию в себе тяжелую несут, с которой только мужское начало справиться может. Да и то не во всяком возрасте. Крепкие словеса употреблять могли только женатые мужчины, у которых хотя бы одно дите родилось уже. А девкам, бабам да детям — ни в коем разе не можно было! Сила, она ведь сила и есть: либо ты ее обуздаешь, либо она тебя увлечет. Ты вот почувствовала, как земля захватила тебя, в себя втянула. Но тут не одна ты, я рядом с тобою, оттого не опасно тебе было силу земли на себе испытывать. А женщина, которая всю дорогу матом разговаривает, себя во власть силам этим древним отдает. И они ее приземлять начинают, опускать на самый низ, и падает она все ниже и ниже… А хватит ли сил у ней подняться да вновь возродиться?

— Зачем же вы мне все это рассказали и заставили пережить, если мне все равно нельзя использовать эти слова, ведь я женщина?

— А затем, доня, чтобы ведала ты корни языка своего и знала, что нету в нем ничего стыдного да нечистого. Вся стыдоба да нечистоты только от неразумения идут.

— А накормили-напоили так тяжело зачем?

— И это не просто так. Пища скоромная да вино живот наполняют, кровь книзу приливать заставляют. Предки наши на Масленицу да на Пасху зачем чревоугодничали без меры, ты как думаешь?

— Ну, не знаю… перед великим постом наесться до отвала, и после него…

— Вот и глупости ты думаешь. Объедались они именно для того, чтобы утяжелиться, к земле приблизиться. Ну, и выводящие органы подхлестнуть, чтобы шибче пищу перерабатывали. Кстати, в это время — в Масленицу и на Пасху — ладно было, коли кто дитя зачнет. Земное время, плодотворное. Так что, донюшка, что и г…., и земля, и писы, и семя мужское, и семя женское — все это один и тот же низ, одна и та же энергетика — выбрасывающая, умирающая и возрождающая. Вот тоже из древности нам дошли выражения «нас…..ть на тебя», «наплевать», «начихать». Все это отсылает туда, вниз, в грязь, в землю, — отсылает, чтобы умереть, разложиться, землею очиститься и восстать новой жизнью.

— Ах! — я вскочила, как ошпаренная: к моей босой ступне, зарытой в сено, кто-то прикоснулся чем-то мокрым и холодным.

Знахарка разбросала сено: под ним возвышалась кучка свежей рыхлой земли. Она рассмеялась:

— Ну, доня, вот и в тебе забил родник силы земной.

Я непонимающе посмотрела на нее.

— Крот, — объяснила она. — Принял тебя, стало быть, не за человека, а за камушок альбо за корягу. Теперь можешь считать — приняла тебя мать-земля, раз крот в тебе рыться собрался, как в ней, родимой.

— То-то он удивился, — сказала я. — Визжащий камень! Или коряга!

И мы залились тяжелым земным смехом — возрождающим, обновляющим, празднующим вечную весну.

 

[1]Глава 7

[1] Слово черное

 

В ночь с пятницы на субботу Алексей Петрович и Федор ездили на Дон за «лопушиной». Рыбалка удалась: четыре короба уснувших сомов стояли на траве, наполняя пространство запахом реки. Утреннее солнце припекало, рыба требовала немедленной обработки. У Ирины сегодня были уроки, поэтому чисткой рыбы мы с Домной Федоровной занялись вдвоем. Это была монотонная, неприятная работа; в иное время меня бы это немало напрягло, но сейчас, после всего пережитого здесь, я спокойно и ловко выгребала внутренности, отстригала плавники, выворачивала жабры и продевала сквозь них алюминиевую проволоку, подготавливая рыбу к засолке. Обработанных сомов я складывала в большой таз и тут же накрывала марлей (запах рыбы привлекал ос и мух). Полные тазы Федор уносил под навес, где обильно смазывал рыбу солью, заворачивал в марлю и подвешивал за крючки к потолку.

С работой мы управились только к двум часам дня. После обеда резко кинула жара, в воздухе запарило.

— Гроза идеть. — озабоченно заметил Алексей Петрович и отправился закрывать ульи.

Мы с хозяйкой спрятались от жары в хате-больнице.

— А знаете, Домна Федоровна, — сказала я ей, смахивая со лба капли пота, — после того, как я узнала от вас о потайном слове, во мне стало гораздо меньше брезгливости. Раньше от одной мысли, что придется чистить рыбу, мне становилось дурно. Видно, и на самом деле, когда проникаешь в потайные слова, это как-то тебя снижает (я в хорошем смысле), приближает к земной действительности, укореняет в ней и помогает найти смысл и даже удовольствие в простых заботах. Кто бы мог подумать, что потайное слово обладает такой силой! А ведь прежде мне было невообразимо трудно слышать мат, и уж тем более говорить. Да у меня даже в злобе язык не поворачивался произносить его, во всяком случае, прилюдно. Если я на кого и ругалась дурными словами, то слова эти, хоть и были распоследними, но все-таки принятыми в обществе.

— Лучше б ты материлась, — вздохнула знахарка.

— Как так лучше? — опешила я. — Вы же сами сказали: женщине нельзя.

— Нельзя. Но ежели злоба изнутри прет, да так, что терпеть не можешь, должна высказать, что накипело, то лучше действительно — поматериться. Не вслух, не при людях, а в пустоту.

— Как — в пустоту? — не поняла я.

— Ну, в любое пустое пространство. Да хоть в кулек целлофановый, раскрой его, поднеси к лицу и облегчи в него душу тихонько.

— А потом что с ним делать?

— Выкинь альбо сожги. Да и хоть так оставь — сила из него потом сама вниз уйдет. Не в том суть.

— А в чем?

— А в том, что в злобе кидать в мир слова черные — хуже нет занятия. Вот оттого и случается и порча, и сглаз, и хвори, и беды разные.

— И что же делать тогда? Ведь не злиться совсем — не получится…

— Отчего ж не получится. В Спас когда полностью войдешь — вообще злиться перестанешь. А черное слово говорить нельзя ни в коем разе. Да и слышать не рекомендуется. Но уж ежели услышала, да еще на себя — отражай удар. Иначе и тебе, и тому человеку, кто сказал, худо придется.

— Да как же их отразить, если не тоже черными словами, — недоуменно протянула я. — А это ведь значит удваивать слово злое: он скажет, и я скажу…

— Отражать черное слово злобой нельзя ни в коем разе! — строго сказала знахарка. — Давай-ка, доня, все по порядку…

За окном громыхнуло небо и резко зашумел сад, растревоженный внезапно поднявшимся ветром.

— Окромя сил божественных наверху и природных внизу, существуют еще силы худые, поганые, губительные. Через них в мир болезни и беды приходят. Силы эти в своем мире живут, однако в наш стремятся беспрестанно и все ворота ищут, где бы к нам, в мир Божий, войти. Да только ворота те просто так не отворяются, надобно, чтобы кто-то с этой стороны отпер их. А ключ к этим воротам — слово черное. И всякий раз, как говоришь дурное, ты ворота злу растворяешь и даешь ему тут куражиться да пакостить.

— Значит, люди, которые все время говорят гадости, ворота эти открытыми держат, — вслух задумалась я. — А знаете, тетя Домна, мне кажется, что они знают о воротах зла и будто специально его в мир выпускают. Во всяком случае, когда я вижу по телевизору некоторых деятелей, я просто уверена — они своими словами нарочно увеличивают количество зла во вселенной.

— Так оно и есть, то ты верно мыслишь. Оттого мы и телевизор не смотрим, что злоба с него так и льется, хоть тазики подставляй. Вообще эта штука в дому ненадобна. Так, разве что кино какое доброе посмотреть по видео. А чтобы каналы включать — Бог спаси! Только мозгам да дому вредить.

— Ну мозгам — согласна, да дому-то оно как вредит? — удивилась я.

— Самым тяжким побытом. Слово — это ить вибрация, мы ж гуторили с тобой. Или думаешь, ежели слова худые с телевизора звучат, а не от человека живого исходят, они силу свою теряют?

— Ну да… Это же всего лишь техника!

Знахарка посмотрела на меня так, словно сомневалась в моих умственных способностях.

— Значить, на тебя техника не действует? Тебе никогда худо не становилось от того, что по телевизору видела?

— Становилось… На ночь вообще не могу его смотреть: вечером, как назло, показывают или криминал, или ужасы. Я после этого заснуть не могу, и кошмары снятся.

— Так ведь это всего лишь техника!

— Это-то и странно.

— А ничего странного нету. Техника, не техника — вибрации во вселенной одинаковы. А что зараз сотни тысяч людей слышат слова черные, то делает телевизор да радио стократ опаснее. То же — газеты-журналы. Когда один человек тебе дрянное скажет, куда еще ни шло, с этим справиться можно. А ежели слово миллионами услышано, на столько умов, душ, восприятий помножено — оно силу свою ровно во столько раз увеличивает. А у нас ведь смотри: по одному каналу плохо скажут, а другие подхватят. И начинают раздувать! Где-то стряслось горе, а камень на душе у всей страны. Ладно, коли сильный человек. А коли нет? И пошло-поехало: кто-то гадостей с утра наслушался, настроение упало, внимание снизилось, мысли в дурную сторону потекли. Тут и ссоры, и несчастные случаи… Я гуторила тебе: слово — семя. Вот одно семя дурное пало (другими же мерзостями сдобренное), и расцвело новыми бедами. Да ладно еще телевизор альбо газеты: сегодня сказали — через неделю все забыли. А книжки дурные — это лихо так лихо. Они-то долго живут, долго семена зла в сердцах взращивают. Особливо те книжки, над которыми думать не надо. Ты посмотри: сейчас люди в основном такие и покупают, якобы для отдыха умственного. Чтобы, значит, мыслить не требовалось, напрягать мозги. Одно не разумеют: когда разум дремлет, любая пакость в душу проникает беспрепятственно. Душа засоряется, глохнет, перестает добро от зла отличать. И уж человек сам не замечает, как начинает подличать, обманывать — и думает при этом, что все хорошо, все так тому быть и надо!

— Сон разума рождает чудовищ… — вспомнила я.

— Еще каких чудовищ! — согласилась знахарка. — Вот и талмуды чернокнижные в старину не лишь потому жгли, что там про дела сатанинские писано было, а чтобы задел дурной на будущее не оставлять. Так что гласность эта хваленая нонешняя мало чего хорошего принесла.

Я покачала головой.

— Тут я с вами не согласна, Домна Федоровна. Да, гадостей говорится и пишется немало. Но свобода слова много людям дала. Посмотрите — страх ушел, и к остальному миру мы повернулись. Володю моего раньше — что, выпустили бы за границей работать?

— Дитё ты дитё… — вздохнула наставница. — Вроде разумная, а повторяешь за теми, кто с телевизора потоки зла пускает. Раньше мужа твоего и здесь ценили бы так, что и заграница не понадобилась. Ну да не в этом дело, — отмахнулась она. — А в том, что информацию, что много раз повторяется, отсеивать надо. Отделять зерна от плевел.

— И что же теперь? Цензуру возвращать? Народ оболванивать? Жизнь-то надо с разных сторон показывать. У человека выбор должен быть!

— Ну хорошо. Выбор. А ребенку малому ты тоже выбор предоставляешь? Небось, дитё свое появится — будешь за ним бегать да глядеть, чтобы не лазил где попало. Ты ж пойми: люди в большинстве своем хуже детей малых: зло читают, зло слушают — и не понимают, где ладное, а где худое, где правда, а где брехня. Ну да, — спохватилась она, — об том речь лучше не заводить, то тема опасная. У тебя Спас есть — он тебе лучшая цензура на всякий выбор. Любое слово законом Спасовым мерить станешь, там и поймешь, где что в мире этом находится, на каком пол