ИГРЫ, ИСПОЛЬЗУЕМЫЕ ПРИ РАБОТЕ С ПОДРОСТКАМИ В ГРУППАХ 6 страница

 

Родных у него после смерти матери не осталось, и отец Димитрий пожалел безродного, попросил взять его на кладбище для присмотра за порядком. Надо сказать, что в работе своей Пантюха был ревностным и рачительным, содержал кладбищенское хозяйство в должном порядке и, несмотря на свою мрачноватость и необщительность, частенько заходил к отцу Димитрию — помочь по домашним делам, гвоздик где какой забить, а особенно если случалась нужда — кабанчика к Рождеству заколоть, или, допустим, к святой Пасхе какому гусаку-индюку отрубить голову. Отцу Димитрию по сану его такие дела вершить не полагалось, матушка же крови боялась пуще смерти. Вот Пантюха и выручал…

 

Свет от луны падал прямо в открытые двери конюшни, ярко освещая Пантелея с вилами, лик его озверелый и медную серьгу в левом ухе. Скосив полуоткрытые очи, отец Димитрий увидел, что кто-то возится у стойла, отвязывая коней. Что было тут делать? Ведь только шевельнешься, как Пантюха всадит в тебя вилы — с такой же сноровкой, как он колол тех кабанчиков. Затаившись, отец Димитрий мысленно молил Пресвятую Богородицу и всех святых, в земле нашей просиявших, чтобы, не приведи Господь, не проснулась его матушка и не дала повод тому аспиду Пантюхе совершить свой смертоубойный грех…

 

Наконец, пантюхин напарник отвязал лошадей и повел их на выход. Подойдя к лежащим хозяевам, он осторожно перешагнул их, и за длинные чембура потянул за собой коней. Те также осторожно перешагнули через спящих (умная худоба!) и весело зацокали по выложенному красным кирпичом поповскому двору. Пантюха убрал вилы от горла отца Димитрия, обошел священника и, прислонив свое грозное оружие к стенке, заспешил за товарищем. Отец Димитрий, дрожа от пережитого ужаса и обуявшего его гнева, выхватил из-под подушки револьвер.

 

— Ах вы, анафемы! — возопил он изо всех сил и поднял стрельбу. Злоумышленники от неожиданности бросили коней и кинулись наутек. Почуяв переполох, откуда-то выскочили дремавшие доселе дворовые собаки и с лаем кинулись за конокрадами, но тех уже и след простыл. Кони же, почувствовав свободу, развернулись и, ни в чем не сомневаясь, поцокали вновь к родимому стойлу, в конюшню… Отец Димитрий вдруг с ужасом осознал, что был на грани пролития крови, а то и того хуже — лишения жизни, хотя и злоумышленников, но людей, созданных по образу и подобию Божьему. — Господи, — бросился он на колени, — прости и помилуй меня, раба твоего, за прегрешения вольные и невольные… Долго молился он, благодаря Бога за то, что отвел его от великого греха, а утром, закинув окаянный револьвер в старый колодец, пришел к другу своему, нашему батьке Касьяну. Залезши на башню-«бикет», они за малым самоваром, поразмыслив все как следует, решили не предавать дело огласке, разве что на исповеди благочинному, потому что про того Панька ничего никому не докажешь, и положиться на суд и волю Божью…

 

— Оно так часто бывает, — рассуждал дед Игнат, — трудное какое дело сразу решению не поддается, а отложишь его, глядишь, оно якось само собой образуется…

 

И суд тот свершился. Правда, не сразу, ибо, как известно, Бог правду видит, да не скоро скажет. Примерно через год, пропавший перед тем недели за полторы-две Пантюха был найден в степи, бездыханно лежащим на развилке трех глухих, давно не езженных дорог. Обезображенный погодой труп его, однако, не имел видимых признаков насильственной смерти. По общему мнению станичников, душа у него отлетела самопроизвольно, не совладев с шатостью грешного тела. И то ведь: попала собака блохе на зуб…

 

Отец же Димитрий, мысленно давно простивший Шкандыбу, еще до этого происшествия, смиряя гордыню, пожертвовал своих красавцев-коней инокиням Лебяжьей обители вместе с упряжью и бричкой на красных колесах. Памятуя, что сам Христос ездил всего лишь на осляти, завел себе одноконную тележку с ладной доброезжей лошадкой. Так, для всякой хозяйственной надобности, чтобы для дела, а не для возбуждения зависти и корысти людской.

 

Вот такая история с конокрадством приключилась в наших краях. Слава Богу, не отмеченная смертоубийством, ведь в иных случаях и такое бывало, чего греха таить. Как тут не сказать, не признать, что угонная добыча коней лихими набегами в стародавние времена была куда интересней, если не благородней… То была открытая доблесть и боевой трофей, отбитый у противника на правах взаимности. Последние же коннодобытчики шарпали коников впотай, «крадькома», и у своих. Часто случается, что именно так и вырождается доблесть в подлость. И потому лучше было бы, чтобы подобных историй вообще не случалось никогда!

 

Да что поделаешь: коли были те кони, то были и конокрады. Так уж оно на этом свете повелось, и по всему видно — не скоро переведется.

 

— А подумать, — говаривал дед Игнат, — так ни кони, ни гроши, ни друга казна-богатство тут ни при чем. — И подчеркивал, что когда всего этого у одних много и мало у других, появляется первый звонок к воровству, а потом оно на просторе цветет и множится… Но вору и слава воровская, будь-то конокрад-казнокрад, или так — мелкий воришка…

 

 

БАЙКА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ, про то, как Игнат первый раз в город ездил, что он там видел, и как ему это не понравилось

 

В старину люди на нашей Кубани жили оседло. Казак только на службе вместе со своим полком мог предпринять какое ни то путешествие, и то в основном по Кавказу и к турецкой границе. Это потом, с преобразованием Черноморского войска в Кубанское, наши деды и прадеды побывали на Балканах, в Манчжурии и еще Бог весть где. Исключением была война с Наполеоном, когда наши прапрадеды прошли-проехали все европейские державы до самого Парижа. В более или менее отдаленные края ходили чумацкие обозы, в основном по югу России. Потому батько Касьян и считался таким бывалым и «цикавым», так как набрался всякого-такого в довольно дальних краях. Да и поближе к нам по времени казаченьки до службы и после нее сидели по своим куреням, пахали землю, убирали жито-пшеницу, занимались своим хозяйством, и поездка в соседнюю станицу, а уж в «город», как тогда повсеместно называли Катеринодар, была событием. Женщины так вообще дальше своего станичного угла никаких путей-дорог не знали. Свой двор, свой надел в степи, когда ни то — выход на базар, а по праздникам — в Божью церковь — вот и вся география с топографией наших прабабушек. И их бабушек и прабабушек тоже… Бабе дорога — от печи до порога…

 

Вот почему деду моему Игнату так запомнился первый его выезд в «город». Это же было, по его тогдашним понятиям, почти кругосветное путешествие того же Магеллана, или же скажем, поход генерала Пржевальского в родные края его, значит, знаменитого коня-лошади.

 

Как-то по осени засобирался батько Касьян в «город» — отвезти на ссыпку зерно и на выручку от той продажи купить кое-какие припасы, нужные для дома, для хозяйства. Сыну Игнату велел приготовить чоботы и шаровары, что само собой было уже событием, ибо, по обычаю тех времен, ребята до зрелой юности бегали в длинных рубахах без штанов, и босиком даже в зимнее время. Правда, если приходилось что-то делать по хозяйству в мороз, то сверху накидывали кужушок, а ноги совали в какие ни то опорки…

 

— В город приехали затемно, — вспоминал дед Игнат. — Ночевать остановились у родича — дядьки Охрима, двоюродного брата старшего Касьяна, который после службы женился на городской, поступил в казачью управу, и имел после этого постоянное проживание в Катеринодаре. Двор у него был самый что ни есть станичный — большой, с садом, множеством сараев и сараюшек, хата — со всем по-хуторскому приземистая, крыта камышом… Но вот внутри ее Игната поразили две вещи — большая «линейная» керосиновая лампа, подвешенная под потолок и ровно освещавшая всю комнату (в обычных хатах по вечерам чадил «каганец» на столе, и свет от него высвечивал только этот стол, а по углам стоял полумрак), и еще — деревянные полы вместо привычной «доливки» — глинобитного основания, периодически подмазываемого пахучим кизячим раствором. Лампа казачонку понравилась, а полы он мысленно, про себя, не одобрил: ходить по ним было непривычно твердо, со стуком, и он, боясь этого стука, ходил на носках… Пока батько с дядьком Охримом и Спиридоном вспоминали родичей и знакомых, охали и вздыхали, хозяйка накрыла стол. За вечерей взрослые, как полагается, выпили по чарочке доброй «терновки», привезенной братьями-станичниками, а потом и по другой — за встречу, за здоровье, еще за что-то. В общем, все чин по чину…

 

Детей у дядьки Охрима была мала куча. Старших дед Игнат не помнил, кто-то из них был на службе, кто-то еще где, а вот со своим ровесником Левком сразу сошелся — ведь он был не только погодком, но еще и братом, пускай троюродным. Утром, когда старшие уехали куда-то закупать железные пруты и полосы, хомуты и еще что-то, Левко поводил Игната по двору, показал ему ребячьи закоулки, угостил очень сладкими сливами. Их дружба сохранилась на многие годы, и потом, лет через тридцать, в годы Гражданской смуты-заварухи, он, правивший чем-то в канцелярии казачьей управы, взял к себе писарчуком сына Игната — Грицька, определив тем самым его судьбу на многие годы, если не сказать — на всю жизнь…

 

Запомнился Игнату городской рынок. Торговля проводилась с возов или с земли: расстилалась какая ни то ряднина или кошма, и на ней в беспорядке рассыпались предлагаемые покупателю вещи. Где-то ближе к выходу на рынок разместились гончары. Свой товар они выставляли на земле живописными кругами — в центре массивные макитры и сулеи, ведерные корчаги, потом шли глечики — кувшины поменьше, баклаги, кухлики, подойники. Ближе к краю клумбы мелкого гончарного искусства — каганцы, блюдечки, чашки, горшочки и «горшенятки», миски и мисочки, махотки, кружки, пляшечки и стопки, солонки и перечницы, и масса всего другого, потребного человеку в нехитром его домохозяйстве. И вся эта гончарная радость была чистенькой, незакопченой, излучала свет и тепло…

 

Тут же на подстеленных досках стройными рядами табунились игрушки — коники-лошадки, свинки и лебеди, расписанные глазурью разного рода свистульки с дырочками по боками и сверху. На таких свистульках иной умелец высвистывал «Во саду ли в огороде», «Чижика» или марш «Гром победы»…

 

— Да, — вздыхал дед Игнат, — умели в старовыну делать добрый посуд! Молоко или там яка вода в глечике в любую жару сохранялась прохладной день, а може, и два… А в глазированной миске борщ не остуживался за весь обед. Не то шо сейчас — нальешь его в тарелку, череэз минуту тарелка накалилась — не дотронешься, а через пять минут борщ охолонув и вкуса уже нема… А еще запомнился ему рыбный ряд. И не обилие в нем рыбы, что само собой разумелось, ибо там было все, что ловилось, солилось, сушилось, а главное — шло на потребу живым: ночью вытащили ту чудо-рыбину из воды, а ранним утром она — вот она, бери — не хочу… Поразили его сомы — таких он не видел ни у себя в станице, ни даже потом, в самом Петербурге, где ему пришлось впоследствии быть на царской службе. Сомы были огромными, животастыми, спины черные, а пузо — белое. Лежат на столах и жабрами шевелят. Не сомы, а свинячьи, а может — коровьи туши! И не один или два, а превеликое множество, целое стадо, от края тех столов-прилавков и до другого их края, не меньше сотни, а если и меньше, то только на чуть-чуть… Можно было себе только представить, как эти чудовища вот таким табуном гарцевали по водной толще Кубань-реки! Дед Игнат еще малым пацаном выхватил из ерика сома с аршин, да так перепугался усатого зверюгу, что с криком бежал от воды до самого дома, волоча за собой по пыльному шляху ту рыбину на длинной леске из конского волоса. И было чего пугаться? Если сравнить того соменка с увиденными на базаре — он был так, блоха на шелудивой собаке.

 

А раки! Ах, какие то были раки! Клешня — с добрую мужскую ладонь, а самое-самое, что есть в раке съедобного — его «шейка», так с руку толщиной! Шевеля розовыми усищами, они со скрежетом переползали друг через дружку, и казалось, о чем-то «балакали» промежду собой. А продавали их не так, как нынешних рачат — на десяток, а пятак ведро, а даже не ведро, а огромная цыбарка. Это сейчас пошла мода торговать на штучки и на кучки: рубль кучка, а в кучке — одна штучка…

 

Дед Игнат говорил, что впоследствии, будучи в Петербурге, он видел чужестранных раков. Их по-заграничному называли омарами. Размером они, пожалуй, бывали и побольше кубанских, но — не то! Цвет у них блеклый, а скорлупа мягкая, возьмешь такого омара в руки, а он как бумажный. Да и вкус — куда ему до нашего! Не тот смак, хоть есть его тоже можно, если сварить в добро просоленной воде с укропом… А то еще есть морской рак, крабом называется. У того панцирь наоборот — не то что не разгрызть — пулей не пробить, а вот раковой шейки никакой, одни клешни, да и те как железные. Мясо вкусное, но его очень мало — на зуб не положишь.

 

И дед Игнат не забывал еще и еще раз напомнить, что все другие раки — не раки, настоящий рак только наш, речной, пусть и не тот большущий рачище, что водился тут раньше и продавался на городском рынке, пусть нынешний «рачок», но чтоб он был наш, и никакой другой! А мелкий даже слаще!

 

Да, какие то были раки на катеринодарском базаре, на который еще малым хлопчиком впервые в своей жизни попал наш дед Игнат. Не раки, а чудо в зеленой скорлупе, живое, неповторимое чудо…

 

И еще — сласти. Их, тех конфет, лебедей и петушков на палочке, а то еще длинных, обернутых в цветную стружку и просто витых, полупрозрачных стержней было не так много (конфет никогда не бывает «много»!) — при взгляде на которые слюнки сами текли из удивленно приоткрытого рта. Над всем этим царством-богатством восседала тетка-марафетчица «в три обхвата», в цветастой юбке и блестящих калошах на босу ногу. Не тетка, а «царь-баба»! Она скрипучим, пронзительным голосом зазывала покупателей, всячески расхваливая свой товар, который, как казалось Игнату, в ее похвальбе совсем-совсем и не нуждался.

 

Дед и в старости любил сладкое, а уж в детские годы был сластена «до оскомы». Из редких упреков бабушки Устиньи Лукьяновны мы знали, что он, будучи еще подростком лет семи, увидев проезжавшего по улице старьевщика, предлагавшего ребятишкам за тряпье-рванину хлопушку и леденцы, обменял ему за петушка на палочке сохнувшую на плетне отцовскую рубашку, за что был, естественно, примерно наказан. Нам об этом позорном в его житии случае дед Игнат по забывчивости не рассказывал… А тут, на базаре, «чималая куча» тех леденцов, таких ярких, пахучих!

 

Батько Касьян вместе с дядькой Спиридоном накупили для гостинцев из города тех леденцов целый короб, немало досталось на этот раз и Игнату, не зря же он совершил вместе со взрослыми эту поездку в этот загадочный и волшебный город Катеринодар!

 

На обратном пути батько Касьян «трохи пошутковал» над братом Спиридоном. Ему было шутить, что мед пить («шутковать шо мед куштувать»). Дело в том, что еще при подъезде к городу Спиридон подобрал на дороге почти новую подкову и подковырнул брата, что он, мол, ехал впереди — и не заметил того счастья… «Бувае», — буркнул тогда Касьян, но был, видно, задет братиным укором. Перед выездом от свояка Охрима он вытянул ту подкову из спиридонова воза, и когда они отъехали версты две, бросил ее на самом видном месте в дорожную пыль.

 

— Стой, — радостно заорал Спиридон, увидев ту железяку, сиявшую «як новый пятак» и не заметить которую было действительно непростительно. — Шо, опять не побачив? — торжественно потряс он подковой и сунул ее в свою телегу.

 

На привале Касьян, хлопотавший возле возов, «крадькома» утащил у Спиридона его «счастье» и за ближайшим поворотом опять подложил подкову на братнином пути. Но Спиридон на этот раз ее не заметил. Тогда Касьян остановился и, сказав, что обронил батиг, пошел назад, поднял подкову и через версту-другую вновь подкинул ее брату. Тот взял ее молча… Такой фокус Касьян в течение дня проделал еще раза два, а потом невинно спросил у Спиридона, сколько же он нашел подков.

 

— Богато, — небрежно ответил Спиридон и полез под сено, куда он складывал свои находки. Там была всего одна подкова… И еще одно запомнилось Игнату с той поездки. Это — как батько Касьян хвастался удачной покупкой дюжины дубовых брусьев. Показывая их дядьке Охриму, он, после того как похвалил приобретение, сказал, что заплатил за каждый брусок всего пятак. Охрим цокал языком, крутил головой: надо ж, «такие гарны деревины» и так дешево! Как было тут не позавидовать!

 

Дома, рассказывая о поездке, батько сокрушался о дороговизне базара, не совсем удачном торге и назвал матери цену «клятого» бруска по 15 копеек за штуку. Мать цокала языком, вздыхала о дороговизне и жалела казаков, которым за все приходится расплачиваться. На самом же деле бруски стоили по гривеннику…

 

— И на шо ему то було нужно? — вопрошал дед Игнат. — Яка така польза?.. А може на то нужно, як та подкова, которою он шутковал…. Мабудь, жизнь была бы не полна без таких выкрутасов… А бруски, по словам деда, были действительно хороши — ровные, аккуратно обработанные, просушенные. Такие можно было купить только в городе… В Катеринодаре.

 

 

БАЙКА ДВАДЦАТАЯ, про то, как казаки на кордонах служили, друг с другом дружили, и о пользе порой почесать потылицу

 

Ох, и нелегкой же была жизнь на Кубани первых переселенцев-черноморцев. Как говаривал дед Игнат, нашим бедолагам прадедам пришлось не раз пережить и засуху, и холеру, и лихорадку, и мор худобы, и массу неустройств. Редкий курень, перебравшись сюда из далекого заднепровья-заднестровья, сразу нашел то место, на котором бы закрепился до наших дней. Отсюда многие наши станицы имеют к своему названию приставку «ново-», «старо-», «ниже-», «выше-»… Некоторым из них повезло особо — у нас есть станицы и Старонижестеблиевская, и Вышестеблиевская, и была Новонижестеблиевская (ныне Гривенская). Кроме «старых», благоденствуют Новолеушковская, Новопокровская, Новониколаевская, Новотитаровская, Нововеличковская и несть им числа… Не зря остроумцы-зубоскалы придумали для кубанского поселения шуточные имена: «Старонижесбокуближепричепиловка» или «Староноводаженижекраснодар».

 

Главным в жизни кубанцев в те давние годы была кордонная служба по охране державной российской границы, проходившей тогда по правому берегу Кубани. За каждой станицей, будь она «выше» или «ниже», определялся участок границы, за крепкое бережение которого она отвечала и куда постоянно выделяла своих казаков. И служба та была священной, пахали же землю «набродом», а жито жали — «наездом»…

 

Посреди такого участка стояла небольшая крепостица — «кордон», от которого вправо и влево располагались посты — пикеты, или как их прозвали черноморцы, «бикеты». На них с кордона отправлялись дежурные. Между «бикетами» было две-четыре, а то и больше верст, в зависимости от условий местности. Это пространство объезжали конные разъезды, а в наиболее опасных местах, где через Кубань чаще всего «перелезали» горцы-абреки, устраивались засады-залоги и секреты, которые на ночь усиливались дополнительными постами.

 

На кордоне за простейшим укреплением находились дозорная вышка, казарма, несколько подсобных помещений. «Бикет» же обычно состоял из дозорной вышки, на которой постоянно дежурил казак. От всякой непогоды его защищал невысокий плетень — «лиска», да над головой — камышовая или соломенная крыша. Внизу, у подножья той вышки — небольшой балаган-шалаш, или землянка, где отдыхали два-три казака-сменщика. Тут же стоял «шаплык», обрезанная бочка с дегтем или смолой, и на высоком шесте, так называемой «фигуре» — накрученная просмоленная охапка соломы или хвороста-сушняка. Заметив неприятеля, дневаливший на вышке казак поднимал на шесте особые шары из прутьев и подавал сигнал тревоги. Внизу зажигалась «фигура», черный дым от которой был хорошо виден с других «бикетов». Там «палили» свои «фигуры», и сигнал достигал двух соседних кордонов, где объявлялся «сполох». На подмогу к «бикетам» высылался наряд, который вступал в бой с пришельцами или стремился ограничить злые их намерения. Одновременно с кордона скакали нарочные — на другие кордоны, в ближайшие гарнизоны и людские поселения.

 

И такое береженье приграничья шло круглый год, денно и нощно, и в жару и в морозе, и в дождь и в снег…

 

Делом казацкой чести, да и самой жизни было упредить врага, не пропустить его на свои земли, — ведь там жили казацкие семьи и находились все их прибытки-пожитки. Осваивая эти окраинные земли, казаки навсегда привязывали их к Российской державе, защищая границу, они защищали себя…

 

И несли ту нелегкую службу казачки-черноморцы с должным усердием и ревностью. Постепенно эта служба была отлажена, как добрые часы, и действовала исправно.

 

Иногда дед Игнат доставал старинную пожелтевшую книжку и читал нам про те кордоны-стражи, протянувшиеся вдоль Кубани от Черного моря и до устья реки Лабы. Особенно любил наш дедуля читать нам о том, как перекликались казаки, дежурившие на «бикетах», перекликались, бывало, по тихим вечерам-ночам… А было то так.

 

Вечером, как только заходящее солнце опускалось в черноморские волны и степенно исчезало в них, дежурный на самом крайнем «бикете» у Бугаза, в устье Кубани, складывал ладони трубкой и громогласно провозглашал в сторону ближайшего «бикета»: «Эге-гей: слу-шаай!». Казак на вышке второго «бикета» повторял этот клич третьему, третий — четвертому и так далее — по всей границе. Через два часа призыв достигал казачьей столицы Катеринодара, шел дальше, до конца линии, потом тем же порядком возвращался обратно, перекатом, от «бикета» к «бикету» звучал над Кубанью, обгоняя ее быстрые волны, и где-то на рассвете ему с радостью внимал дежурный на той самой первой усть-кубанской каланче, с которой вся эта перекличка начиналась… Раз сигнал прошел по всем «бикетам» без сбоя, значит, все на месте, живы, правят службу…

 

Вот и наш дальний родич, Спиридон Касьянович, родной брат Касьяна, деда моего деда, нес такую службу на одном из прикубанских кордонов. Дед Игнат говорил, что был он «людина исправна и понятлива» и потому служба ему «давалась». А на кордоне всякое случалось, ведь казаки не только стояли на постах, но и сами себя полностью обеспечивали. Тут нужны были и сообразительность, и хватка, и расторопность. Со стороны может показаться, что размеренная жизнь на кордоне монотонно-однообразна. И в этом есть своя правда, но не вся. Служба есть служба, а на службе чего не бывает…

 

Прислали как-то на кордон, где служил Спиридон, проштрафившегося хорунжего Хому Здохлого.

 

— «Здохлый», или «Здыхляк», отож его фамылия, прозвище, — пояснял дед Игнат, — а так он був дюже живый, особливо на всяку шкоду. Провинность же его и пагуба была в том, что тот Хома оказался излишне приверженным к хмельному питию, после чего с ним приключались недоразумения. Вот и тут он, беспричинно надравшись, «с непотребным криком бегал по Катеринодару верхом на коне», задирал прохожих, и на беду свою попался на глаза самому наказному атаману, по велению которого хорунжего отловили и представили перед ясные генеральские очи. А надо сказать, что атаманил тогда «батько» строгий до чрезвычайности, что казаки-черноморцы прощали ему за такую же чрезвычайную храбрость. Поскольку Хома уже был известен атаману подобными проступками, то генерал тут же повелел посадить шалопая в холодную, а после протрезвления и опохмелки, не лишая чина, на три месяца спровадить на кордон, на рядовую должность. Так что когда тот Хома явился к новому для него месту службы, про него уже знали, что казак он ладный, но гуляка, а по пьяни — шебутной. Ну что ж: гуляка еще не пьяница, а пьяница — не обязательно дурак, ибо пьяный проспится, а дураку уже ничего не поможет. У каждого, говорят, своя «перегородка», и какой Савва, такая ему и слава…

 

Следом за тем Хомой на кордон «прымандрувала» гарба с харчами — у хорунжего была богатая и добрая тетка, сестра его покойницы-матери, которая дюже любила своего племянника, каким бы он ни был. А что: бывают такие тети и дяди, что добрей родных батька и матери, ничего не скажешь, да чего тут говорить-то: родная кровинушка…

 

Хома немедленно устроил знатное угощение свободным от наряда сослуживцам. Когда было изрядно выпито и скушано, зашел у них разговор о службе на кордоне, и кто-то сказал, что все было бы ничего, да только дверь в казарму низка, приходится нагибаться, а чуть забудешься, то тут же приваришь на лбу такую гулю, что опасно на «бикет» отправляться: по свету той гули черкесы враз тебя рассекретят! Слово за слово, и казачки заспорили, какой именно нужна дверь в казарму, потому как было высказано мнение, что чем она будет меньше, тем лучше для сохранности тепла…

 

В спор, само собой, встрял и Хома, сказавший, что какой бы маленькой та дверь не была, а он берется ввести в казарму старую рябую кобылу, что содержалась на кордоне для всякой хозяйственной надобности. Может, трезвую и не пропихнет в такой малый лаз, а ежели ее, кобылу, подпоить, то она запросто проскочит в тот низкий вход, яко в райские врата, несмотря на свой рост и костлявую стать. С ним мало кто согласился, а если кто и поддержал, то только для раздору. В общем, решили попробовать, а чем сатана не шуткует? Пробовать уже не ради спора, а для установления истины, которая, как известно, всего дороже. Оно ж, когда казак загуляет, ему и черт не брат.

 

Подвели ту худобу к распахнутой настежь двери, влили ей в рот остатнюю баклагу самогону, настоянного на пахучих травах, и Хома потянул ее за повод. Захмелевшая лошадь неожиданно подогнула передние ноги и, резко подавшись вперед, припала к земле. Со смехом и криком казаченьки подтолкнули ее, кобыла начала вставать, еще раз упала на колени и, поднявшись, оказалась в казарме. Всеобщему ликованию не было удержу…

 

Когда же пьяная радость малость утихла, шутники сообразили, что кобылу нужно из казармы вывести — для коняки все же есть другое место… Но не тут было: сразу же протрезвев, лошадь уперлась всеми четырьмя копытами и в никакую не пожелала идти в низкую дверь. Все попытки ее как-то протолкнуть, соблазнить свежим сеном, добрым словом, крепкой плеткой или даже дрючоком, не давали результата. «Клята худоба» с ужасом взирала на галдевшую толпу и не двигалась с места. Хотели было дать ей еще первача, так оказалось, что он весь вышел, не осталось даже на опохмелку. Было решено, что надо разбирать стенку, чтобы вызволить коняку. Как? Да просто: высадить дверь и вырезать над нею прореху. Но при этом будет порушена крыша, так как одна из продольных слег приходилась как раз над дверью… Тогда, может, подкопать?

 

Между тем оставленная без внимания кобыла, заскучав в одиночестве, спокойно выбралась наружу и направилась к своему стойлу в углу двора. Ну, как тут не признать, что служивый конь далеко не дурень?

 

Так памятно вписался непутевый Хома в кордонную жизнь, и может, на этом и завязалась бы бечевочка невезучих его приключений, но хотел он того или не хотел, но они имели свое продолжение.

 

Месяца через полтора наш Спиридон вместе с тем Хомою был послан вахмистром за лозою — нужно было обновить и подправить кое-что в кордонных укреплениях. А поскольку поблизости лес-бережняк был давно сведен дотла — прежде всего для того, чтобы расчистить подходы к кордону, ну, и естественно, для хозяйственных потреб, то теперь такую лозу рубили поодаль — верстах в четырех-пяти от места службы наших казачков.

 

Быстро добравшись до заветного места, казаки спешились и приступили к делу. Оно б все ничего, да Хома в то утро, будучи свободным от наряда, успел смотаться до Мотьки-шинкарки — была такая поставщица хмельного зелья. Не так уж, чтобы совсем тайная, но начальники делали вид, что ничего про нее не знали. Жила она на краю придорожного хуторка, и проследок к ее хате не зарастал. В любое время, хоть днем, хоть ночью, стукнешь ей в окошко, такое маленькое, подслеповатое, оно тут же и откроется. Сунешь туда грошик, и через минуту та самая Мотька выдает тебе из того окошечка корчагу «святой водицы», а следом — житную или просяную лепешку с соленым огурцом или с луковичкой. Все чинно, благородно. Опорожнив пляшечку, посетитель вертал ее Мотьке, и окошко тут же захлопывалось, как вроде оно и не открывалось. Если тебе казалось, что одного порциона мало — стучи снова, и все повторялось по заведенному не нами порядку. Говорили, что никто той Мотьки в глаза не видел, да может, ее и не было вовсе, а так — само собой действовало волшебное окошечко в покосившейся хате на краю придорожного хутора… И был тот хуторок от кордона верстах в шести, может, больше, да бешеной собаке, говорят, семь верст не крюк…

 

Судя по всему, наш Хома в то утро стучал в Мотькину «виконыцю» неоднократно, ибо, нарубив две-три вязанки лозы, он так разморился, что снял с себя ремень, повесил его на ветку, а сам присел под дерево и сладко задремал. Наш Спиридон поднес к нему свои вязанки и решил спуститься в овражек, где кустарник был погуще, поряснее, и для полноты счета заготовить еще охапку-другую той лозы. Чтобы вахмистр, упаси Боже, не обвинил их в лентяйстве.

 

И только он продрался сквозь бурьяны и колючки к той лозе, как услышал сзади гомон и гвалт. «Черкесы!» — сообразил Спиридон и присел в кустах. «А как там Хома?» — спохватился он через минуту-другую. И выглянул из своего укрытия. Хома стоял уже связанный, а вокруг него деловито суетились абреки. Один из азиятов стоял совсем рядом с ложбиной, в которой засел Спиридон, и потрошил кошелек-«гаманэц», отобранный у Хомы. Выбрав из него серебряные монеты, он выбросил бумажные деньги и сунул кошелек себе за пазуху. Тем временем горцы поймали казачьих лошадей, посадили на одну из них связанного Хому, стянув ему ноги ремнем под брюхом коня. Потоптавшись на поляне, абреки по сигналу своего, видать старшого, исчезли. Спиридон, почесав потылицу, а он всегда это делал в затруднительных случаях, кинулся вслед за черкесами. Дед Игнат, хорошо знавший того Спиридона, говорил, что он, Спиридон, мог бы дать тягу, прибежать на кордон, поднять тревогу и избавить себя от хлопот и риска — своя рогожа чужой рожи дороже… Но нет, не смог он бросить товарища, путем не дознавшись о его дальнейшей судьбе. Лес скоро кончился, абреки ускорили шаг и скрылись за поворотом. Спиридон направился на бугор, и увидел, что горцы поскакали к ближайшему аулу, который считался мирным. «Ну, бисовы азияты», — подумал он. Ну, да чего уж их так уж осуждать, и мы им немало насолили, и они нам нет-нет, да и «накашляют»…