ПРИВЕТСТВИЕЯ проснулся поздним вечером. В палате совершенно темно. Заратустра стоит у окна, прижавшись лицом к тонкой оконной раме, глядя в ночное небо. Окно огромно, он стоит в окружении звёзд. Тихо. Млечный Путь виден нам на плоскости и только поэтому кажется нам дорогой. Мы знаем, что это обман, но мы настойчиво повторяем: «Путь. Путь. Путь». Нас, потерявших собственное основание, гонит тревога, а мы ищем пути и дороги, чтобы облагородить и оправдать собственную слепоту. Звёзды хороши сами по себе. Они тоже движутся, но не спешат. Им тоже отведён свой срок, но они не стенают. Они тоже светят и светятся, но делают это непринуждённо. Их не теснит иллюзия. Как вообще иллюзия может теснить? Спросите у человека... Тихо. – Зар, – тихо позвал я. Он встрепенулся, взглянул в мою сторону и через секунду был уже рядом. – Я здесь, здесь, – в его голосе звучали робкая нежность и обнимающая меня забота. – Привет! – я улыбнулся губами. – Тихо, тихо. Ничего не говори. Спи. Я провалился в сон и снова увидел Заратустру. Он стоял на вершине холма, как всегда величественный и простой, в окружении звёзд, мерцающих короткими вспышками. Он ждал моего возвращения. – Все собрались, – сказал он. – И что они? – Ждут, – печально протянул Заратустра. – Чего? – спросил я с легкомысленным удивлением. – Это знают только они, – сказал он устало. – Ещё я знаю, – провозгласил я с напускной гордостью. – Чего? – Заратустра удивился по-настоящему. – Пустоту! Заратустра весело рассмеялся. – Всегда можно найти способ посмеяться над жизнью, но нет способа заставить смеяться жизнь, ибо она непринуждаема. Пойдём же! – сказал Заратустра и повёл меня в пещеру, где ждали нас прорицатель, два короля, совестливый духом, чародей, дающий благословение, добровольный нищий, безобразнейший, тень и двуглавый осёл. В высокой, как готический собор, пещере, освещённой ярким пламенем костра, полукругом сидели собеседники моего забытья. Всю эту братию возглавлял безобразнейший, что мрачно восседал на камне посреди шепчущихся. И только осёл бесцельно блуждал по пещере и забавлялся сам с собою иногда шутливыми, иногда почти серьёзными перебранками, благо его анатомия делала его вполне самодостаточным для подобного рода развлечений. – Привет! – сказал я собравшимся и осёкся. Присутствующие, исполненные невыразимого внутреннего благородства, медленно поднялись со своих мест и приветствовали нас стоя. – Мы ждём от тебя слова, о Заратустра – всеведущий и откровенный! – с внутренним напряжением титана провозгласил безобразнейший. Я заметил улыбку, скользнувшую по лицу Заратустры, но отвечал он с серьёзностью, на которую был только способен: – Одиночество! Возникла глупейшая пауза. Присутствующие выждали какое-то мгновение, полагая, что Заратустра пояснит свою мысль, но Заратустра принял вид человека, которому нечего больше сказать. Они стали перешёптываться, а у безобразнейшего даже отвисла нижняя челюсть, он выглядел обескураженным. – Ты хочешь унизить нас своим странным ответом? – промолвил он наконец дрожащим голосом. – Одиночество! – повторил Заратустра. Присутствующие зашумели: «Что он себе позволяет?!» «Он нас унижает!» «За кого он нас принимает!» «Что он себе думает?!» «Это возмутительно!» – Одиночество! – крикнул Заратустра, и эхо этого слова тысячекратно огласило пещеру. Все стихли, испуганные. – Я произнёс вам слово, многое ли вы поняли? – сказал Заратустра серьёзно и, дав мне знак следовать за ним, вышел из пещеры. Окружённый сиянием звёзд, он обратился ко мне: – В странную пещеру превратили они мой дом! Одна пещера стала многими, одно эхо стало множественным, – он выглядел бесстрастным. Сказав это, Заратустра лёг на землю, и взор его утонул в ночном небе. Я поступил также. Земля была тёплой, казалось, она дышала, а купол неба спадал на меня шёлковым покрывалом. – Унижение и возвышение – вот чем занят человек – игрой глупости и чванства. Самые страдающие собрались в этом кругу и ждут от меня сострадания. Но сострадать можно только страданию, и нельзя сострадать страху, глупости или боли. Но где же вы видели страдание, свободное от страха, глупости или боли?
|
