Марков Анатолий Львович. Перейдя в шестой класс корпуса и попав в строевую роту, я впервые стал ходить в

 

Перейдя в шестой класс корпуса и попав в строевую роту, я впервые стал ходить в

«городской отпуск». В трех младших ротах корпуса кадеты имели право проводить

его только у родственников, если таковые имелись у них в Воронеже, в старшей же

роте разрешалось и посещение знакомых, которые выразили желание видеть у себя по

праздникам того или иного кадета, разумеется, с разрешения его родителей. Эти

последние препятствий для сына в этом отношении не ставили; что же касается «знакомых»,

то их добывали так.

 

Кто-либо из живущих в городе приходящих кадет доставал от своих родственников

заявление на имя директора корпуса с просьбой отпускать к ним на праздники

кадета имярек. К таким фиктивным знакомым кадеты, обычно, являлись лишь

единственный раз, чтобы поблагодарить за письмо, а больше уже не беспокоили их

своим присутствием без особого на то приглашения.

 

Таким же способом устроились и мы с моим приятелем и одноклассником Сережей

Пушечниковым, проводя отпуска в городе и его окрестностях. По началу, при

изобретении этой системы, кадеты встретили затруднение в вопросе с питанием, так

как без сопровождения старших нам было запрещено посещать рестораны. Но вскоре

общими усилиями мы в городе отыскали некую кухмистерскую, носившую пышное

название «Московской гостиницы», которая предоставляла нам заднюю комнату для

завтрака и обеда; кроме кадет, в нее никого не впускали. В этой сомнительной

харчевне кадеты-воронежцы питались много выпусков подряд и, положа руку на

сердце, впоследствии и на одном званом обеде мне не случалось проводить время

так хорошо и весело, как в этом тайном убежище моей юности.

 

Как деревенских жителей, нас с Сережей город мало интересовал; мы больше

стремились на лоно природы, к привольным лугам и заводям, которые тянулись на

многие версты по левой стороне реки Воронежа, вплоть до его впадения в Дон.

Здесь мы купались, ловили рыбу, катались на лодках и.проводили весь день,

радуясь тому, что хоть на несколько часов избавились от тяготившей нас казенной

атмосферы.

 

Однажды, когда мы, как обычно, катались на лодке, с нами поравнялась другая, в

которой сидели две барышни наших лет. Мы заговорили друг с другом, познакомились

и с этого дня стали проводить наши отпуска не вдвоем, а вчетвером.

Препровождение времени при этом было более чем невинное; мы с Сережей относились

к нашим подругам с подчеркнутым уважением, избегая всякого намека на ухаживание,

что, как мы считали, должно было их «оскорбить». Так прошел месяц, но вдруг

знакомый нам офицер, знавший всех и вся в городе, однажды увидев нас вчетвером,

счел нужным предупредить меня с приятелем, что Надя и Оля, как звали барышень,

имели в городе репутацию начинающих, но уже многообещающих кокоток. Это почему-то

меня и Сережу страшно оскорбило, и мы немедленно прекратили знакомство с нашими

кратковременными подругами.

 

С 1910 года, то есть с периода перемены дислокации войск в России, в Воронеже

поместился штаб армейского корпуса, а кроме того в город был определен

Новоархангельский уланский полк, ставший немедленно предметом поклонения кадет и

всех местных девиц. При парадной форме, которую в те времена офицерство надевало

каждый двунадесятый праздник, офицеры-уланы зимою носили николаевские шубы, а

летом плащи-накидки, в соединении с уланской каской с султаном и волочащейся по

земле саблей создававшие полную иллюзию кавалеристов наполеоновского времени.

 

Через старших братьев кадет-воронежцев, служивших в этом полку, между ним и

корпусом быстро установилась связь, благодаря чему кадеты, а в их числе Сережа и

я, часто ходили в полк в гости и даже обедали несколько раз в офицерском

собрании. Кавалерийская служба, с которой мы познакомились в этом полку, еще

более укрепила наше желание по окончании корпуса выйти в кавалерию, а именно в

новоархангельцы, стоявшие в трех-пяти часах езды от наших родных мест.

 

Начальник Запасной кавалерийской бригады генерал Еремкин, суровый, огромного

роста старик, являлся весьма заметной и очень красочной фигурой в городе. Когда

он, прямой, как стрела, с щетинистыми рыжими усами и выразительным лицом, словно

вырубленным топором, проходил по улице, неся свою блестящую саблю под мышкой, мы

замирали перед ним во фронт в немом восторге. Суровый генерал, которого очень

боялись его подчиненные, видимо, кое-что знал о своей популярности среди кадет,

так как козырял нам в ответ всегда с ласковым блеском в глазах и улыбкой под

подстриженными усами.

 

Нечего, конечно, и говорить, что городские отпуска для нас с Сережей являлись

лишь паллиативами, рассеивающими на несколько часов скучную корпусную обстановку

и лишь слегка напоминали приволье усадебной жизни, в которую мы были влюблены и

к которой всей душой стремились. На родину мы, впрочем, попадали с Пушечниковым

чаще других кадет, так как наши семьи жили от Воронежа: его в двух часах езды по

железной дороге, а моя — в пяти. Первый настоящий отпуск «домой» поэтому

наступал для нас только на Рождестве, когда нас отпускали на целые две недели, в

начале двадцатых чисел декабря. С утра в этот день уроков не было и дядьки

выкладывали каждому из нас на кровать «отпускное обмундирование», состоявшее из

черной новой шинели, пары таких же брюк, мундира с галунами, фуражки и белья.

Дежурный офицер выдавал «отпускные билеты» и деньги на проезд. На вокзале в этот

день нас уже ожидал особый «кадетский» вагон третьего класса, отведенный

заботливым начальством только для кадет, — других в него никого не пускали. В

нем, под командой старшего из нас, мы разъезжались по домам. Такие вагоны

одновременно уходили из Воронежа на Курск, Тамбов и Ростов.

 

Через два перегона от города, на станции Землянск, сходил мой друг, а сейчас же

за этой станцией уже начинались и мои родные места — Щигровский уезд Курской

губернии. На этом перегоне я почти всегда встречал кого-либо из родных и

знакомых. Бывали при этом довольно забавные случаи, весьма красочные и

характерные для того, теперь уже далекого, времени.

 

Так, помню раз, когда однажды наш кадетский вагон совершенно опустел, я,

соскучившись в одиночестве и надеясь встретить кого-нибудь из знакомых в поезде,

купил билет второго класса и обошел все вагоны. Знакомых не оказалось и я сел в

углу вагона второго класса. В этот момент проходил контролер, видевший меня

только что в третьем классе, и, вообразив, что я сел по билету третьего класса

во второй, высказал вслух свое подозрение. Я обиделся и ответил, что он,

привыкнув иметь дело с безбилетными «зайцами», не умеет обращаться с порядочными

людьми. Контролер, задетый моими словами, вломился в амбицию и между нами

началась перепалка, на шум которой из соседнего купе появился какой-то толстяк с

погонами полицейского чиновника. Он немедленно стал на сторону контролера и

потребовал от меня мой отпускной билет. Под угрозой вызова станционного жандарма

я принужден был выполнить это требование и протянул мои бумаги, которые они оба

стали разглядывать. Прочитав мою фамилию, полицейский чин спросил, куда я еду? Я

ответил, что в отпуск, к отцу в имение. Это заставило их обоих переглянуться, а

затем контролер упавшим голосом спросил, кем именно приходится мне председатель

Управления Юго-Восточных железных дорог? Узнав что председатель — мой дед,

железнодорожник осведомился о здоровье «дедушки» и... исчез из вагона.

 

Полицейский, молча слушавший наш разговор, спрятал обратно в карман свою

записную книжку, в которую начал было писать мои приметы, возвратил мой билет и,

крякнув, как человек сделавший глупость и сознающий это, после небольшой паузы

спросил:

 

— А... Лев Евгеньевич — дворянский предводитель, значит, ваш дядюшка?,

 

— Нет, это мой отец...

 

На лице полицейского при таком ответе появилась приятнейшая улыбка, и он сделал

движение, похожее на попытку обнять меня.

 

— Боже мой!.. Какое ки-про-кве, какой приятный случай! Так вы, значит, сынок его

превосходительства... Ну, как я рад!.. Позвольте со своей стороны

отрекомендоваться: вновь назначенный щигровский исправник!

 

При этом он привстал и щелкнул каблуками... Всю дальнейшую дорогу исправник,

явно стараясь загладить свое прежнее отношение ко мне, одолевал меня своей

любезностью и, наконец, дошел до того, что предложил на одной из остановок

выпить с ним «на приятельских началах» рюмку водки в буфете. По прибытии поезда

на нашу станцию «Красная поляна» он, обнаружив совершенно неуместную энергию,

вызвал грозным голосом станционного стражника, которому отдал строжайший приказ:

«проводить г. кадета до имения его превосходительства, ввиду ночного времени».

Эта излишняя забота привела меня в ужас, так как неминуемо вызвала бы расспросы

моего строгого отца, которому я никак не собирался сообщать о конфликте,

вызванном мною в поезде. К счастью,.стражник оказался парнем смышленым и с

удовольствием согласился, — на мою убедительную просьбу к нему, — «отставить

проводы», благодаря чему я избавился от угрожавшей мне родительской головомойки.

 

 

Военные прогулки и парады

 

Через неделю после перехода в шестой класс нас выстроили в коридоре строевой

роты и повели в оружейный цейхгауз получать винтовки и штыки — предмет кадетских

мечтаний в младших классах. Цейхгауз помещался на хорах сборной залы и ход в

него был из помещения второй роты, Здесь, в длинных деревянных стойках, рядами

стояли новенькие, блестящие маслом винтовки кавалерийского образца с примкнутыми

к ним штыками, на которых висели желтые подсумки для патронов. Под каждой

винтовкой, на рейке, белели бумажки с фамилиями каждого из нас.

 

С этого времени на плацу, а во время дождливой погоды в ротной зале, офицеры-воспитатели

шестого класса, каждый со своим отделением, стали заниматься раз в неделю

винтовочными приемами по правилам строевого устава. Кроме того, раз в неделю мы

ходили в тир для стрельбы в цель из мелкокалиберных винтовок. Усиленные строевые

занятия осенью с шестым классом были необходимы потому, что ко дню корпусного

праздника шестой класс должен был постигнуть в совершенстве все ружейные приемы,

так как в этот день строевая рота корпуса принимала участие в параде на площади

Митрофаньевского монастыря, во главе войск гарнизона. В октябре месяце мы

ружейные приемы уже достаточно усвоили; начались строевые занятия, на которые

выходила вся первая рота, то есть совместно с седьмым классом. Поначалу строевые

занятия производились на большом корпусном плацу, к восторгу всех окрестных

мальчишек, а затем начались, так называемые, «военные прогулки» по окрестностям

города. Это были небольшие походы по десятку и больше верст, с непривычки весьма

утомительные, так как,кроме учебного строевого шага в течение всего дня

проселочными дорогами, каждый из нас в продолжении нескольких часов нес на плече

винтовку со штыком, весом в 10 с лишним фунтов, вся тяжесть которой ложилась на

левую согнутую руку, совершенно немевшую от этого. Чтобы облегчить тяжесть,

кадеты незаметно цепляли за пуговицу под левым погоном, на черной дратве, медное

колечко, которое надевали на спусковую собачку винтовки. Это приводило к тому,

что винтовка, в сущности, висела на шинели и ее только приходилось поддерживать

за приклад, давая штыку надлежащий угол.

 

В эти кадетские походы вместе с ротой шел духовой оркестр, игравший по дороге и

на стоянках разные марши. Когда на походе он замолкал, то такт для ноги начинали

отбивать два солдата-барабанщика. По дороге кадеты пели военные песни,

приуроченные к солдатскому шагу, для чего впереди роты выходили двое запевал:

баритон и подголосок. Они начинали песню, подхватываемую затем в нужных местах

всей ротой.

 

Любимым маршем корпуса, неизменно сопровождавшим наше возвращение в корпус, был

«фанфарный», который начинали на высоких нотах три фанфары. Мотив же марша

являлся не чем иным, как «Звериадой», положенной на ноты одним из кадет

Полтавского кадетского корпуса, традиционной песней военно-учебных заведений,

получившей этим путем свое легальное существование.

 

Песни, которые кадеты пели в этих прогулках, были традиционные в русской армии:

«Бородино», «Полтава», «Вдоль по речке, вдоль да по Казанке», «Чубарики-чубчики»

и казачьи: «Засвистали казаченьки», «Там, где волны Аракса шумят», «Пыль

клубится по дороге» и другие. Все они были сложены в память бывших походов и по

ним, в особенности по казачьим, в сущности, можно было бы написать историю

русской армии за последние два с половиной века.

 

Надо сказать, что в корпусах моего времени умели и знали, как закалять кадетское

здоровье. Благодаря этому, в своем подавляющем большинстве кадеты никогда не

болели и не простужались. Начиная со второго класса корпуса, нас выпускали

гулять до снега в одном мундирчике на холстяной подкладке, а затем в шинелях, «подбитых

ветром»; другой теплой одежды мы в корпусе не знали. Для парадов и военных

прогулок рота надевала, вместо обычных коротких сапог с рыжими голенищами и брюк

навыпуск, смазные сапоги с высокими голенищами, в которых зимою мерзли ноги, а

летом было жарко.

 

Сейчас же за кадетским плацем находилась в Воронеже обширная «Сенная площадь»,

на которой шесть месяцев подряд лежала черноземная пыль, не менее чем в аршин

глубиной; здесь по праздникам торговали сеном. И вот эту пыль мы, кадеты,

возвращаясь с военных прогулок, неизменно и нарочно поднимали густым облаком,

благодаря чему в корпус приходили настоящими неграми. Нас эта пыль не пугала,

так как в роте мы немедленно и тщательно ее обмывали. Что же касается

обмундирования, то оно было казенное; офицерам же приходилось туго, так как

светло-серые их шинели и цветные фуражки меняли от пыли цвета, и чистить их было

нелегко.

 

Конечным своим пунктом военные прогулки имели какую-нибудь пригородную деревню,

где мы останавливались на привал, составляли ружья в козлы, варили кашу или

кулеш и завтракали принесенными с собой булками и котлетами. Как на привале, так

и по дороге, начальство заставляло нас производить всевозможные перестроения,

наступления цепями, перебежки, разведки и т. д. Иногда эти маневры имели место в

лесу, и тогда шалунам иногда удавалось из цепи умышленно «оторваться» и погулять

на свободе час-другой под предлогом того, что они заблудились. Являлись такие «заблудшие»

в корпус через час иди два после роты, голодными, замерзшими и занесенными

снегом, но крайне довольными тем, что им удалось погулять на воле.

 

Разыгрывать заблудших младенцев, однако, пришлось недолго. После двух таких

попыток однажды шестеро кадет явились в качестве заблудившихся в лесу, после

пяти часов опоздания, умышленно засыпанные снегом с головы до ног. И вышел

конфуз. Старший из них, кадет Баранов, войдя в дежурную комнату, чтобы доложить

о прибытии «заблудших», нашел в ней командира роты — «Трубанька». Молча выслушав

рапорт, командир спросил:

 

— Вы что же, за старшего оторвавшегося от цепи звена? -

 

— Так точно, господин полковник...

 

— Так отправьтесь на трое суток под арест, чтобы на будущее время не отрываться.

 

Баранов, отсидев этот срок, до окончания корпуса получил среди товарищей кличку

«оторвавшегося звена»

 

Преступления и наказания

 

В десятых годах текущего века Великий Князь Константин Константинович был

переименован из начальника Главного управления военно-учебных заведений в

генерал-инспектора того же управления. Как пишет в книге своих воспоминаний,

бывший военный министр ген. В. Сухомлинов на стр. 255-й, Константину

Константиновичу ставили в вину то, что «он слишком баловал воспитанников,

слишком ласково к ним обращался. Сам, отец многочисленной семьи, он переносил

свою отеческую ласку и любовь на обширнейшую семью всех военно-учебных заведений,

вверенных ему Государем. Поэтому он не мог относиться к воспитанию с одной лишь

точки зрения муштры и дисциплины, предоставляя это ближайшему начальству кадет,

а сам предпочитал уделять воспитанникам часть своей отеческой ласки».

 

Далее Сухомлинов на странице 257 тех же воспоминаний пишет:

 

«Когда мне удалось осуществить план объединения всех управлений военного

ведомства в одних моих руках, ко мне явился Великий Князь Константин

Константинович и просил откровенно объяснить причину и цель предстоящего его

переименования из начальника Главного управления в генерал-инспектора. Когда

затем начальником Главного управления военно-учебных заведений был назначен

генерал Забелин, — по своему характеру довольно тяжелый человек, — то Великий

Князь высказал в отношении его столько такта и выдержки, что, несмотря на все,

никаких недоразумений и конфликтов между ними не возникло».

 

Надо сказать, что после назначения генерала Забелина направление любовно-воспитательное

в отношении кадет изменилось на весьма строгое, при котором всякая вина была

виноватой и провинившийся не мог больше рассчитывать на какие бы то ни было

снисхождения, как это практиковалось раньше, благодаря чему в первые годы

управления генерала Забелина многим кадетам пришлось покинуть корпуса, не

окончив курса. Были введены новые правила, согласно которым в течение учебного

курса кадет не мог оставаться в классе более двух лет и из корпусов периодически

к весне и Рождеству стали исключаться кадеты мало успевающие в науках. Последние

на кадетском жаргоне получили наименование «декабристов».

 

Положительной стороной управления Забелина было расширение курса кадетских

корпусов с сильным уклоном в математику, приравненную к программе реальных

училищ, благодаря чему кадетам, малоспособным к этому предмету, а в числе их и

автору настоящих воспоминаний, приходилось туго. В старших классах были, кроме

того, введены аналитическая геометрия, начала дифференциального исчисления и

космография.

 

Помимо этого, Забелин обратил внимание и на физическую сторону кадетского

воспитания, введя сокольскую гимнастику, стрельбу в цель из мелкокалиберных

винтовок и военные прогулки, являвшиеся небольшими маневрами для подготовки

кадет к строевому обучению в военных училищах, тогда как ранее строевое учение

ограничивалось лишь ружейными приемами. Стали корпуса при нем принимать также

участие и в военных парадах гарнизона, как строевая часть в лице первой или «строевой

роты» корпуса. Ежегодно, кроме того, были введены состязания всех кадетских

корпусов по гимнастике на снарядах с наградой победителям, для чего имели место

съезды сокольских команд всех корпусов в Москве. Помню, что кадеты Псковского

кадетского корпуса три года подряд оказались победителями в состязаниях по

гимнастике и получили в собственность почетный кубок, ежегодно до того

переходивший из рук в руки.

 

Дисциплина в корпусе, с назначением Забелина, стала много строже; он был

неумолим при нарушении кадетами установленных им раз и навсегда правил. Так, при

нем всякая попытка кадета к самоубийству, какими бы причинами она ни была

вызвана, каралась немедленным исключением из корпуса. Помню два таких случая в

бытность мою в старшей роте корпуса, причем оба они имели место на любовной

почве. Первый заключался в том, что кадет 7-го класса Ш-кий, по происхождению из

хорошей семьи Тверской губернии, из-за какой-то девчонки прострелил себе грудь

из револьвера. По приказу Забелина сн немедленно был исключен из корпуса и все

хлопоты в Петербурге влиятельного и имевшего большие связи тверского дворянства,

не привели ни к чему.

 

Второй случай произошел с кадетом-казаком П-м, который из-за неудачного романа

также выстрелил в себя ночью в спальне, накрывшись с головой одеялом; звук

выстрела был настолько глух, что его не все даже слышали и в том числе я сам,

изумленно спросивший своего соседа Шакро Амираджиби: чего он, как сумашедший,

вскочил с кровати. Шакро, ничего не ответив, бросился куда-то бежать, шлепая по

полу голыми пятками. Вслед за этим в спальне началась какая-то суматоха,

послышался звон шпор дежурного офицера. Когда все затем затихло, Шакро,

вернувшись к себе на кровать, сообщил мне, что П-в пытался покончить с собой

выстрелом в сердце. Происшествие это не обошлось без комической нотки, так как

утром выяснилось, что сосед по кровати П-ва, осетин Тох-Тургиев, спавший

невероятно крепко, не слышал ни выстрела, ни суматохи, им вызванной. Проснувшись

утром он очень изумился: куда девался его сосед?.. Как только рана закрылась, П-в

был исключен из корпуса и отправлен к родителям, несмотря на все просьбы и

петиции.

 

Строго карались при Забелине и другие серьезные проступки, как например,

самовольная отлучка из корпуса, что на моей памяти произошло всего лишь однажды.

В зимнюю холодную ночь, не то в январе, не то в феврале 1913 года, я проснулся

от какой-то возни возле моей кровати. Сквозь сон мне показалось, что служители

что-то делают с кроватью моего соседа-кадета К-ва. Обложив их за беспокойство

крепким словом, я повернулся на другой бок и заснул снова. Утром оказалось, что

мой сосед, кадет К-в исчез. Все, что мы могли узнать утром от дежурного

воспитателя по поводу ночного исчезновения К-ва, это то, что он учинил какой-то

серьезный проступок, за который в наказание и в предвидении его исключения из

корпуса, был отправлен под арест ночью, дабы изолировать провинившегося от

других кадет роты.

 

Когда затем, после первых трех уроков, мы строились в коридоре, чтобы идти на

завтрак в столовую, в роту явился командир ее — полковник Трубчанинов. После

команды «смирно!», поздоровавшись с нами, он, обычно не терпевший разговоров,

которые по его мнению, «не соответствовали военному званию», произнес перед

изумленной ротой целую речь, правда с мучительными паузами.

 

— Господа!.. Ваш товарищ, кадет К-в, — начал ротный глухим голосом, — совместно

с кадетом Б. совершил совершенно неслыханный в анналах корпуса поступок... Он,

по его собственному признанию, — при этих словах полковник замялся и мучительно

покраснел, — он... скажу прямо, так как вы уже не дети... ушел к женщинам, бежав

из корпуса. Педагогический совет, собравшийся сегодня утром... единогласно

исключил этих двух паршивых овец из корпуса и сегодня же они будут отправлены

домой...

 

При последних словах Трубчанинова глухой гул побежал вдоль строя роты, так как

оба провинившихся кадета были отличными по учению, и наказание это нам

показалось слишком строгим ввиду того, что через год они, по закону став

юнкерами, получили бы право посещения каких угодно им женщин. К этому надо

добавить, что оба кадета дальше корпусного расположения не ушли и были выданы

жившими при корпусе военными фельдшерами, к которым обратились с вопросом: не

знают ли они адреса «какой-нибудь котки»?

 

После завтрака в курилке состоялось заседание семиклассников «дополнистов», как

почему-то в корпусе у нас они себя именовали, на котором было признано, что

наказание слишком строгое и не соответствует вине. Однако, дисциплина в корпусе

была так высоко поставлена, что ни о каких протестах и речи быть не могло.

Ограничились тем, что решили проститься с исключенными особенно сердечно, чтобы

начальство почувствовало, что в этом деле оно переборщило.

 

Когда наступил момент вывода из карцера исключенных, для чего в роту прибыли

офицер в походной форме и два служителя, густая толпа кадет собралась возле

карцерных дверей. Когда оттуда вывели двух заплаканных «преступников», их

моментально окружили кадеты. Оба исключенных, переходя из объятий в объятия,

дошли таким образом до дверей роты, где вся она громко пожелала им счастливого

пути. Опытное корпусное начальство, хорошо разбирающееся в настроениях кадет, в

этот вечер, чувствуя взволнованность роты, приняло заранее нужные меры. Вопреки

правилам, после обеда в роту явились все четверо офицеров-воспитателей и сам

Трубчанинов, но вмешаться им не пришлось, — чувства товарищества они не только

понимали, но и ценили сами.

 

 

Великий Князь

 

На второй или третий день моего поступления в корпус, выходя погулять по плацу

со своим одноклассником-второгодником, я обратил внимание на три закрытых

ставнями окна и дверь, выходящую в вестибюль.

 

— Что это за помещение? — спросил я своего.спутника, знавшего все ходы и выходы

корпуса.

 

— Это комнаты Великого Князя.

 

— Какого Великого Князя? Ведь их много.

 

— Князей-то много, да наш кадетский только один — Константин Константинович.

 

Через несколько дней после этого я, как вновь поступивший кадет, получил от

своего офицера-воспитателя портативное, изящно изданное и особой формы Евангелие

в черном коленкоровом переплете. На первой его странице было напечатано

факсимиле стихов с подписью К. Р., следующего содержания:

 

«Пусть эта книга священная,

Спутница вам неизменная

Будет везде и всегда

В годы борьбы и труда».

 

По традиции корпуса именной экземпляр этого Евангелия выдавался каждому вновь

поступающему кадету, — как бы благословение Великого Князя начинающему жить

мальчику, — и берегся нами, как святыня. Многие из старых кадет, покидая родину,

взяли ее с собой в изгнание среди немногих вещей, напоминающих им дорогое

прошлое. У нас в семье было три экземпляра этой книги, полученных каждым из трех

братьев разновременно.

 

От товарищей по роте я вскоре узнал, что с именем и личностью Великого Князя у

кадет связаны самые лучшие и дорогие воспоминания; в кадетской среде из уст в

уста передавался ряд рассказов о том, как Великий Князь выручал многих кадет в

трудные минуты жизни. У нас в корпусе, за год до моего поступления, он спас от

исключения кадета, заподозренного в шалости, которой тот не совершал и

приговоренного к позорному наказанию — снятию погон. Этому кадет категорически

воспротивился, так как считал, что ничем не заслужил подобного наказания.

 

При мне был случай, получивший самую широкую известность в кадетской среде. Дело

заключалось в том, что маленький кадетик второго класса, родной внук известного

генерала и композитора Цезаря Кюи, имел какие-то неприятности со своим офицером-воспитателем

и, ища справедливости и защиты, написал наивное и детски трогательное письмо

тому, кого все кадеты России считали своим покровителем и защитником. Великий

Князь, тронутый таким доверием ребенка, в первый же свой приезд в наш корпус,

встретившись наедине с офицером-воспитателем, просил его особенно позаботиться о

кадете Кюи, не упомянув, конечно, о полученном им письме. Офицер, само собой

разумеется, полагая, что семья Кюи лично известна Великому Князю, стал

исключительно внимательным и доброжелательным по отношению к мальчику.

 

В бытность свою начальником военно-учебных заведений, Великий Князь почти

никогда не утверждал приговоров об исключении кадет из корпусов, не желая губить

их будущее, считая, что раз родители отдали сына на воспитание государству, они

вправе рассчитывать, что он кончит корпус. Если же кадет разбаловался и плохо

учится, то это была вина его воспитателя, за которую нельзя наказывать ребенка,

а тем более его родителей.

 

Великий Князь при мне посетил наш корпус дважды, причем каждый раз пробыл в нем

по несколько дней. Без всякой свиты, с утра и до вечера, он ходил по классам,

залам и спальням всех рот, наблюдая жизнь кадет и с ними беседуя. В младших

классах он позволял малышам окружать его густой толпой и гулял с ними вдоль

коридоров, слушая с улыбкой, как они с чисто детским доверием несли ему свои

радости и горе, твердо веря в то, что он поможет исправить все, что можно. В

первый приезд Великого Князя мне не пришлось с ним говорить; во второй же — он

приехал к нам в Воронеж уже генерал-инспектором военно-учебных заведений, когда,

занимая этот пест, уже не принимал непосредственного управления кадетскими

корпусами. Это случилось весной 1913 года, в самый разгар экзаменов, когда я был

уже в седьмом классе. Помню, будто вчера, как открылась большая дверь в коридор

первой роты и в ней, в сопровождении директора корпуса — генерала Бородина,

появилась высокая, необычайно стройная фигура Константина Константиновича, с

тонкими, породистыми чертами лица, седыми усами и небольшой бородкой. Проходя

мимо меня, вытянувшегося во фронт, он остановился и, слегка картавя, спросил:

 

— Как твоя фамилия, гренадер?..

 

— Марков 1-й, Ваше Императорское Высочество!

 

— А кем же ты, Марков 1-й, приходишься Маркову 2-му — члену Государственной Думы?

 

— Племянником, Ваше Высочество.

 

— А, вот как. Ну, брат, твой дядюшка, как две капли воды, на Петра Великого

похож и ростом и наружностью. Без грима Саардамского плотника играть может.

Постой... так ты, значит, внук писателя Евгения Маркова.

 

— Так точно!..

 

— Ну, так я, брат, знал твоего деда... знал и уважал, как человека и как

писателя... «Черноземные поля» его и теперь часто перечитываю — мысли в них

чистые, да и язык прекрасный... А отец твой где служит?

 

— Теперь предводителем дворянства, по выборам, а в молодости был военным

инженером.

 

— Так ты, значит, тоже математик?

 

— Никак нет, Ваше Высочество. Математику едва на семерку вытягиваю и... терпеть

ее не могу.

 

— А как с русским языком и словесными предметами?

 

— По всем двухзначные баллы имею...

 

— Он, Ваше Высочество, — вмешался в разговор директор, — лучшим по сочинению в

выпускном классе, — я у них русский язык преподаю. Одиннадцать баллов в годовом

имеет; на выпускном экзамене, думаю, на все двенадцать вытянет.

 

— Вот видите, Матвей Илларионович, — живо обернулся к нему Великий Князь, — ведь

это же опять подтверждение моей теории. Вы ее помните?

 

— Как же, Ваше Высочество, и думаю, что она безошибочна...

 

— Видишь ли, Марков, — снова обратился ко мне Константин Константинович, — дело

в том, что я на вас, кадетах, убедился, что сыновья очень редко наследуют

способности своих отцов, а внуки почти всегда идут по стопам дедов. Вот и ты —

сын математика, а по математике «плаваешь» и ее не любишь, зато унаследовал от

деда его литературные способности. Мне это очень приятно слышать, что на тебе

моя теория опять оправдалась...

 

За обедом Великий Князь имел по традиции, строго соблюдавшейся в корпусе, свой

прибор за первым столом первой роты, где сидели самые высокие по росту кадеты, а

за старшего стола — вице-фельдфебель. И среди них... я. Это считалось у нас

большой честью, так как после каждого посещения корпуса Великим Князем, в стол,

за которым он обедал, врезалась серебряная дощечка с именами тех кадет, которые

сидели вместе с ним. Через два года, уже будучи офицером, приехав в корпус, я

первым долгом отправился в столовую, чтобы убедиться в том, что традиция

соблюдена; остался очень доволен, увидя рядом с великокняжеским именем мое.

 

С нами, кадетами первого стола, князь в это свое посещение вел разговор о наших

дальнейших планах по окончании корпуса, расспрашивал о родителях и семьях

каждого.

 

— Ты, Ардальон, по-грузински говоришь? — спросил он моего соседа — красавца-грузина,

князя Микеладзе.

 

— Говорю, Ваше Высочество.

 

— А ну, скажи, как по-грузински сукин сын?

 

— Мама-дзаглэ, — засмеялся Микеладзе, сияя белозубой улыбкой.

 

— Ну, молодец! Вижу, что говоришь. А вот мой зять ни одного слова по-грузински

не понимает и я его за это очень стыжу. Ты знаешь, кто мой зять?

 

— Так точно: князь Константин Александрович Багратион-Мухранский.

 

— Вот то-то и оно. А я брат о тебе тоже знаю, что ты из Кулашей.

 

— Откуда же это вам известно, Ваше Высочество? — изумился Микеладзе.

 

— А вот знаю, — добродушно засмеялся князь. — Если хочешь знать, то от старого

князя Давида. Он тебе кем приходится?

 

— Дедом двоюродным...

 

— Ну, так вот он мне и сказал, что где бы я ни встретил Микеладзе, то могу быть

уверенным, что он из Кулашей. Кроме Кулашей, нигде нет и не было Микеладзе, а

кроме Микеладзе никого нет в Кулашах. Вот тебе и весь фокус-покус...

 

На другой день утром, когда я стоял у географической карты, сдавая экзамен по

географии, в класс вошел Великий Князь, в сопровождении нашего строгого ротного

командира — полковника Трубчанинова, тянувшего свою строевую роту вовсю и не

дававшего ей никаких поблажек. Сев за стол экзаменаторов, Великий Князь задал

мне ряд вопросов о Туркестане, который стоял у меня в билете. В то время, как я

ему отвечал, «Трубанек», как мы называли ротного, почему-то не переставал

сверлить меня глазами, явно выражая свое неудовольствие.

 

Когда, наконец, Великий Князь вышел из класса, поставив мне полный балл, при

среднем сочувствии нашего географа — капитана Писарева, никому такого балла не

ставившего, Трубчанинов набросился на меня со свирепым выговором. Оказалось, что

во время моего ответа Великому Князю я, показывая ему что-то на карте,

повернулся к нему в пол-оборота, что в глазах полковника было явным нарушением

дисциплины. Строгий строевой служака, он считал, что выправка для военного

человека важнее всех географий и потому немедленно, прямо из класса, — как

говорится — без пересадки, — отправил меня под арест.

 

В тот же вечер, сидя в заключении, я смотрел в окно на голубые дали задонских

степей и на густой ковер белой акации, покрывавший корпусной сад. У меня первые

тоскливо и сладко сжалось сердце. В голову пришла мысль, что с окончанием

корпуса наступает ля меня пора взрослой жизни, которая и радовала и пугала

одновременно...

 

Осенью того же года мне пришлось увидеть Великого Князя в третий раз, уже в

Петербурге, где я был а младшем курсе Николаевского кавалерийского училища. Он

вошел в нашу столовую во время завтрака и стал обходить столы, беседуя с

юнкерами и безошибочно определяя, кто из них какой корпус окончил. Подойдя ко

мне, он положил руку мне на плечо и, улыбавшись, сказал:

 

— Этого я тоже знаю. Он у меня в Воронеже экзамен по географии держал. Ведь твоя

фамилия Марков?.. Вот видишь, я тебя не только помню, но и знаю, что двенадцать

двенадцатью, а под а