ИГРЫ, ИСПОЛЬЗУЕМЫЕ ПРИ РАБОТЕ С ПОДРОСТКАМИ В ГРУППАХ 7 страница

 

Черкесы между тем разделились на две партии — одна отправилась, видать, по своим саклям-домам, а другая, поменьше, подалась куда-то в сторону. Спиридон заметил, что в центре этой группы находился и Хома, которого они примечал по немалому росту и бритой голове с чубом-«оселедцем». Обогнув аул, а шел он сквозь кусты, дёром, Спиридон нашел малозаметную тропу, по которой ушла интересующая его ватага. По следам на тропе он определил, что среди черкесских коней были и наши, казачьи. Видно, абреки повезли пленника прятать куда-то подальше от глаз.

 

Вскоре Спиридон увидел: возвращаются. Притаившись в кустах, он приметил: горцы проскакали без Хомы. Уж где-то к вечеру, пройдя по следам больше версты, казак натолкнулся на какой-то загороженный где жердями, где каменьями, довольно обширный баз, внутри которого проглядывалось строение, невысокое, врезанное в гору. «Не иначе, як абреки запхнули Хому в те хоромы, — сообразил Спиридон, — только хорошо ли ему в эдаких палатах?».

 

Широкие двери в «хоромы» были плотно прикрыты, приперты колом, а на кованых железных петлях висел здоровенный, как бы теперь сказали, «амбарный», замок- захват, простой, но крепкий. Спиридон окликнул Хому и, убедившись, что его друг находится внутри сарая, попытался сбить замок камнем, но тщетно. Тогда он поднялся на крышу строения, разобрал часть его кровли и спрыгнул внутрь.

 

Ночь была лунная, но в сарае, как поначалу показалось казаку, была тьма кромешная. Приморгавшись, Спиридон увидел сидящего в углу бедного Хому. Волосяная веревка, которой абреки скрутили ему руки, сразу же была разрезана, и хорунжий попытался встать, но тут же, скрипнув зубами, со стоном плюхнулся наземь. Дело было в том, что при нападения азиятов Хома сопротивлялся, его ма лость помяли, и одна нога оказалась сильно зашибленной. Было от чего нашему Спиридону еще раз почесать потылицу — вытащить грузного Хому через крышу вряд ли удастся… А если и удастся, то как он будет идти дальше? Тут, как говорят, надо соображать быстрее, чем думать… Он огляделся. У противоположной стены виднелись их кони, а у дверей — седла. И Спиридон, как ему показалось, понял, что делать…

 

Он в полутьме обошел сарай, ощупал его углы, обнаружил в одном из них небольшую жердину и попытался с ее помощью если не вышибить дверь, но для начала хотя бы как-то ее расшатать. Но не тут-то было: жердь крошилась, не принося никакого вреда ни двери, ни дверному проему…

 

Стало светать. Спиридон присел рядом с Хомой и третий раз запустил свои пальцы в затылок. Но никаких новых думок в его бритую голову не приходило. И в это самое время он услышал приглушенный говорок — к сараю кто-то приближался. И Спиридона осенило. Утро, как говорится, вечера мудренее!..

 

— Давай, скорее седлаем коней, — шепнул он Хоме. — А там, як Бог укаже!.. Он набросил на лошадей седла, стянул подпруги-подпузники, помог немного очухавшемуся Хоме взобраться на своего коня, и казаки верхами встали напротив дверей. И как раз вовремя: сквозь щель над воротами было видно, что к сараю подошли два черкеса, молодой джигит и седобородый старик. Молодой что-то рассказывал спутнику, тот одобрительно кивал головой. Черкесы повозились у замка, отперли его и со скрипом открыли створки ворот.

 

Спиридон и Хома с воплем пустили на них лошадей. От неожиданности горцы отпрянули в стороны, Спиридон, придя в озверелое состояние, словно пикой пнул молодого черкеса жердью, и казаки вихрем помчались из база на простор, на волю-вольную, на свободу. Казак на коне — ветер! Э-эх, копейка, играй орлом!

 

— Отож, дети мои, — повторял на этом месте своей байки дед Игнат, — из всякого безвыходного положения завсигда бывает какой ни то выход. Треба только поскресты потылицу (затылок), та подумать, як следует! Тому пример — родный брат моего дида Спиридон Касьянович, хай ему на том свети добрые вареники приснятся! Умел он, коли шо, потылыцу покарябать-поскрести, и подумать-померекать… — у а дальше что было? — нетерпеливо спрашивали мы деда.

 

— Дальше, дальше, — бормотал дедуля. Он и сам не любил незаконченных баек. — Лозу наши казаченьки на кордон-такы прывезли, а тут як раз прыспила до Хомы теткина гарба, так шо все закончилось благопристойно… Вот только Хома, по словам деда, был печален: абреки обрезали ему чуб-«оселедец» — хотели продать казака-черноморца абадзехам, горцам воинственным и торговым. А те черноморцев не покупали, считали, что казак обязательно «задаст лататы», убежит то есть… Как увидят пленника с чубом-чуприной, так ни в какую. И черкесы, чтобы выдать пленного за обычного российского солдата, сразу же обрезали ему «оселедец»…

 

Ну, да чуб отрос, Хома Здыхляк дослужился потом до сотника, жил на хуторе под Джерелиевкой, переменил фамилию, стал Дыхляченком писаться. Насчет гульни вроде как бы притих. Так оно ж говорят, черт и тот под старость в отцы-монахи подался… Спиридон навещал его в своих старых годах. И не раз они пили за те дубы, из которых долбят нам гробы, и чтоб те дубы росли себе и росли — еще сто лет и более…

 

Ну, а кордон еще долго продолжал жить своей кордонной жизнью. На смену одним казакам приходили другие, их сменяли первые. Тяни, казак, лямку, пока не закопают в ямку. Блюди, казак, границу, плюй в ружницу, да не мочи дуло! И как прежде, теплыми вечерами, когда на природе устанавливалась благодатная тишина, раздавался их клич:

 

— Слу-у-ша-а-ай! — Слу-у-ша-а-ай! И так — по всей линии, от Бугаза и далее, до кордона Изрядного, близ устья реки Лабы… — Слу-у-ша-а-ай! Дед Игнат любил представлять нам, его внукам, в лицах, как перекликались в старину сторожевые казаки на «бикетах». И часто говаривал, что и сейчас шумят волны нашей богатырь-Кубань-реки так же, как шумели при наших прапрадедах… И в этом шуме приглушенно звучит тот давний казачий клич… Клич призыв, клич памяти:

 

— Слу-у-ша-а-ай! Прикройте глаза и прислушайтесь, и почешите-поскребите затылок-потылицу, и вам обязательно придет в голову какая ни то добрая думка. С памятливой головой такое обязательно случается…

 

 

БАЙКА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ, про атамана Левка Тиховского, кровавых абреков и про рогач казачки

 

— Отож, как придется вам, деточки, побывать у того места, где из Кубани вытека Протока, — наставлял нас дед Игнат, — то не премените зайти на хутор Тиховский, шо приютно притулился недалеко от Красного лиса. В стародавни годы близь него був казачий кордон, Ольгиньским прозывався… От его теперь осталась только одна память — Белый крест на краю хуторского кладбища… И он объяснил, что поставили тот крест на могиле казачков-черноморцев, убитых в этих местах азиятами-абреками в неравном многокровном бою. Крест этот сейчас повален в бурьяны, а может, и вовсе порушен — дурням батькивщина не в лад.

 

— А дило, в память якого стояв той крэст, було такэ… — И, настроившись на соответствующий лад, дед Игнат рассказывал нам байкупредание, байку-легенду про стародавний набег джигитов-абреков на кубанские земли, историю кровавую, но почему-то подзабытую…

 

Давно то было, еще когда в Катеринодаре сидел наказным атаманом не то Бурсак, не то Рашпиль. Скорее всего, Бурсак… Да, конечно же Бурсак! Но не в этом дело. И тот и другой правителями были крутыми, но справедливыми, и то, что требовали от других, то первыми исполняли сами…

 

Так вот, морозной январской ночью близ Ольгинского кордона через Кубань «перелезла», как тогда говорили, необычно большая ватага абреков — пошарпать казачьи курени-станицы, нахватать коней-баранты, да и доблесть свою волчью лишний раз отточить, удаль разбойную, хищную показать. В общем, те хлопцы были серьезными, и было их очень много, «як бджчол». Залога (разведка, засада) успела предупредить кордоны и «бикеты», но горцы не стали размениваться на пограничные посты, а как половодье, всей массой хлынули мимо Ольгинского кордона вглубь кубанской равнины, к станицам и хуторам, где не было в то время настоящей воинской силы, ибо казаки находились на службе, на передовой линии по Кубани, да в походе — шла очередная война с турками.

 

Ольгинский кордон, где начальствовал в ту пору полковник Левко Тиховский[12], казак Корсунского куреня, изготовился к бою. Однако абреки, выставив на буграх наблюдателей, повернули одним крылом на Ивановский курень, а другим — на Стеблиевский, грабя и сжигая встречавшиеся на пути хутора и кошары. Зарево поднялось на полнеба, черный дым злыми хмарами покрыл небосвод…

 

Сполошно загудели по всей округе набатные колокола, и все, кто мог держать в руках какое-либо оружие, вышли на защиту своих селений.

 

Батько Тиховский мог отсидеться за крепостным тыном. Но то был настоящий рыцарь-казак, защитник и радетель родной земли. Прихватив одну пушку, он с двумя сотнями спешившихся казаков догнал горцев и крепко ударил по их тыловой ватаге. Под меткой картечью и огнем из «ружниц» полегло немало абреков, и налетчикам пришлось повернуть часть своих сил на отчаянную горстку казаков.

 

Бой был никак не равным: на поредевшие ряды черноморцев валом валили все новые и новые толпы азиятов. Окруженные со всех сторон, казаки отстреливались до последнего патрона, а потом в рукопашную бросились на прорыв — один против двадцати… И тут к черкесам подошла конница. Смертным боем бились казаченьки, и почти все до одного полегли на том ратном поле. Славную смерть принял и их предводитель — седоусый полковник Левко Тиховский. Сражаясь в первых рядах, он был не единожды ранен и, истекая кровью, продолжал отбиваться от наседавших врагов, пока не был изрублен ими на куски.

 

Недаром то место исстари звалось «раздорами» и, видать, не только потому, что Кубань тут «разодралась» на два потока, но еще и оттого, что именно здесь проходили частые стычки-бои, драки-раздоры.

 

Среди погибших казаков Ольгинского кордона было и двое двоюродных братьев нашего Касьяна — деда нашего деда Игната. Вечная им память, и пусть пухом будет принявшая их земля. Тех братьев еще недавно поминали в станичной церкви, яко воинов, павших на поле брани за други свои, а ныне молятся о спасении их душ вкупе со многими иными, имена коих Бог веси…

 

Геройское сражение отряда славного батьки Тиховского во многом ослабило удар абреков на Ивановский курень — им удалось ворваться лишь в крайние хаты той станицы. Но горя и слез беззащитным людям налетчики принесли немало. Услышав женские вопли и детский плач, квартировавшие в Ивановке егеря бросились на выручку и вышибли нападавших в поле, где они попали под удар подмоги, примчавшейся из ближайших куреней.

 

Сгоняя захваченный скот в гурты, разбойная орда стала вытягиваться к обратной дороге. И надобно ж было такому случиться, что в тот Богом проклятый день третий брат Касьяна, самый старший и числящийся уже в стариках, оказался на одном из дальних стеблиевских хуторов, куда он после Крещения заехал проведать свою дочку Горпыну (Агриппину) с детьми, а заодно и помочь ей по хозяйству — ведь зять отбывал свою очередь на кордоне. По стариковской привычке он встал очень рано, до света, и пошел на баз — «до худобы», сменить подстилку, задать корму…

 

И тут до его слуха донеслась ружейная пальба, невнятный гомон, и вся округа неожиданно осветилась зловещим огнем близкого пожарища. Дед схватил вилы и бросился из конюшни, и почти у дверей увидел юркого азията, в руках которого полыхал просмоленный квач. Не задумываясь, старый казак всадил в него вилы, без всякой натуги приподнял его и сбросил «на гнояку» (на навоз) — то ли абрек оказался легким, то ли у деда в горячке сил прибавилось, но только совладал он с той вражиной чрезмерно легко. А из хаты вдруг донесся захлебный вопль его дочери — видать, туда тоже ворвался какой ни то непрошенный гость.

 

Казак опрометью бросился в распахнутую дверь дома и увидел, что его Горпына, девка в немалой силе и крепкая в кости, приперла черкеса к стене рогачом (ухватом). Она только что собиралась вытянуть из печи чугун с какой-то запаркой для скотины, как в хату вскочил тот абрек. Дед проткнул супостата вилами, и тут его достал третий азият. Правда, удар пришелся по левому плечу старика, потому как в тот момент Горпына высвободившимся рогачом съездила бандюгу «по въязвам», тот упал на колени и на карачках выметнулся из хаты, только его и видели…

 

Вот такой смертельный бой принял под старость старший брат нашего Касьяна, бой кровавый и памятный. Черкесов из хутора выбили примчавшиеся казаки, а дед вскоре оправился от раны, хотя рука его «сохла» всю оставшуюся жизнь. Он протянул долго, и на девятом десятке своих годков любил вспоминать те вилы и тот рогач, которыми отбивались они с Горпыной от вражьей напасти. У казака, когда надо, и дышло стреляет, так что удивляться тут нечему…

 

— Отож, — вздыхал дед Игнат, — може, они и не отбились бы от абреков, если б в хутор не ворвался казачий отряд. Но и не подставляли свои головы безропотно… Ох, случались страшенны дела и в стародавни дни-денечки. Шо було, то прошло… Да, большой беды наделали в тот раз абреки-кавказцы на нашей земле. Перемогла вражескую напасть каждодневная готовность к бою любого казака, будь он в строю или дома. Вот и тогда не дали они вражьей орде разгуляться по кубанским куреням. Да, была у них сила, да с нами Бог, а где Бог, там и правда. Абрекам дорого обошелся тот дерзкий набег, настолько дорого, что у них навсегда пропала охота к подобным массовым нападениям на казачьи земли.

 

Потом я, помня дедов рассказ, читал про Ольгинский кордон. Сам Суворов облюбовал это место и установил тут небольшую, но крепкую крепостицу — «фельдшанц Левый», а поблизости, ниже по Протоке, настоящую крепость Благовещенку. Близ остатков того фельдшанца и возник в свое время казачий кордон на кубанском рубеже России. После черкесского погрома 1810 года его быстро восстановили и он долго еще служил свою нелегкую службу, прикрывая одну из знатнейших переправ через Кубань.

 

Впоследствии на противоположном берегу реки было сооружено предместное укрепление — Ольгинский «тет-де-пон». Сейчас ничего не осталось от тех укреплений — последние редуты заброшенной фортеции смыло обильным кубанским разливом в 1929 году.

 

И мало кто сейчас знает, что здесь неоднократно бывал корнет-гусар Михайло Лермонтов, командовавший в чеченской войне летучей сотней казаков-охотников, и что через эту крепость прошли многие декабристы, отбывавшие ссыльную службу на Кавказе, а также другие, известные в русской истории люди. Многое развеяно в памяти людской, смыто, забыто… И лишь хутор Тиховский, затерявшийся в развилке Кубани и Протоки, своим названием неназойливо напомнит: был такой атаман, Левко Лукьянович Тиховский, и были его сподручники — казаки-черноморцы, жизни свои положившие за наше с вами благоденствие.

 

— А крест тем казакам восстановят, — уверял нас дед Игнат. — А ще лучше, так поставят новый… Бо не може того быть, шоб вовсе зачерствели души потомкив — все ж мы все одного корня, одного замеса, одного рода-племени — казачьего…

 

* * *

 

Через много, много лет мне довелось-таки выполнить пожелание деда и побывать на этом историческом месте. Соскочив с попутного грузовика, я полевой тропинкой направился к видневшемуся вдали хутору, утопавшему в курчавой зелени садов, сквозь которую проглядывались кое-где ослепительно белые стены людского жилья. Тропа запетляла в обход небольшого ложка, я же, постояв на его краю, решил скоротить свой путь и пошел напрямки, через низину, «навпростэць», как говорят в таких случаях мои земляки?кубанцы…

 

Обойдя островок колючих кустарников, я попал в дремучую заросль лугового разнотравья. Высоченные, до пояса, а порой и до плеч, гибкие стебли «буркун?травы» (донника), тимофеевки, козлятника, перевитых вьюнком разного рода горошков, «кашек» и полевых гвоздик, цикория («пэтрива батига») и других чудес нашей степной ботаники буквально поглотили меня, пешехода, в свои пахучие волны, и минут пятнадцать я в полном смысле продирался сквозь них, пока не выплыл на противоположный «берег». Оглянулся и едва заметил свой след: травы были настолько густообильны, что мой проход сквозь эти дебри не так уж сильно их потревожил. Какая благодать!

 

Зайдя на тишайшее хуторское кладбище, я тут же увидел чуть покосившийся могучий каменный крест. В его верхней части поблескивала медная дощечка с пространной надписью: «Командиру 4?го конного Черноморского казачьего полка Льву Тиховскому, есаулу Гаджанову, хорунжему Жировому, 4?м сотенным есаулам и 140 казакам, геройски погибшим на сем месте в бою с горцами 18 января 1810 и здесь погребенным. От черноморских казаков усердием Василия Вареника. 1869 год».

 

Табличка новая, привинченная на месте старой, варварски оторванной в теперь далекие от нас не то 30?е, не то 40?е годы… Что ж, спасибо неизвестному доброхоту, восстановившему добрую память о наших предках, об их боевой доблести. Не зря сказано, что люди — смертны, доблесть же их — нетленна!

 

Хутор, возникший у братского кладбища, с 1899 года носит имя полковника Тиховского, и это имя чудом уцелело в круговерти коллективизации и в более поздние годы различных реорганизаций и реконструкций. Если бы не случай, быть бы хутору либо «Новым», либо «Красным», либо еще каким, например, «Дзержинским» или, прости Господи, «Ежовым»…

 

Перекрестили же славную казачью станицу Батал-пашинскую, построенную на месте победы русских над турецкими войсками, в котором был пленен анапский правитель Батал-паша, в город Сулимов. Через год-полтора Сулимов тот оказался «врагом народа». Станицу срочно переименовали в Ежово-Черкесск. И опять невпопад: теперь уже Ежов стал еще более знаменитым «врагом народа», а «Пашинку» (так именовали станицу в просторечии) превратили в город Баталпашинск, однако, ненадолго — вскоре его обозвали «Черкесском». Вроде нейтрально, но как выяснилось — ходили по лезвию: в стране появились не только «враги народа», но и «народы-враги» — балкарцы, ингуши, чечены, калмыки, крымские татары и прочие, и прочие. Как не попали в этот скорбный список черкесы, известно одному Аллаху, а то носить бы этому городу снова имя турецкого паши, хоть и врага — да не своего родом.

 

Лишь несколько станиц, видать, по безграмотности партийных и прочих властей сохранили имена, полученные в честь «царских сатрапов» — генералов Засса, Раевского, офицера Витязя… И вот — хутор Тиховский оказался в этом ряду. Или взять тот же хутор Лебеди — мало кто теперь уже помнит, что назван он в честь генерала Ивана Григорьевича Лебедева, помощника последнего «царского» атамана Кубани Бабыча. Уж очень уважаемый был генерал, справедливый и честный служака. Когда в двадцатом году его, глубокого старика, арестовала ЧК, рабочие «Кубаноля» выступили в защиту «деда Лебедя» и его отпустили, дали умереть своей смертью. А хутор Лебедевский (до 1915 года он звался Вороной греблей) в народном пересказе стал «Лебедями». Теперь, говорят, это станица. На все промысел Божий…

 

Положив к памятнику-кресту охапку луговых цветов и поклонившись святому месту, иду вдоль хуторских строений к реке. «Большая» вода всегда действует успокоительно-умиротворяюще. Бегут и бегут волны, и будут бежать в будущем, как бежали и плыли они сто, двести и более лет тому назад…

 

 

II. О СЛУЖБЕ КАЗАЧЬЕЙ, ТО ВЕСЕЛОЙ, ТО МРАЧНОЙ

 

БАЙКА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ, про Самурские казармы и отбор казаков в императорский личный конвой

 

Службу царскую наш дед Игнат начал в Катеринодаре, в тех самых Самурских казармах, в которых почти через полвека принимал присягу и я, его внук. Как-то посетив меня спустя месяцев пять-шесть после призыва, дед и просветил меня по этому интересному для нас факту. После Великой Отечественной войны в этих казармах располагалось артучилище, куда я попал вместе с одноклассником Жорой Олейничем, которого за основательность фигуры и в суждениях с восьмого класса называли не иначе, как по отчеству — Кузьмичем.

 

Когда в училище приезжал кто-нибудь из наших родичей, мы выходили на «свиданку» оба — узнать новости, получить письмишко, а то и передачку от «своих». Военный городок еще не был восстановлен после оккупационной порухи, специального гостевого помещения не было, и мы принимали посетителей у разрушенной стенки некогда красно-кирпичного забора. А коль, говорят, будут гости — будут и гостинцы…

 

Вот и в тот раз, дед, как сейчас помню, поставил на остатки былого ограждения фанерный короб с «домашними» пирожками, и мы с Кузьмичом, хотя только-только что пришли с обеда, живо приступили к их уничтожению. Дед же, тыкая скорченным, узловатым пальцем в сторону сохранившихся строений, вспоминал:

 

— Тут была конюшня, ось там — наши оружейные мастерские, швальня, а тут — казарма первого шкадрона…

 

По странной закономерности, все второстепенные строения, те же мастерские, склады и тому подобное, функционировали на своих прежних местах, даже ветеринарный лазарет, места же обитания людей — разрушены, взорваны или сгорели в только что завершившейся войне. В наскоро восстановленных зданиях ютились штаб, медсанчасть, два первых дивизиона нашего артиллерийско-минометного училища (КАМУ), недавно возвращенного сюда из далекой Кушки. Третий дивизион, в котором я, дедов внук, начинал вкушать радость солдатской службы, размещался в одной переоборудованных конюшен прежнего времени. Этот факт дед Игнат оценил положительно: место, мол, обжитое, да и зимой теплее будет — конюшня ниже двухэтажной казармы, будет ветерком не так продуваться…

 

То, что его внук попал в те самые Самурские казармы, где некогда служил он сам, дед воспринял как само собой разумеющееся: а куда ж ему, как не в Самурские?

 

— Станицы нашего кутка почти все тут служили, — сказал он нам. — Порядок был такой. И вси наши родычи перебывали тут, соколики — и Шевченки и Трояны, и Билаки и Хоменки, все браты и дядьки. Мало кто не удостоился самурского житьтя… Отсюда як раз меня и в гвардию поверстали, через год после обычного служения.

 

— А что ж не сразу в Петербург? — наивно спросил я, заподозрив в этой затяжке что-то не совсем ладное. — Сразу було не можно, — усмехнулся дед. — К царю в конвой брали только тех, кто пообтерся в строю, и про кого начальство имело свою гарантию. А шож тебе брать в импэраторский конвой прямо с майдана, с вулици? — Ну, а как это было? — Отож не так просто, як може показаться, — отвечал дед и неспешно, как бы нехотя, рассказал, «как это было». Началось, как всегда, со слуха: явился, мол, из самого Петербурга офицер, не то сотник, не то есаул, дед уже не помнил, но птичка наиважнейшая — наши местные полковники перед ним, можно сказать, меньше той Моськи перед слоном: не куснуть, не гавкнуть. Что ты! А все дело в том, что при нем — бумага с полномочиями от самого царя-императора Мыколы Александровича, Божией милостью и прочая и прочая… И наши отцы-атаманы были должны оказать ему всякое вспомоществование в наборе добрых казаков на формирование и пополнение кубанской сотни Его Императорского Величества Личного Конвоя[13].

 

И прозвище того офицера не как бы там абы как, а — барон! Унгерн[14].

 

— Чулы про такого? То-о же! Но только тот Унгерн, объяснил нам дед, про которого все слышали, помоложе будет, может, племянник или еще кто. «Младший Унгерн» перед Мировой войной был еще только хорунжим в забайкальских казаках, это он потом верховодил и славился, особенно в Монголии… Так что приехавший в Катеринодар за казаками для конвоя барон был постарее и, может, не такой злющий, каким, по слухам, был его отчемаха-племянник или просто младший родич.

 

И как только он появился, тот барон Унгерн, так сразу же все знавшие писаря шепнули: будет смотр, и барон будет самолично отбирать для гвардии тех, кто ему «покажется». И что он уже указал: «в строю должен быть весь наличный состав — и ездовые, и денщики, и повара, и писари, и прочие мастеровые. Без изъятия». А хворых он потом посмотрит в лазарете.

 

— И все мы ждали того смотра, — улыбался дед Игнат, — як манны небесной, потому як служить в конвое дюже почетно (яка хворма!), дюже интересно (Россию побачишь, Петербург!), и дюже выгодно на всю остатню жизнь. На похоронах и то скажут, шо цэ — конвоец! Да, каждый мечтал стать конвойцем, мечтал и надеялся, кроме, может быть, самых что ни есть недомерков, редкобородых и «кырпатых» (безобразно курносых). Да кто из нас считает себя совсем уж неказистым? Ну, если и есть у тебя что-то не так, так это же «чуть-чуть», и судьбе не помеха!.. Мало кто не считает себя хорошим, ладным, достойным, даже если у него тех достоинств, как у козы хвоста…

 

А по военному городку галопировали слухи: «барон у наказного атамана», «барон у нашего генерала», «барон обедает», «барон… еще где-то…»

 

И вот, он настал, тот долгожданный смотр!

 

— Вот тут, на плацу, — показал дед Игнат поляну, на которой нас, курсантов, тоже выстраивали по разным поводам, — мы и побачили того Унгерна… Барон шел вдоль того строя и внимательно осматривал каждого казака, как говорится — с ног до головы, и через пятого-десятого указывал на того или другого, кто ему «показался». Идущий рядом вахмистр называл фамилию счастливца, и адъютант заносил ее в свой реестр. И так шеренга за шеренгой… Дед Игнат с первого захода попал в число отобранных, если не сказать — избранных, и продержался в этом числе на всех последующих смотрах.

 

С отобранными в первом заходе казаками Унгерн беседовал отдельно, расспрашивал о службе, о семье, а затем о каждом кандидате подробно говорил с отцами-командирами. Потом отобранных вновь построили на плацу — теперь уже с лошадьми, и отдельно тех, кто по условиям своей службы их не имел. Дед Игнат как раз был таким «безлошадным» — его, как знающего кузнечное и слесарное дело, вскоре после призыва определили в оружейную мастерскую, и он своего коня с оказией отправил в станицу.

 

После этого смотра число «безлошадных» заметно увеличилось за счет отбраковки их коней, непригодных по той или иной причине к службе в конвое. Учитывались все необходимые стати, и годная для обычного строя лошадь часто не соответствовала «гвардейским» требованиям. Всем «безлошадным» было предложено тут же в полку найти подходящих коней и выкупить их за казенный счет или обменять по договоренности с хозяевами. Начальству вменялось в кратчайший срок обеспечить эти манипуляции с наибольшим успехом: «бегом и угодно» (т.е., быстро и надежно).

 

У деда Игната на ту пору был хороший знакомец — казак Мышастовского куреня Павло Зозуля, у которого как раз и содержался самый что ни на есть подходящий конь, а сам Павло давно тянулся к оружейным мастерским и очень хотел туда перевестись. Нужно сказать, что мышастовец не ладил со своим вахмистром — уж больно тот был сердитым до рядовых казаков и безмерно ласковым для начальства — «шкура», одним словом. Чуть, бывало, тот Зозуля замешкается или еще что — тут же ему от вахмистра наряд вне очереди, да еще с приговором: знаем, мол, вас, мышастовских котов — мышей не ловите, потому и «мышастовские»!

 

А незадолго до унгернского приезда, на лагерном выезде, Зозуля, будучи дневальным, где-то после обеда, когда все отдыхали, услышал из вахмистровой палатки зверообразный рык. Осторожно взглянув в ту палатку, Павло увидел, что это храпит их супостат-вахмистр. Видно, разморило его летнее солнышко после сытной едобы, и он, лежа на спине с открытым ртом, выводил такие рулады, что позавидовал бы полковой оркестр, если бы он, конечно, был без «великого» барабана и литавр.

 

Позвав напарника, своего земляка, тоже мышастовского, Павло показал ему это чудо-юдо, а потом предложил «пошутковать» над начальством — насыпать ему в рот чего такого — табаку, соли, а может быть, живых тараканов — мол, сами забрались в уютное для них место…

 

Сказано — сделано, брехать казак не свычен. Наловив жменю этих бесподобных тварей, Зозуля осторожливо проник к лежбищу вахмистра, всыпал их в разверзнутую пасть и скороспешно высклизнул из палатки, по-быстрому застегнув ее полы. Однако невеликую ширинку оставил, через которую они с напарником и наблюдали со злорадным наслаждением дальнейшее развитие событий.

 

Тараканы, попав в непривычное для них место, вначале как бы омертвели, но очень скоро пошевелились и подались к свету. «Шкура»-вахмистр, вероятно почувствовав нечто странное у самого своего нутра, притих, спросонья не понимая, что его беспокоит. Тут бы клятым насекомым тоже бы притихнуть, но они не осознали серьезность момента и всесильно продолжали карабкаться на волю. Что померещилось бедному вахмистру со сна, доподлинно неизвестно, но только морда у него покорежилась, он взревел как «скаженный бугай», поперхнулся зазевавшимся тараканом, вскочил и начал суматошно отряхивать усы и бороду, плеваясь, сморкаясь и кашляя. Зозуля и его товарищ порскнули от палатки, давясь от смеха и восторга — доняли-таки вахмистра, кавун ему печеный!

 

Прямых улик против дневальных у вахмистра не было, но лютость свою он умножил. Подозревая, видно, что тут что-то не так, не естественно… И теперь он говорил, что от мышастовских всего можно ждать, такие уж они хитроныры и баламуты…