ИГРЫ, ИСПОЛЬЗУЕМЫЕ ПРИ РАБОТЕ С ПОДРОСТКАМИ В ГРУППАХ 10 страница

 

Только-только кончилась война с японцами, кончилась, как говорится, и слава Богу, потому как она была неудачной, ненужной и бесславной. Сам царь написал на медали, посвященной этой войны, загадочное, если не сказать хуже, речение: «Да вознесет вас Господь в свое время». Вот так, понимай как хочешь… Может, он и задумывал что-то умное, да царедворцы, как то часто случается, от великого старания что-то перепутали (был и такой слух), а может, и самодурью отличились — оно, ведь, заставь дурака Богу молиться, он, глядишь, и нос расквасит…

 

Царь своих приближенных, а то и просто прихлебателей, миловал и награждал, а иногда, случалось, выражал им свое непонимание или недоразумение, а то и неблаговоление. Вот в такой конфуз после той незадачливой японской войны и попал наш главнокомандующий генерал Куропаткин. В молодых годах он был вроде исправный командир, с турками воевал хватко еще при Скобелеве, да и потом отличался, даже военным министром его ставили, и он считался достойным такой чести. А тут такая незадача — думали, что «япошат» шапками закидаем, что, мол, она, та Япония против России — блоха, да только бывает, что и блоха доведет собаку до бесчувствия… И на деле оказалось, что японцы вояки настоящие… Не зря говорят, что не все блохи плохи, бывают и такие, что кусаются.

 

В общем, генерал Алексей Николаевич Куропаткин показал себя на войне никудыш- ным полководцем, и царь после всех тех поражений, которыми генерал обесславил себя и державу, не захотел его даже видеть, а велел сразу же ехать в свою деревню, в Псковскую губернию, и пребывать там до особого его императорского распоряжения. Оно, может, царь так из деликатности придумал, чтобы им с Куропат- киным не так совестно было встречаться…

 

— Деревня, — пояснял дед Игнат, — это вроде нашего хутора, хотя бывают, конечно, деревни и немалые, как и хутора тоже. Ну, а если деревня при храме Божьем, то это уже село, и чаще всего оно так и называлось по церкви — Успенское, Спасское, Троицкое, либо еще как. А мелкие деревнята все больше по именам — Сашино, Машино, Дашино и так далее. Сколько было у помещика деток, он каждому завещал деревеньку, и называл ее по имени того дитятки — если то был Иван, значит, Ванино, коли Марья — то Марьино… Были, правда, деревни, названные по местности — Заречная, Дальняя, либо там Холмы, либо Болотища… Не то, что у нас: хутор Хомуты! Коротко и ясно — где хомуты, там и кони, а где кони, там и хозяйство и все прочее… Ну, а есть еще у некоторых деревень и даже сел названия вообще непонятные. У того же Куропаткина деревня называлась Шешурино, а что оно та- кое, кто его знает! Может, от «шиша»! Видно, исстари так пошло, и генерал не стал менять название, а мог бы, все ж в министрах ходил, полсвета объехал, не трудно было бы и придумать что ни то крученое. Ну, а так — сидел он по цар- скому слову в своих Шешурах (или как их прозвали казачки — «Шишмарях»), небо коптил.

 

Царь, известное дело, строгий, но отходчивый. Прошло какое-то время, и он решил, что, может, хватит сердиться на своего генерала, не такой уж он ущербный, не со злого же умыслу подставлял бока тем японцам, и они ему наклепали, а за одного битого у нас трех небитых дают, и то мы торгуемся, мало, мол… Словом, царь простил Куропаткина и разрешил ему самолично прибыть в Петербург перед его ясные николаевские очи. А с сообщением о своем благоволении царь направил в Шешуры-Шешмари тогда еще полковника флигельадъютанта князя Юрия Ивановича Трубецкого[17], командира личного Его императорского величества конвоя.

 

Князь состоял почетным стариком станицы Батал-пашинской — в уважение его заслуг на японской войне, где он командовал Сибирским казачьим полком и был за храбрость и сноровку награжден золотым оружием. Очень подвижный, невысокого росточка, с лихими усиками, он был отличным наездником, за что казаки его уважали, звали (за глаза, конечно), «наш Юрко», офицеры же именовали «Георгием Гордым» и имели к тому резон.

 

Царь ему благоволил и часто сажал с собой почаевничать, покалякатьпоболтать о том, о сем. Вот, может, за таким чаем князь напомнил царю об опальном генерале, под началом которого он храбро сражался в Манчжурии, и тот поручил Трубецкому прогуляться в деревню к Куропаткину со словесным поручением Его императорского величества, как тогда говорили — сообщить бывшему главкому, что ему высочайше позволено быть в Петербурге. А для солидности и безопасности (первая наша революция еще не совсем потухла) взять тому Трубецкому из царского личного конвоя по своему усмотрению нескольких казаков. В эту оказию и попал наш дед Игнат, чем и гордился до старости.

 

До генеральской усадьбы в глубине Торопецкого уезда скучноватой в то зимнее время Псковщины добрались без особых приключений. Генерал Куропаткин был уже в летах, а в домашнем одеянии и вообще показался нашим казачкам эдаким добрым дедом. Получив известие о царском благоволении, он приободрился и, придя к конвойным, долго расспрашивал их о службе, о доме, о семейных делах, велел выдать к обеду по чарке.

 

— Не генерал, — говаривал дед Игнат, — а старший брат, слуга царю, отец солдатам. После обеда чистил от снега дорожку возле дома, может, по примеру государя?императора, а может — по своей навычке — чого ему, генералу, не побаловаться на свежем воздухе легкою работою, себе в удовольствие и телесное укрепление. Баловством, кажуть, хлеба не добудешь, а про что не то — и совсем забудешь. Все, может, и прошло бы в этой поездке чинно?благородно, но только на обратном пути где?то в лесной глухомани с тем царским малым «посольством» случилось непредвиденное приключение. Откуда не возьмись, за коновойцами увязалась волчья стая. И хотя дело было в начале зимы и хищники вроде еще не изголодались, как это происходит у них обычно к весне, но намерения у волков, судя по всему, были самыми серьезными. И были они, по рассказам деда, отборными — красавцы, не заморыши какие, а нагулявшие к зиме и силу и стать. Опасные зверюги, в общем…

 

И когда они совсем уже стали наседать на конный кортеж, князь Трубецкой выхватил револьвер и подал команду пугнуть хищников по возможности метким огнем. Вот тут-то и пригодилось казакам мастерство, ранее отточенное на стрельбище и в тире. Волк не пивная бутылка, попасть в него, может, и было бы сподручнее, да только он, серая его душа, не стоит на месте, а крутится вдоль дороги, и того гляди — вцепится в твоего или в соседнего коня… Казаки первыми же пулями выбили наиболее настырных зверюг, и после еще нескольких выстрелов стая рассеялась.

 

Часть волков навсегда осталась в снегу, подкалеченные заковыляли в сторону зализывать раны, те, кто потрусливей, отпрянули с дороги, и только один, было приотстав, продолжал преследовать казаков, держась от них на более или менее безопасном расстоянии. Дед Игнат, а был он в ту пору молодым, лихим конвойцем, развернул коня и устремился навстречу этому нахалу. Волк остановился и зыркнул на казака огненными очами. Тут наш дед и влепил ему пулю, да видно так крепко, что зверь закрутился на дороге и вскоре затих. Пуля, она, конечно, дура: куда попадет — там дырка…

 

Вот такой был поход в куропаткинскую деревню Шешуры-Шишмари Торопецкого уезда Псковской области-губернии… Не-е, пуля все же не дура, если казак молодец! И если у него твердая рука и глаз—ватерпас…

 

Князю Трубецкому дедова сноровка так понравилась, что он пообещал взять его в поездку за границу, вроде как бы в Швейцарию и в Париж, а может, еще куда. Жаль, та поездка не состоялась — у князя в тот год не сладились домашние дела, а там и деду пришла пора идти на льготу, увольняться, если по-нынешнему. И поехал наш дед не в Париж, а на родной хутор, что, может, и к лучшему — хорошо за морем, а дома все же краше…

 

Генерала же Куропаткина дед Игнат видел потом возле царского дворца, и был он настоящим генералом, при орденах и лентах. И сроду не подумаешь, что это тот самый дедок из Шишмарей, битый японцами и ненароком прощенный Eго Bеличеством российским царем. Вот что делает из человека мундир и регалии! Волку, например, или коню — ордена и ленты ни к чему, и так видно, кто перед тобой — волк или собака, конь или порося, прости, Господи! А генерал без них и не генерал вовсе, а так, дедок из Шишмарей, хотя он, может, и бывший министр…

 

 

БАЙКА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ, про то, как казаки-конвойцы в увольнение ходили…

 

— В увольнение мы ходили редко, — вспоминал дед Игнат, — та и что нам было делать в городе? Кина тогде такого, як теперь, не было, на базар нас не пускали, так — только на город подивиться… — Было, правда, одно время, — улыбаясь, говорил дедуля, — что казачки приладились к цирку — там тогда не только ученых попугаев показывали, то было не интересно, та и не к чему: сколько там того папуги-попугая? Казакам нравились борцы и силачи. Особенно, когда наши, российские, состязались с чужими, закордонными. Наши обычно побеждали, дюже крепкие хлопчики были! Взять того же Ивана Поддубного, он, говорят, раньше грузчиком на Азовском море работал, так ему там накладывали на плечи с десяток пятипудовых мешков с чем-нибудь, и он без всякой натуги таскал их на пароход. Ну, а потом, пообтесался трошки, стал в цирке работать, по заграницам ездить, силушкой удивлять заморских граждан.

 

Да и у нас подобные мужики пользовались уважением. Выйдет такой силач на арену и начинает играть трех- четырехпудовыми гирями, и так их подкинет, и через плечи мотнет, употеет сам, как вроде из бани-парилки вылез, и тут шутя-небрежно сунет кому-нибудь из ближних зрителей гирю — подержи, мол, пока я тут прочахну… Тот схватится, а гиря и потянет его до земли — наглядно видно, что гиря та не из ваты, а настоящая, чугунная.

 

Один раз такой чемпион подал вот так свою гирьку первому попавшемуся, а им оказался наш князь Дядянин, — н в гражданском, цивильном костюме сидел в первом ряду. Ну наш детинушка-князюшка небрежно так подхватил тот трехпудовик, перекрестился им два раза и бросил гирю хозяину. От такой неожиданности циркач отпрянул и не смог схватить ее на лету. Зрители, конечно, радостно похлопали хорунжему, хотя и подумали, что это специально подстроено для большего интересу. Хозяин цирка потом подходил к Дядянину, спрашивал, не хочет ли он у него на арене побаловаться тяжестями, предлагал, понятное дело, хорошие деньги. Но князь отказался, на что это ему, когда он был князь и офицер личного Его Императорского Величества конвоя. Что для него цирк: много трухи, мало сена…

 

По словам деда, очень любили казаки-конвойцы цирковых лошадей. Ухоженные красавцы, по их понятиям не годились для строевой службы, но насколько они были умны и обучены! Какие выкидывали фортели и как умели красовито и строго в такт музыке отплясывать и потом кланяться публике («делать комплимент»).

 

А вот цирковые наездники и жокеи особого восторга у казаков не вызывали. Их кувыркание и незатейливые упражнения на конских спинах для конвойцев, проходивших регулярную джигитовку, не казались чем-то необыкновенным. Подлезть под брюхом лошади или постоять в полный рост на седле скачущего коня — да такое «каждый может»! А пожалуй, заставь иного жокея в такой позиции попасть из винтовки или револьвера в движущую цель — еще неизвестно, попадет ли? Вскочить же на скаку на коня, или перевернуться через седло с одного бока на другой, так это же обычное дело! «У нас в станыци, — говаривал дед, — такэ можэ проделать каждый хлопчик!». И он вспоминал, что его родная тетка Настя в молодых годах такие «хвокусы» вытворяла на скачках — залюбуешься! Вот ее бы в цирк! Все же девка, чернобровая, с заправленными под папаху косищами, да на таких сказочных кониках — вот то было зрелище, не в пример худосочным жокеям, удивлявшим неграмотную публику повседневными упражнениями обычной джигитовки! Кому новина, тому и удивление… Но кони в том цирке были царственно красивы — сказочные кони! Ох, какие это были кони!

 

Казак без дыма не гуляет, бывали в увольнении и приключения, о них дед Игнат тоже любил при случае вспомнить.

 

Как-то, будучи в городе, дед Игнат и его земляк Степан Стеблина оказались в Летнем саду. Дело было осенью, сад пустовал, и наши казачки, приняв перед этим по склянке красного вина, расположились на скамейке у одного из входов-выходов того парка. Минут через сколько-то к ним подсела молодица с завернутым в пестрое одеяло младенчиком. Степан, естественно, стал с нею калякать о том, о сем, как это бывает в подобных случаях. Может, о погоде или там еще о чем и, понятное дело, — о ребеночке, который на Степанову радость оказался хлопчиком и из которого по Степановой думке должен был непременно вырасти добрый казак…

 

Наш дед Игнат вспомнил, что ему следует зайти на почту, которая маячила в самый раз супротив ворот того сада, он, сказав другу, отлучился на полчаса, а может, и того меньше, чтобы, значит, отправить домой письмо-цидульку, а заодно купить два-три конверта на предстоящее будущее, оставив станичника в приятной беседе с приятной, можно сказать, особой.

 

Когда он вернулся, «особы» рядом со Степаном не было, а сам Степан держал в руках куль с будущим «добрым казаком» и пытался войти с ним в разговор. Оказалось, что четверть часа тому назад «особа» отлучилась «на минуточку» по своему «важному делу» и попросила Стеблину поглядеть за ее младенчиком, чем он теперь и был озабочен. Прошло еще полчаса, а «особа» не возвращалась, и казаченьки почувствовали, что тут что-то не так…

 

Игнат обошел округу и нигде той приятной молодицы не узрел. По здравому рассуждению друзья решили рапортоваться в полицию, благо увидели городового, степенно прохаживающего по аллее. Тот давно уже приметил бородатого гвардейца с плачущим младенцем на руках, и в его полицейской голове по этому поводу роились кое-какие вопросы. Вроде того, а нету ли тут злого какого умыслу, или все это совершается обычной самодурью, то есть можно сказать, правильно.

 

Пока друзья объясняли стражу порядка, в чем их сомнение, к ним подошло несколько зевак, событие стало приобретать скандальный оттенок и даже общественную значимость. И надо же было так случиться, что на тот час мимо сада в кабриолете проезжал князь Дядянин со своей мамашей. Увидев посреди возбужденной толпы своих конвойцев, он остановил извозчика и спросил, в чем дело.

 

— Все ясно, мать бросила своего ребенка, — определил он, — надо составить протокол и сдать подкидыша в приют.

 

Городовой сказал, что за протоколом дело не станет, только надо пройти в участок. Хорунжий, чтобы не растягивать событие, да и мало ли как оно могло обернуться, решил проследовать с казаками в полицию, о чем и сообщил мамаше. В полиции та из чистого любопытства изъявила желание взглянуть на младенчика, и ребеночек ей очень приглянулся. Пошушукавшись с сыном, она заявила, что хочет взять младенца к себе на воспитание, и чтобы его, значит, не отправили в приют.

 

— Ось и думай, хорошо, чи нет содеяла та молодица, бросив свою детину, — вздыхал дед Игнат. — Воно вроде як плохо… Но раз она такая мать, то тому детынятку было бы при ней все одно хуже, чем в хате у княгини… Оно в жизни так часто бывает, что думаешь так, а получается со всем по-другому. Кабы знать, где найдешь, где потеряешь… Степана Стеблину в этой истории больше всего возмущало то, что младенчик оказался не хлопчиком, а девочкой.

 

— Я носился с ним, як с писаной торбой, а оно оказалось она! — Так все равно — душа человечья, — успокаивали его сотоварищи. — А душа — она и есть «она». — Так оно так-то, — вроде как соглашался Степан, — та все ж… Бисова тетка сбрехнула, чтобы вызвать у казачины большую симпатию к своему малому чаду, а может, и умиление, что и облегчало ей провернуть свою задумку. Все ж не бросила она свою кровинушку безнадзорно, а вручила в крепкие руки казака-гвардейца — представительного, если не сказать — красавца.

 

— Да и князь Дядянин подвернулся тут в самый раз, — итожил свою байку дед. — Так что все свершилось лучше, чем могло. Видно, на то была воля Божья. Не зря говорят люди, что во всяком деле есть какой ни какой, а свой толк…

 

А однажды Степан Стеблина даже сильно отличился, правда, по случайности и без особого на то предрасположения. Но на этот раз он был в увольнении с другой компанией, наш дед по какой-то надобности остался на службе. А то, может, оно все было бы иначе, чем случилось на самом деле. Хлопцы в тот день побывали в Александро-Невской лавре, потоптались у могилы великого Суворова, почтив его память добрым словом и поминальной свечкой — ведь как-никак, а именно он построил на Кубани первую крепостную линию, по которой потом и встали черноморские кордоны и «бикеты», и довольные своим благоверием, отправлялись на Невский проспект, чтобы там благодостойно завершить тот памятный день.

 

А надо сказать, что знаменитый Невский проспект, блистательный и «прямисенький, як струна», ближе к Невской лавре почему-то сужался, искривлялся и, сохраняя свое гордое прозвание, становился заурядной, полутемной улочкой, застроенной простенькими домами.

 

Так вот, идя в задумчивости по тому пока еще невзрачному «прошпекту», Степан приотстал от компании и выйдя за очередной угол, вдруг увидел, что двое парней прижали одного кого-то к подворотне и бессовестно дубасят его самым отчаянным образом. Такого лихой казак стерпеть не мог — трое против одного! И он, не задумываясь, бросился на выручку с криком: «Так шож вы делаете, нехристи!». Те на его окрик не обратили никакого внимания, Степан схватил двоих за воротники и оттянул их от избиваемого хлопца, и тут же получил по глазу увесистый тумак. Это, как показалось Степану, было уже слишком, и он, по привычке непременного участника станичных «кулачек», молниеносно ответил обидчику, а другому «добре так заехал по сусалам». Драка — она не для прибыли, драка для чести-погибели…

 

Тем моментом освободившийся хлопец приложил третьего, и драка стала принимать обычный, или, как выражался Стеблина, «регулярный» характер. Тут-то и раздался полицейский свисток, на который через несколько минут прибежали дворники, а потом и городовые, и Степан, увидев, что теперь соотношение сил, а значит, и справедливость, переменились, счел за благо выйти из игры. Поправив форму, и заломив, как положено, папаху, он степенно отправился своим путем, догонять товарищей.

 

Эта стычка, может, сразу же и забылась бы, но только на следующее утро в казармах конвоя появились полицейские чины с желанием выявить участника вчерашнего «сражения», что не представляло особого труда, так как Степан, не подозревая о каких-то последствиях, еще с вечера чистосердечно рассказал своему вахмистру о происхождении довольно внушительного синяка под левым глазом и в целом получил от него одобрение своим действиям, хотя Степан и нарушил инструктаж увольняемым в город — «не встревать» ни в какие уличные недоразумения.

 

Как оказалось, избиваемый «хлопчик» был полицейским, чего не мог знать наш борец за справедливость, так как с того была сбита форменная фуражка, да и на кривой улице было не очень светло… Приехавшие чины хотели выразить свою признательность казаку-конвойцу, оказавшему действенную помощь правоохранителям в задержании опасных преступников. «Вот тебе и на! — разводил руками Стеблина. — Не знал я, что бьют околоточного, а то, може, и не вмешался бы, бо така ихняя служба… Ни за ято бы не вмишался… А тут бачу — трое против одного, а це — не дило…».

 

Вот так «оскоромился» бедный Стеблина, хотя и действовал, по общему мнению, достойно. А тут пришлось давать показания, подписывать казенные бумаги (с поли цией только свяжись!», выслушивать официальные, с усмешечкой («чины» все понимали) благоприветствия…

 

Вахмистр мудро посоветовал Стеблине в город не ходить, пока не минет его «невезучая планида». Посидеть в казарме, в шашки поиграть… Бывает так, что на человека свалится то одно, то другое, и лучше переждать, не дразнить судьбу. И Стеблине это средство помогло…

 

 

БАЙКА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ, про то, как дядько Спиридон железную дорогу любил

 

Петербургскую службу дед Игнат считал наиважнейшей частью своей жизни. То была пора его зрелой молодости, там он «приторкнулся» (т.е. прикоснулся) к чему- то очень важному и сокровенному, что выпало на его долю.

 

— Может, то и было казачье счастье, — вздыхал иногда дед, — та счастье не коняка, хомут не натягнешь… Сватали на сверхсрочную, побоялся, да и як от батьковщины отмежеваться… Тут хозяйство, воля, земелька, хата… Пока он находился на службе, умер отец, мачеха вместе с дядькой Спиридоном продали ветряк — на разбор и вывоз: вошли в силу паровые мельницы, и «млыны» остались без дела. Мачехе требовались деньги — «гроши», она выдавала замуж дочерей — свою кровную, от первого мужа, и не свою, сестру деда Игната Мотрю, хорошо выдала, за что ей спасибо… Не обделила мачеха и Игната, оставив ему, как старшему, батькову хату с постройками, инвентарем и необходимой худобой. Младший брат Игната Касьян (кстати, последний в нашем роду хлопец с этим именем) получил «план» в станице и до ухода на службу — его тоже взяли в Конвой, успел там построиться. Семья, в общем, растряслась, разъехалась, и все это было так и нужно. Судьба руки свяжет, судьба их и развяжет…

 

Игнат стал вести хозяйство самостоятельно, и, судя по всему, особенно не стремился к его приумножению, довольствовался тем средним достатком, который у него к этому времени сложился. Каждому коню, говорят, свой хомут… Умеренно крестьянствовал, иногда подрабатывал на оставшейся у него на базу небольшой кузне, часть зерна, другого огородно-полевого добра продавал — оптом откупщикам, и на вырученные деньги покупал то, что было необходимо для дома, то, что не созидалось самими — соль, керосин и т.п. Из харчей покупалась рыба (в основном таранка и селедка), сахар, леденцы для детей, ну и понятное дело — ситец…

 

Для своих одежд дед не приобретал никаких материй — привезенных со службы мундиров и «споднего» хватило до самой коллективизации, а кужух он донашивал и после Великой Отечественной…

 

Закупалось все не фунтами, а пудами, с расчетом не на один день: если селедка, то бочонком, если другая рыба, то мешками, керосин — ведрами… Так, «шоб було» (чтобы было про запас)… За рыбой ездил в Гривенскую, за «материей» в Славянскую, соль же и керосин торговцы возили вдоль дворов, о своем появлении оповещая криком:

 

— Солы… солы… Кара-син! С годами петербургские годы стали представляться временем жизни основательной, крепкой, надежной и в известной степени приятно-беззаботной. Как жить, что делать, к чему стремиться — все это было ясно, как Божий день, думать об этом даже не полагалось — для того есть отцы-командиры… И только-только к новой для него самохозяйской жизни стал приноравливаться, как грянула Первая мировая война, которая нежданно-негаданно разгорелась-раскочегарилась в Гражданскую «чертоскубию». Полыхнула Россия, как пожар на ветру, и пошло-поехало…

 

Рассказывая о быстротечных предвоенных годах, дед Игнат как нечто заметное в первую очередь вспоминал «чугунку» — железную дорогу, новая ветка которой как раз заработала в то время, и еще не была привычной. Обыватели еще долго приходили на вокзал встречать и провожать пассажирский поезд. Не все, конечно, а кто посвободней, и те, у кого если не каждый день воскресенье, то все же на неделе семь выходных наскребалось…

 

Хлеборобы в этом участвовали редко, забот было много, но иногда выкраивался час для такой возможности — тоже хаживали к тому событию, встречать, стало быть, поезд. Именно поезд, а не какого-то гостя или родича. Тех встречать особой моды не было, сами знали дорогу…

 

Для нарождающейся станичной интеллигенции встречать поезд скоро стало модным, и перед его прибытием на перроне, или на «дебаркадере», как его поначалу называли, можно было увидеть учительниц, телеграфиста и почтаря, жен и детей лавочников, аптекаря и т.д. За ними тянулась приехавшая на каникулы из города или других станиц учащаяся молодежь.

 

Особенно людно на вокзале было по воскресениям и в праздничные дни. Здесь открывалась мелкая торговля — семечками для местных и фруктами для проезжих, шныряли пацаны с ведрами холодной воды, предлагавшими свой товар за копейку «от пуза» — то есть, сколько выпьешь, и за две — на облив из «цыбарки», то есть из большого ведра. В самом вокзале стоял бак с кипяченой водой, у него на цепи — кружка-«водопойка».

 

На станции пользовалась почетом специальная будка, из которой торчали краны — из них можно было на брать «кипяченой воды». Так велось до тех пор, пока же лезнодорожники не наловчились кипятить воду в пассажирских вагонах. Перед Империалистической войной на вокзалах появились буфеты, где можно было купить бутылку пива, лимонада, или каких ни то дешевых конфет. Дед Игнат, по его словам, не любил встречать поезд, таскаться к вокзалу (который, кстати, был не очень далеко — за «Высокой Могилой») без особой на то нужды, а вот дядько Спиридон уважал эту «обедню» и редко пропускал возможность побывать на «дебаркадере». В дни, свободные от неотложных по дому дел, он, «причепурившись», запрягал гарбу-пароконку и отправлялся к железной дороге. В одном из углов привокзальной площади им было облюбовано место, где он ставил свой «экипаж», привязывал к нему лошадей, подкладывал им в шарабане сенца, чтобы не скучали без хозяина, и с батогом в руках шел на арену предстоящего торжественного (а по его понятиям оно и не могло быть иным) действа. Обходил перрон, здоровался со станичниками, заходил в буфет, чтобы убедиться, что все на месте, после чего двигался к заветному местечку как раз напротив черты, где обычно останавливался паровоз, и замирал в сладком ожидании. Из-под ладошки наблюдал за семафором, вглядывался в синеющую даль, где обе рельсы сходятся как бы в одну, и по той, как бы одной рельсе выползал из поросших бурьянами древних курганов ОН — такой вожделенный поезд…

 

Вот, дрогнув, поднимается умная «рука» семафора, народ на перроне оживляется, все поворачивают любопытные головы к подходящему чуду техники. В красной фуражке появляется начальник станции, раздается первый удар в сияющий золотом колокол, означавший, что его величество ПОЕЗД прибыл! Постукивая на рельсовых стыках, посапывая паром и отдавая теплом, продвигается, замедляя ход, паровоз. В открытых дверях, словно часовые у знамени, стоят проводники-кондуктора, в темно-синих мундирах с серебряными молоточками на петлицах, в руках — свернутые в трубочку флажки. Плавно притормозив, поезд останавливается. Плавность остановки всегда отмечалась присутствующими как свидетельство мастерства машиниста, ему тут же давали оценку.

 

Дядько Спиридон любовался паровозом, его замысловато-умными деталями, особенно тягами, равномерно передающими усилия на все колеса, и прикидывал, не приспособить ли нечто подобное к колесам своей гарбы, но не верилось, что дополнительные приспособления облегчат ее ход…

 

А там, чем черт не шутит, если внутри колеса прикрутить груз, то, идя с верхней точки, он, вероятно, будет-таки придавать колесу легкость, пусть малую… Да, но, чтобы поднять это грузило наверх, соображал Спиридон, колесу придется дополнительно тужиться. А если такие грузила распределить на колесах по-разному, тогда одно колесо будет напрягаться, а другое облегчаться. Но в целом оно будет одно и тоже…

 

Своими сомнениями он как-то поделился с немного знакомым машинистом, но тот, не уловив до конца задумку, сказал, что паровоз — это одно, а гарба — это совсем другое, с чем Спиридон вполне согласился. Но сомнения остались: колеса — они все равно колеса, куда их не приткни…

 

Этот машинист по фамилии Шахрай потом дюже проштрафился. Однажды на Пасху его внеочередь поставили на паровоз, а у него на тот день назначалось великое гостевание. Начальник депо сказал, что мол, ерунда, смотаешься до Крымской и обратно, всего ничего — туда и обратно…

 

— Эгешь, — сказал тот Шахрай, — значит, «туда и обратно»? Ну, тоди я вам зроблю «туда и обратно»! И — «пошел Серко рвать!». «Зробыв», что называется: помчался до Крымской безостановочно. На первых станциях очень удивились, что поезд, чуть замедлив ход, не останавливаясь, прошел дальше, а на следующих поняли, что шалопай-машинист «съехал с глузду», то есть тронулся умом, и по телеграфу сообщили по всей линии, чтобы освободили для него пути. Так и домчался он до Крымской, все одно, как экспресс. Там его, Шахрая, с поезда сняли, пассажиров пересадили в другие вагоны и развезли по домам. Машиниста хотели отдать под суд, но как-то выкрутился (может, «подмазал» кому надо, на то он и машинист). Кончилось тем, что его просто прогнали с железной дороги, и он затерялся в людской круговерти. К другим машинистам дядько Спиридон со своими задумками не подходил. Сам их вымозговывал, сам и отвергал…

 

Поезда в те времена на станциях стояли подолгу — шла загрузка-сгрузка почты, вдоль вагонов пробегали смазчики, рабочие с длинными молотками простукивали оси и другие подвагонные детали. Часть пассажиров сходила на «дебаркадер». Они покупали фрукты, арбузы, вареную кукурузу — пассажир во все времена имел склонность к еде, на какое бы расстояние не ехал. Дед Игнат вообще считал это свойство главным у пассажира — наряду с постоянной спешкой и способностью все равно всегда опаздывать…