Глава 3. Мы с мамой жили в одноэтажной квартире над моргом

Мы с мамой жили в одноэтажной квартире над моргом. Окна нашей гостиной выходили на главное крыльцо, а единственная дверь вела по отдельной лестнице к боковому подъезду. Многие считают, что жить над моргом жутковато, но наш дом ничем не отличался от других. Да, конечно, у нас в подвале лежали трупы, но у нас была и часовня, так что баланс соблюдался.

К вечеру субботы тело Джеба так и не привезли. Мы с мамой тихо обедали, позволив пицце и звукам телевизора заменить нам семейную атмосферу и беседу между близкими родственниками. Показывали «Симпсонов», но я не смотрел — ждал, когда привезут труп. Если полиция и дальше будет держать его, мы не сможем забальзамировать покойника — придется просто сунуть его в мешок и похоронить, не открывая крышки гроба.

Мы с мамой вечно спорили, какую пиццу купить, но так никогда и не могли прийти к единому мнению, а потому покупали пиццу из двух частей: на моей колбаса и грибы, а на ее — пеперони. Даже «Симпсоны» были следствием компромисса: они начинались после новостей, а поскольку переключение канала неизбежно повлекло бы за собой споры, мы оставляли все как есть.

Во время первой рекламной паузы мама взялась за пульт. Обычно это означало, что она хочет выключить звук и поговорить о чем-то, что часто приводило к пререканиям. Она поднесла палец к кнопке отключения звука и замерла в ожидании, не нажимая ее. Если она выжидала так долго, значит, тема для разговора была тяжелая. Мгновение спустя она положила пульт, отрезала еще кусочек пиццы и отправила его в рот.

До следующей рекламной паузы мы сидели в напряжении, зная, что нас ждет, и просчитывая ситуацию. Я подумывал, не уйти ли мне до начала рекламы, но это лишь рассердило бы ее, а потому я медленно жевал, глядя, как Гомер прыгает, кричит и носится по экрану.

Началась рекламная пауза, и мама снова потянулась к пульту, но на этот раз, почти не колеблясь, выключила звук. Дожевала кусок пиццы.

— Сегодня я разговаривала с доктором Неблином.

Я ждал чего-нибудь в таком роде.

— Он сказал, что… понимаешь, он сказал очень интересную вещь, Джон. — Взгляд ее переходил с телевизора на стену, потом на потолок — на что угодно, только не на меня. — Может, сам что-нибудь скажешь?

— Спасибо, что отправила меня к психотерапевту, и извини, что мне и в самом деле нужен психотерапевт. Это ты хотела услышать?

— Джонни, давай не будем начинать с колкостей. Нам нужно многое обсудить, и мне бы хотелось, чтобы к колкостям мы перешли уже ближе к концу.

Я глубоко вздохнул, глядя на экран телевизора. «Симпсоны» вернулись, и без звука они не казались менее сумасшедшими.

— И что он сказал?

— Он сказал мне, что ты…

Она посмотрела на меня. Ей было около сорока — молодость, как она говорила, но в такие вечера, когда мама сидела с собранными в пучок волосами, когда вокруг ее зеленых глаз собирались озабоченные морщинки и она спорила со мной в призрачном свете телевизора, она казалась разбитой и усталой.

— Он сказал, будто тебе кажется, что ты убьешь кого-нибудь.

Ей не следовало смотреть на меня. Она не могла говорить такие слова и одновременно смотреть на меня — в этом случае ей было не сдержать потока эмоций. Я видел, что лицо ее покраснело, а глаза помрачнели.

— Это интересно, — сказал я, — поскольку я ему ничего такого не говорил. Ты уверена, что он сказал именно это?

— Дело здесь не в словах. Это не шутка, Джон, это серьезный вопрос. Это… не знаю. Неужели это все кончится для нас именно таким образом? Ты — все, что у меня осталось.

— На самом деле я ему сказал, что следую строгим правилам, чтобы не совершить ничего плохого. Мне казалось, ты должна быть счастлива, услышав это, а ты, наоборот, кричишь на меня. Вот почему мне нужен психотерапевт.

— Как можно быть счастливой, когда твой сын должен придерживаться строгих правил, чтобы не убить кого-нибудь, — отрезала она. — Как можно быть счастливой, если психотерапевт говорит, что мой сын — социопат. Счастье — это когда…

— Он сказал, что я социопат?

Это было здорово. Я всегда что-то такое подозревал, но получить подобный диагноз официально было очень приятно.

— Диссоциальное расстройство личности, — сообщила она задрожавшим голосом и отвернулась. — Я проверила — это разновидность психоза. Мой сын — психопат.

— ДРЛ — это в первую очередь отсутствие сострадания, сочувствия, — уточнил я.

Несколько месяцев назад я тоже поинтересовался, что это такое. Сочувствие — это то, что позволяет людям опознавать эмоции, так же как уши опознают звуки; без сочувствия ты становишься эмоционально глухим.

— Это означает, что я не чувствую боли других людей, — продолжал я. — Я все думал, выберет ли он именно этот диагноз?

— Да откуда ты это вообще знаешь? — встревожилась она. — Бога ради, тебе всего пятнадцать лет, ты должен… не знаю… интересоваться девочками, играть в видеоигры.

— Ты знаешь, что бывает, когда социопат интересуется девочками?

— А я тебя прошу не быть социопатом. Если тебя все время одолевает хандра, это еще не значит, что у тебя душевное заболевание… это означает, что ты подросток, но, может быть, вовсе и не психопат. Тут дело вот в чем, Джон. Слова доктора не помогут тебе отгородиться от жизни. Ты живешь в том же мире, что и все мы, и ты должен относиться к нему так же, как все.

Она была права: я видел немалые преимущества в официальном признании меня социопатом. Прежде всего это избавляло меня от дурацких коллективных проектов в школе.

— Я думаю, это моя вина, — призналась мама. — Я затащила тебя в морг, когда ты был совсем ребенком, и это тебя навсегда искалечило. И о чем я только думала!

— Дело не в морге.

Я буквально ощетинился, услышав это. Упаси боже, еще прогонит меня оттуда.

— Сколько вы проработали там вместе с Маргарет? — аргументировал я. — Но так никого и не убили.

— Но мы и психопатами не были.

— Ты сама себе противоречишь, — заметил я. — Только что ты сказала, что морг меня искалечил, а теперь говоришь, что он меня искалечил, потому что я уже был болен. Если и дальше будешь продолжать в том же духе, мне тебя не убедить, что бы я ни сделал.

— Ты можешь сделать очень многое, Джон. И ты это знаешь. Прежде всего прекрати писать о серийных убийцах — Маргарет сказала, что ты опять что-то такое написал.

«Маргарет, ты подлая доносчица».

— Я получил высший балл за эту работу, — возразил я. — Учительнице понравилось.

— Если ты умеешь хорошо делать то, что тебе делать не следует, оно от этого не становится лучше, — заметила мама.

— Это было задание по истории, а серийные убийцы — часть истории. Как войны, расизм и геноцид. Видимо, я забыл записаться на курс «только про хорошее». Ну, извини.

— Мне бы хотелось понять — почему.

— Что почему?

— Почему ты одержим серийными убийцами.

— У каждого должно быть какое-то хобби…

— Джон, даже шутить так не смей.

— Ты знаешь, кто такой Джон Уэйн Гейси? — спросил я.

— Знаю, — сказала она, воздевая руки. — Спасибо доктору Неблину. И почему только я тебя так назвала?

— Джон Уэйн Гейси был первым серийным убийцей, о котором я узнал. Когда мне было восемь лет, я увидел свое имя в газете рядом с фотографией клоуна.

— Я только что попросила тебя бросить эту одержимость серийными убийцами, — сказала она. — Почему мы говорим об этом?

— Ты ведь хотела узнать почему, вот я и пытаюсь тебе объяснить. Я увидел эту фотографию и подумал, что, может быть, это кино про клоунов с участием актера Джона Уэйна, — папа все время показывал мне ковбойские фильмы, где он снимался. И тут выяснилось, что Джон Уэйн Гейси был серийным убийцей, который приходил на вечеринки, переодевшись в клоуна.

— Не понимаю, к чему ты клонишь, — расстроилась мама.

Я не знал, как объяснить ей то, что я хотел сказать. Социопатия — это не только эмоциональная глухота, но еще и эмоциональная немота. Я чувствовал себя, как Симпсоны на нашем телевизоре с выключенным звуком: они размахивали руками и кричали, не произнося ни слова. Мы с мамой словно говорили на разных языках и никак не могли понять друг друга.

— Ты вспомни ковбойские фильмы, — упорствовал я, хватаясь за соломинку. — Они все на один манер: ковбой в белой шляпе скачет на коне, стреляя в ковбоев в черных шляпах. Ты знаешь, кто там хороший и кто плохой, и точно знаешь, что произойдет.

— И?..

— Если этот ковбой кого-нибудь убьет, ты и глазом не моргнешь, потому что это случается каждый день. Но когда кого-то убивает клоун — это что-то новенькое, такого ты прежде не видела. Вот перед тобой кто-то, кого ты считала хорошим, а он совершает такие жуткие вещи, что нормальным человеческим эмоциям с этим и не справиться. А потом поворачивается и снова делает что-нибудь хорошее. Это очаровательно, ма. Если ты одержим этим, то ты не чокнутый, — чокнутый ты как раз в том случае, если неодержим.

Мама несколько мгновений молча смотрела на меня.

— Значит, серийные убийцы — это что-то вроде киногероев? — спросила она.

— Да я вовсе не это говорю. Это больные извращенцы, они совершают ужасные вещи. Просто, я думаю, желание узнать о них побольше не делает тебя больным извращенцем.

— Есть большая разница между желанием узнать о них побольше и мыслями о том, что ты станешь одним из них, — сказала мама. — Нет, я тебя не виню — я нелучшая из матерей, и господь знает, твой отец был еще хуже. Доктор Неблин сказал, что ты выработал для себя правила, чтобы избежать дурного влияния.

— Да.

Наконец-то она начала слушать — видеть хорошее, а не плохое.

— Я хочу тебе помочь, — предложила она. — Вот тебе новое правило: ты больше не будешь помогать нам в морге.

— Что?!

— Это неподходящее место для мальчика, — настаивала она. — И я вообще не должна была пускать тебя туда.

— Но я…

Что «но я»? Что я могу сказать, чтобы это не потрясло ее еще больше? Что мне нужен морг, потому что он безопасным способом связывает меня со смертью? Мне нужен морг, потому что я должен видеть, как, словно цветы, раскрываются тела и говорят со мной, рассказывают то, что им известно? Нет, тогда она просто вышвырнет меня из дому.

Прежде чем я успел возразить, мамин мобильник разразился негромким электронным воспроизведением увертюры к «Вильгельму Теллю» — мама эту мелодию назначила вызову с телефона коронера: деловой звонок. В половине одиннадцатого в субботу коронер мог звонить только по одному поводу, и мы оба знали это. Она вздохнула и стала рыться в сумочке в поисках телефона.

— Привет, Рон, — сказала она. — Нет, все в порядке, мы уже заканчивали. Да, мы знаем. Мы этого ждали. Я спущусь через минуту, так что приезжай в любое время когда сможешь, меня это устраивает. Нет, серьезно, никакого беспокойства — мы обе знали о времени, когда соглашались. И тебе тоже. Поговорим позже.

Она положила трубку и вздохнула:

— Ты, наверное, знаешь, о чем речь.

— Полиция закончила экспертизу останков Джеба, — сказал я.

— Они привезут его через пятнадцать минут. Я пойду вниз. Я… мы продолжим этот разговор. Прости меня за все, Джон. У нас мог бы получиться милый семейный обед.

На экране телевизора Гомер душил Барта.

— Я хочу тебе помочь, — предложил я. — Уже одиннадцатый час. Если в одиночку — ты провозишься всю ночь.

— Мне поможет Маргарет, — возразила мама.

— Ну, значит, вы будете работать пять часов, а не восемь — все равно это слишком долго. А если я буду помогать, мы закончим за три.

Я старался говорить спокойным ровным голосом. Не мог позволить ей забрать все это у меня, но не осмеливался показать, как это для меня важно.

— Тело в ужасном состоянии, Джон. Его разорвали на части. Чтобы его снова собрать, потребуется немало времени. И работа очень трудна психологически для такого, как ты, клинического психопата.

— Ну ты и скажешь, ма.

Она взяла сумочку.

— Либо тебя это волнует, а в этом случае тебе не следует быть там, либо тебя это не волнует, а в этом случае тебе давно уже следовало прекратить ходить туда.

— Ты и в самом деле хочешь оставить меня здесь одного?

— Найдешь себе какое-нибудь конструктивное занятие.

— Мы идем собирать тело. Что может быть конструктивнее? — сказал я и тут же поморщился: черный юмор в этой ситуации не шел мне на пользу.

Это был своего рода рефлекс, снятие напряжения в стиле доктора Неблина.

— Мне не нравятся твои шутки о смерти, — заметила мама. — Мы живем рядом со смертью, вдыхаем ее запах каждую минуту. Такая близость может привести к тому, что человек потеряет уважение к смерти. Я замечала такое за собой, и это меня беспокоит. Если бы не близкое знакомство со смертью, ты, вероятно, был бы лучше.

— Я в порядке, ма, — отозвался я.

«Что сделать, чтобы убедить ее?»

— Ты знаешь, что тебе нужна помощь и что ты не хочешь оставлять меня одного.

Если я и не был способен к состраданию, то моя мать была наделена этим чувством, и я мог использовать его против нее. Там, где не работала логика, могло победить чувство вины.

Она вздохнула и закрыла глаза, плотно сомкнув веки, словно чтобы не видеть перед собой какой-то образ — я мог только догадываться какой.

— Ладно. Но давай сначала доедим пиццу.

 

Моя сестра Лорен уехала шесть лет назад, через два года после ухода отца. Ей тогда было всего семнадцать, и что с ней случилось — одному богу известно. В доме стало гораздо меньше криков, но объектом тех, что случались, теперь был я. Месяцев шесть назад Лорен вернулась в Клейтон — приехала автостопом бог знает откуда и покаянно попросила у матери работы. Они по-прежнему почти не говорили друг с другом, она никогда не приходила к нам и не приглашала нас к себе, но работала приемщицей в морге и неплохо ладила с Маргарет.

Мы все неплохо ладили с Маргарет. Она была вроде изоляции, которая предотвращала короткие замыкания и искрения в нашей семье.

Пока мы доедали пиццу, мама позвонила Маргарет, а та, видимо, вызвала Лорен, потому что обе они были внизу, когда мы наконец спустились в морг, — Маргарет в спортивном костюме, а Лорен нарядившаяся к субботнему вечеру в городе. Я подумал, что мы, вероятно, сорвали какие-то ее планы.

— Привет, Джон, — сказала Лорен.

В своем наряде она казалась абсолютно не на месте за строгим столом нашей канцелярии. На ней был блестящий пиджак из искусственной кожи, надетый поверх ярко-красного топа с глубоким декольте, волосы высоко взбиты по моде восьмидесятых. Может быть, в клубе был какой-то тематический вечер.

— Привет, Лорен, — поздоровался я.

— Это что — документы? — спросила мама, глядя через мое плечо на Лорен.

— Я почти закончила, — ответила сестра, и мама пошла вглубь морга.

— Уже привезли? — спросил я.

— Только что выгрузили, — ответила она, в последний раз просматривая стопку бумаг. — Маргарет занимается с ним там.

Я повернулся, собираясь идти.

— Как у тебя дела? — спросила Лорен.

Мне не терпелось увидеть тело, но я посмотрел на нее:

— Нормально. А у тебя?

— Ну, я ведь не живу с мамой. — Мы помолчали. — С отцом общался?

— В последний раз в мае. А ты?

— На Рождество. В первые два года он присылал мне валентинки в феврале.

— Он знал, где ты?

— Я иногда просила у него денег.

Она положила авторучку и встала. Юбка у нее была из того же материала, что и пиджак. Маме бы не понравилось. Может быть, Лорен поэтому и купила эти вещи. Она собрала бумаги в ровную стопку и направилась в служебное помещение.

Мама и Маргарет уже были там, неторопливо разговаривали с Роном, коронером. На бальзамировочном столе лежал голубоватый мешок для трупов, и я с трудом сдерживался, чтобы не броситься к нему и не расстегнуть молнию. Лорен протянула бумаги маме, которая бегло их просмотрела, подписала несколько листов и протянула всю стопку Рону:

— Спасибо, Рон. Доброй ночи.

— Извини, что привез тебе это в такое время, — сказал он, обращаясь к матери, но глядя на Лорен.

Он был высокий, с зачесанными назад прилизанными черными волосами.

— Ничего страшного, — отозвалась мама.

Рон взял бумаги и вышел через заднюю дверь.

— Ну, мне тут больше делать нечего, — сказала Лорен, улыбаясь Маргарет и мне и вежливо кивая маме. — Развлекайтесь.

Она вышла в канцелярию, и несколько мгновений спустя я услышал, как хлопнула входная дверь и щелкнул замок.

Ожидание убивало меня, но я не осмеливался открыть рот. Маме мое присутствие здесь было ну совсем против шерсти, и, если бы я выказал нетерпение, она, наверное, вышвырнула бы меня.

Мама посмотрела на Маргарет. Если у них хватало времени привести себя в порядок, они не походили друг на друга, но, если нужно было спешить, как сегодня (они были в домашней одежде), различить их было практически невозможно.

— Ну, начнем.

Маргарет включила вентилятор:

— Надеюсь, он не подведет нас сегодня.

Мы нацепили фартуки, вымыли руки, натянули перчатки, и мама расстегнула мешок. Если миссис Андерсон поступила практически в том виде, в каком ее нашли, то Рон и судмедэксперты столько раз чистили, мыли и обследовали Джеба Джолли, что от того пахло только дезинфекцией. Потом, когда мы выкатили тело из мешка и положили на стол, возник и менее заметный запах разложения. Разрез, сделанный при вскрытии, напоминал громадную букву Y, раскинувшуюся от плеча до плеча, а затем направляющуюся вниз по середине груди. В большинстве случаев патологоанатомы вскрывают тело до самого паха, но здесь разрез ниже линии ребер превращался в рваную рану, занимавшую весь живот. Сморщенные кромки были частично схвачены швами, отсутствовали лоскуты кожи. Через отверстия в брюшине торчали уголки пластикового мешка.

Я сразу вспомнил Джека-потрошителя, одного из первых знаменитых серийных убийц. Он с такой яростью терзал свои жертвы, что большинство из них почти невозможно было опознать.

Неужели на Джеба Джолли напал серийный убийца? Такое, безусловно, не исключалось, но что это был за убийца? ФБР подразделяло серийных убийц на две категории — собранные и несобранные. Примером собранного убийцы является Тед Банди — вежливый, обаятельный и умный, он планировал свои убийства, а потом, как мог, заметал следы. Примером несобранного убийцы может служить Сын Сэма, который изо всех сил сдерживал внутренних демонов, но каждый раз, когда они вырывались на свободу, убивал жестоко и спонтанно. Называл он себя Мистер Монстр. Кто убил Джеба — изощренный убийца или монстр?

Я вздохнул и заставил себя выбросить эту мысль из головы. Уже не в первый раз я испытывал острое желание обнаружить серийного убийцу в нашем городке. Теперь мне нужно было вернуться мыслями к телу и оценить его таким, какое оно есть, а не таким, каким бы мне хотелось его видеть.

Маргарет распахнула брюшину, и мы увидели большой пластиковый мешок, в котором была бо́льшая часть внутренних органов. Их так или иначе удаляли во время обычного вскрытия, хотя в случае с Джебом удалили во время или чуть раньше смерти. Несмотря на это, мы должны были их забальзамировать — ведь нельзя же просто выбросить часть человека, потому что вы не хотите с этим возиться. К тому же у нас не было крематория. Маргарет поставила мешок на тележку и покатила к стене, чтобы заняться внутренними органами. Там будет полно желчи и всякой другой дряни, на которую не действуют бальзамирующие жидкости, поэтому все это подлежало удалению. При обычном бальзамировании это делают после закачки формальдегида, но после аутопсии[9] удобно работать с телом: можно одновременно делать бальзамирование и работать с органами. Мама и Маргарет занимались этим совместно долгие годы и теперь двигались уверенно — говорить что-то друг другу не возникало нужды.

— Помоги-ка мне, Джон, — сказала мама, потянувшись к дезинфицирующему средству (будучи перфекционисткой, она не могла не промыть тело, прежде чем начать бальзамирование, — даже такое чистое, как это).

Внутренняя полость оказалась объемной и пустой, хотя сердце и легкие остались почти не тронутыми. Живот Джеба напоминал окровавленный сдувшийся воздушный шарик. Мама промыла его для начала и накрыла простыней.

Тут мне в голову пришла неожиданная мысль: внутренние органы были собраны в мешок на месте преступления. Очень немногие убийцы задерживаются у трупа, но к серийным это не относится. Иногда они придавали трупу разные позы, иногда обезображивали, иногда играли, как с куклой. Это называется ритуализацией убийства, и что-то очень похожее случилось с внутренними органами Джеба.

«Может быть, мы все же имеем дело с серийным убийцей».

Я тряхнул головой, прогоняя эту мысль, и поддержал тело, пока мама обрызгивала его дезинфицирующим спреем.

Джеб был невысокого роста, и теперь его конечности казались еще более пухлыми, когда их заполнила застоявшаяся жидкость. Я надавил пальцем на его ногу, и ямка оставалась на этом месте несколько секунд. Все равно что сдавить пастилу.

— Прекрати свои игры, — одернула меня мама.

Мы промыли тело, а потом сняли простыню с живота. Мясо изнутри было мраморным, со слоями жира. Сосудистая система сохранилась в достаточной мере, чтобы можно было воспользоваться насосом, но множество открытых ран и разрывов должны были привести к тому, что насос станет терять жидкость и давление упадет. Разорванные вены и артерии нужно было перекрыть.

— Принеси мне шпагат, — велела мама. — Дюймов семь.

Я снял резиновые перчатки, бросил в корзину для мусора и стал отрезать куски шпагата. Мама наклонилась над полостью, ощупывая главные артерии. Обнаружив повреждение, она брала у меня кусочек шпагата и перевязывала сосуд. Пока она работала, Маргарет включила вакуумный насос и стала выкачивать всю дрянь из внутренних органов. Она использовала инструмент, который называется троакар, это практически сопло вакуумного насоса с заточенным концом. Маргарет втыкала лезвие в орган, отсасывала густую массу и снова втыкала в другое место.

Мама оставила открытыми одну вену и одну артерию в груди и стала подсоединять их к насосу и дренажной трубке. В данном случае вскрывать кожу в плече не было необходимости, поскольку убийца уже вскрыл грудную клетку. Теперь первой жидкостью в насосе был коагулянт, который, медленно двигаясь по сосудам, закупоривал самые мелкие разрывы, перекрыть которые вручную было невозможно. Часть жидкости начала вытекать в полость, но вскоре это прекратилось: при контакте с воздухом коагулянт затвердевал и закупоривал тело. Я волновался, как бы он не закупорил и входную трубку, но отверстие было достаточно большого диаметра, и такого никогда не случалось.

Пока мы ждали, я разглядывал разрывы на коже. Это явно сделало животное, а слева виднелся как будто след когтей — четыре рваные царапины на расстоянии друг от друга около дюйма, они тянулись чуть не на целый фут по направлению к животу. Явно дело рук демона, хотя тогда мы этого еще не знали. Да и откуда? Никто и не подозревал, что демоны — это реальные существа. Я положил руку на царапины и понял, что рука того, кто это сделал, гораздо крупнее моей. Мама нахмурилась, посмотрев на меня, и уже собиралась что-то сказать, но тут сердито заворчала Маргарет.

— Черт бы тебя драл, Рон! — проговорила она.

Маргарет не питала особого уважения к коронеру. Я словно ее не услышал, продолжил изучать следы когтей.

— Что случилось? — спросила мама, подходя к Маргарет.

— Нет одной почки, — ответила та, чем сразу привлекла мое внимание.

Серийные убийцы часто забирают что-нибудь на память о своей жертве и нередко выбирают в качестве сувенира части тела.

— Я дважды просмотрела содержимое мешка, — сказала Маргарет. — Сукин сын! Мы-то считаем, что он присылает нам все органы.

— Может, тут и присылать было нечего, — заметил я.

Они посмотрели на меня, и я постарался напустить на себя равнодушный вид:

— Может быть, убийца забрал эту почку.

Мама нахмурилась:

— Это…

— Абсолютно возможно, — перебил я ее.

Как я мог все объяснить, не упоминая серийных убийц?

— Ма, ты ведь видела следы от когтей — если его внутренности раздирало животное, то вполне можно допустить, что оно что-то сожрало.

В этом была своя логика, но я знал, что это не животное. Некоторые порезы были слишком ровные, и, конечно, была еще аккуратная кучка внутренностей. Может быть, серийный убийца вышел на охоту с собакой?

— Я уточню по бумагам, — сказала мама, стягивая перчатки и швыряя их в корзину.

Маргарет еще раз проверила содержимое мешка и покачала головой — почки там не было. Я едва сдерживал возбуждение.

Мама вернулась с копиями документов, которые Лорен отдала коронеру.

— Тут об этом говорится в примечании: «Отсутствует левая почка». Непонятно, оставлена она как улика или для экспертизы, — отсутствует, и все. Может, он ее удалил или что-то в этом роде.

Маргарет подняла оставшуюся почку, показывая на торчавшую из нее трубку, которая соединяла эту почку с отсутствующей.

— Тут свежий разрез, — заметила она. — И никаких царапин, ничего.

— Почему у Лорен об этом ни слова? — раздраженно проговорила мама, откладывая бумаги и доставая из ящика новую пару резиновых перчаток. — Придется с ней поговорить.

Мама и Маргарет снова принялись за работу, а я остался стоять неподвижно, ощущая небывалый прилив энергии и в то же время опустошенность. Это было не обычное убийство, и совершило его вовсе не дикое животное.

Джеб Джолли стал жертвой серийного убийцы.

Может быть, он пришел из другого города, а может, это была его первая жертва, но, так или иначе, без серийного убийцы тут не обошлось. Все приметы стали теперь для меня совершенно очевидны. Жертва была беззащитна, врагов, близких родственников и друзей Джеб не имел. Его приятели из бара сказали, что он весь вечер просидел тихо, был доволен и ушел без всяких споров или стычек, значит, это не было преступлением на почве неприязни или пьянства. Кто-то, испытывавший потребность убивать, притаился на площадке за прачечной, и Джеб стал его случайной жертвой, просто оказался не в том месте и не в то время.

Газеты и само место преступления предполагали запутанную историю: первобытная ярость — бездушное зверское насилие сменились спокойным, рациональным поведением. Убийца собрал органы в кучку и, когда уже разорвал тело, неторопливо, без всякой спешки, изъял один из органов.

Смерть Джеба Джолли была по сути классическим примером несобранного убийцы, который начал полосовать свою жертву в приступе ярости, а потом остался на месте преступления, не испытывая никаких эмоций или сострадания, чтобы совершить ритуальный обряд над телом: придать ему определенное положение, взять что-то на память, а остальное оставить для других — пусть смотрят.

Неудивительно, что полиция не упомянула об украденной почке. Если пойдет слух, что серийный убийца похищает внутренние органы, в городе начнется паника. Люди и так не чувствуют себя в безопасности, а это всего лишь первое убийство.

Но оно не станет последним. В конечном счете ведь это главная особенность серийных убийц: они не останавливаются.