Глава 10. В городе Ферфилд восстановилось некое подобие порядка

В городе Ферфилд восстановилось некое подобие порядка. Но это был порядок военной базы, а от самого города мало что осталось. Дома-то стояли, но вот жителей уже практически не было. Кое-где виднелись обгорелые руины, остовы зданий с выбитыми окнами и дверями, всё было подчистую разграблено.

Дома стояли, словно призраки былого. Там и сям сидели у стенок беззубые старики, следя невидящими глазами за толпами вооружённых людей, снующих по улицам.

Осиротевшие детишки потерянно бродили по городу, испуганно выглядывали из проулков. Поразительно, насколько быстро исчезают везде остатки цивилизации, подумала Никки.

Шагая по улицам, она вдруг поняла, как чувствовали бы себя дома, если б могли чувствовать, — пустые, безжизненные, лишённые цели существования. Дома призваны к служению живым.

Улицы, заполненные хмурой солдатнёй, жалкими нищими, измождёнными стариками и больными, хнычущими детьми, разруха и грязь — всё это Никки уже видела в детстве.

Мать частенько отправляла её на такие вот улицы помогать обездоленным.

В их несчастьях виноваты такие, как твой отец, — говорила мать. — А он точно такой же, каким был мой отец. Бесчувственный чурбан, который не заботится ни о ком, кроме себя. Он бессердечный.

Никки стояла, одетая в чистенькое голубое платьице, аккуратно причёсанная, держа руки по швам, и слушала лекцию матери о добре и зле, о грехе и искуплении.

Никки мало что поняла из её слов, но эта проповедь повторялась так часто, что, в конце концов, она запомнила каждое слово, каждую истину, каждую мысль.

Отец Никки был богат. И, что с точки зрения её матери куда хуже, не испытывал по этому поводу ни малейших угрызений совести. Мать объясняла, что эгоизм и алчность — два глаза чудовищного зла, постоянно рыщущего в поисках ещё большего могущества и богатства, чтобы утолить извечный голод.

— Ты должна усвоить, Никки, что моральный долг каждого человека, главная цель жизни — помогать другим, а не себе, — говорила мать. — Деньгами благословение Создателя не купишь.

— Но как мы можем показать Создателю, что мы хорошие? — спрашивала Никки.

— Человечество — мерзкая клоака, ничтожная, отвратительная и глупая. Мы должны бороться со своей испорченной сущностью. Единственный способ доказать, что твоя душа чего-то стоит, — помогать другим. Это единственное доброе дело, которое человек в состоянии сделать.

Отец Никки происходил из знатного рода, но всю свою жизнь работал оружейником. Мать считала, что он и без того от рождения был богат, однако, вместо того чтобы удовлетвориться этим, занялся приумножением унаследованного состояния до бессовестно огромных размеров.

Она говорила, что единственный способ сколотить состояние — это так или иначе отбирать средства у бедных. Прочие представители знати, как мать и её приятельницы, были рады, что не вытягивают жилы из бедняков.

Никки чувствовала огромную вину за дурные поступки отца, за его неправедно нажитое богатство. Мать говорила, что прилагает все усилия, чтобы спасти его заблудшую душу.

Никки никогда не беспокоилась за душу матери, ведь люди всегда говорили, что её мать — сердечная и заботливая, но иногда по ночам девочка лежала без сна, тревожась за отца, опасаясь, что Создатель покарает его, прежде чем отец сможет искупить свои грехи.

Когда мать отправлялась к друзьям, нянюшка частенько брала Никки с собой, и по пути на рынок они заходили к отцу в мастерскую, чтобы спросить, что ему приготовить на ужин. Никки с удовольствием ходила туда и всякий раз узнавала много нового и интересного.

Место, где работал отец, казалось ей чудесным. Когда Никки была ещё совсем маленькой, она мечтала, когда вырастет, тоже стать оружейником.

Дома, сидя на полу, она играла, будто выковывает из тряпочки кольчугу, положив лоскуток на деревяшку вместо наковальни. Те далекие времена были лучшими в её детстве.

В оружейных мастерских отца работало много народа. Из разных мест в фургонах привозили металлические бруски и прочие необходимые вещи. Другие фургоны под охраной доставляли готовые изделия заказчикам.

В мастерских работали литейщики, кузнецы и оружейники, они превращали горячий металл в оружие и доспехи. Некоторые клинки изготовляли из очень дорогой «ядовитой стали», о таком оружии говорили, что его удар смертелен, даже если нанести крошечную ранку.

Ещё там были рабочие — они затачивали клинки и полировали доспехи, и гравёры, наносившие прекрасные узоры на щиты, доспехи и клинки. В мастерских отца работали даже женщины, помогавшие делать кольчуги.

Никки смотрела, как они, сидя на лавках за длинными деревянными столами, сплетничая и хихикая, методично вяжут кольчужные звенья.

И девочке казалось чудом, что человеческая изобретательность сумела превратить твёрдый металл в гибкую одежду.

Чтобы купить изделия мастерских её отца, люди приезжали со всей округи и из самых отдалённых мест. Отец говорил, что он производит лучшее вооружение. Его глаза цвета летнего неба дивно сверкали, когда он рассказывал о своих изделиях.

Некоторые вещи были настолько великолепны, что даже короли приезжали издалека, чтобы заказать оружие и доспехи и подогнать по себе. Случалось, что над некоторыми особо изящными доспехами опытные мастера трудились месяцами.

Кузнецы, молотобойцы, литейщики, оружейники, кожевенники, клепальщики, полировщики, гравёры, серебряных дел мастера, даже швеи (они шили стёганое белье под доспехи) и, конечно же, подмастерья съезжались из самых разных мест в надежде устроиться на работу к отцу Никки.

Некоторые опытные мастера привозили с собой лучшие образцы своей работы, чтобы показать ему. Отец нанимал очень немногих, большинству отказывал.

Отец Никки был внушительным мужчиной, стройным, высоким, широкоплечим и сильным. Никки всегда казалось, что на работе он видит куда больше, чем другие, будто металл разговаривает с ним, когда он касается его пальцами.

Движения его всегда были точны и выверены, ничего лишнего. Для Никки отец являл собой воплощение могущества, силы и целеустремлённости.

К нему постоянно приходили военные, чиновники, дворяне, поставщики и рабочие. Бывая у отца в мастерских, Никки всякий раз поражалась, видя, что он постоянно с кем-то разговаривает. Мать говорила, что это потому, что он высокомерный и заставляет несчастных рабочих перед ним унижаться.

Никки любила наблюдать, как люди работают. Рабочие улыбались ей, отвечали на вопросы, иногда даже разрешали стукнуть по металлу молоточком.

Девочке казалось, что отцу, наверное, приятно общаться со всеми этими людьми. Дома же говорила в основном мать, отец всё больше помалкивал и его лицо становилось каменным.

Если он дома и говорил, то почти всегда о работе. Никки впитывала каждое слово, ей хотелось узнать как можно больше и об отце, и о его деле. Мать же утверждала, что его мерзкая сущность пожирает изнутри его душу.

Слыша такое, Никки всякий раз надеялась исцелить его душу и сделать отца таким же здоровым внутри, каким он выглядел внешне.

Никки отец просто обожал, но, похоже, полагал, что её воспитание — задача слишком нежная для его грубых рук, а потому предоставил это матери. Даже если он был с чем-то, не согласен, то подчинялся желаниям матери, говоря, что в такого рода делах она разбирается лучше.

Работа отнимала у него большую часть времени. Мать говорила, что он слишком много времени посвящает преумножению богатства — ограблению народа, как она частенько это называла, — вместо того, чтобы посвятить себя, как велел Создатель, служению людям, и что такое поведение явно свидетельствует об испорченности его души.

Частенько, когда отец приходил на ужин, пока слуги сновали туда-сюда, подавая блюда, мать со страдальческим видом говорила, как всё в мире плохо. Никки нередко слышала, как люди говорят, что её мать — благородная женщина, которую глубоко заботят нужды других людей.

После ужина отец, ни слова не говоря, возвращался на работу и этим ещё больше злил мать — ведь она желала высказаться по поводу состояния его души, а он был слишком занят, чтобы её выслушивать.

Никки помнила случаи, когда мать стояла у окна, глядя на тёмный город и, без сомнения, размышляла обо всём том, что отравляло ей существование.

В эти спокойные вечера отец иногда подходил к матери сзади и ласково касался спины, будто она — редкая драгоценность. В такие моменты он казался довольным и каким-то размягчённым. Шепча ей что-то на ухо, он слегка поглаживал ей спину.

Мать Никки с надеждой смотрела на него и просила внести вклад в дело её сообщества. Отец спрашивал, сколько нужно. Глядя ему в глаза, будто пытаясь отыскать там осколки порядочности, мать называла сумму.

Отец вздыхал и соглашался. Затем его руки скользили ей на талию, он говорил, что уже поздно и что им пора удалиться в спальню.

Как-то раз, когда отец спросил, сколько она хочет получить, мать пожала плечами:

— Не знаю. А что тебе подсказывает твоя совесть, Говард? Впрочем, поистине сострадательный человек давал бы куда больше, чем даёшь ты, учитывая, что у тебя денег больше чем достаточно, а нужда так велика.

Он вздохнул:

— Ну, и сколько же нужно тебе и твоим друзьям?

— Это нужно не мне и моим друзьям, Говард, а огромным человеческим массам, взывающим о помощи. Наше сообщество всего лишь борется за то, чтобы удовлетворить эти нужды.

— Так сколько? — повторил он.

— Пять тысяч золотых крон. — Мать проговорила это так, будто держала эту цифру, как дубинку, за спиной, а теперь, увидев брешь в обороне противника, внезапно обрушила ему на голову.

Отец ахнул и отшатнулся.

— Да ты хотя бы представляешь себе, сколько нужно трудиться, чтобы заработать такую сумму?

— Ты не работаешь, Говард. Твои рабы делают это за тебя.

— Рабы?! Да это лучшие мастера!

— Не сомневаюсь. Ты крадёшь лучших мастеров по всей стране.

— Я плачу самые большие в стране деньги! Они хотят работать у меня!

— Они — несчастные жертвы твоих хитрых происков. Ты их эксплуатируешь. У тебя самые высокие цены. У тебя связи по всей стране и ты повсюду заключаешь сделки, лишая работы других оружейников. Ты крадёшь еду изо рта трудящихся, чтобы набить собственный карман.

— Я продаю лучший товар! Люди его покупают, потому что хотят получить лучшее. И я устанавливаю на свою продукцию честную цену.

— Ни у кого нет таких высоких цен, как у тебя и это факт. Тебе вечно нужно больше и больше. Золото — твоя единственная цель.

— Люди охотно покупают у меня потому, что у меня товар высочайшего качества. Вот моя цель! Другие мастерские производят некачественный товар, который себя не оправдывает.

Моя сталь лучшей закалки. Моя продукция имеет двойное клеймо качества. Я не стану продавать изделия более низкого качества. Люди мне доверяют. Они знают, что я произвожу лучшие изделия.

— Производят рабочие. Ты просто загребаешь деньги.

— Прибыль идёт на налоги и в дело. Я только что вложил целое состояние в новый прокатный стан!

— Дело, дело, дело! Когда я прошу тебя отдать крошечный кусочек обществу, нуждающимся, ты реагируешь так, будто я хочу глаза тебе выцарапать!

Неужели ты предпочитаешь видеть, как люди умирают, чем пожертвовать крохи на их спасение?

Неужели деньги действительно значат для тебя больше, чем человеческая жизнь, Говард?

Неужели ты настолько жестокий и бесчувственный человек?

Отец на мгновение опустил голову, затем спокойно сказал, что пришлёт золото. Его тон снова стал ласковым. Он сказал, что не хочет, чтобы люди умирали и надеется, что деньги помогут. И предложил идти спать.

— Своими спорами ты вывел меня из себя, Говард. Ты не можешь пожертвовать добровольно. Из тебя нужно всё вытягивать, да ещё и искать подходящий момент. Ты сейчас согласился только из-за своей похоти. Нет, ты действительно думаешь, что у меня нет никаких принципов?

Отец лишь повернулся и пошёл прочь. Внезапно он заметил сидящую на полу Никки и остановился. Выражение его лица напугало её — не потому, что оно было злым или жестоким.

Что-то было в его глазах, очень много невысказанного. Он не имел права проявить свои чувства — и это буквально убивало его. Воспитание Никки было делом матери и отец дал ей слово не вмешиваться.

Отбросив со лба светлые волосы, он подобрал свой плащ и ровным тоном сказал матери, что у него есть кое-какие дела на работе.

Когда отец ушёл, мать наконец тоже заметила Никки, играющую на полу в плетение кольчуги. Скрестив руки на груди, она некоторое время стояла над дочерью.

— Знаешь, твой отец пошёл к шлюхам. Уверена, что именно за этим он и ушёл. К шлюхам. Может, ты ещё слишком мала, чтобы понять мои слова, но я хочу, чтобы ты знала и никогда не доверяла ему.

Он дурной человек. Я не стану его шлюхой. А теперь оставь свое занятие и пошли со мной. Я иду к моим друзьям. Пора тебе подключаться и начинать интересоваться нуждами других, а не только собственными.

В доме, куда привела её мать, сидели несколько мужчин и женщин и о чём-то серьёзно беседовали. Когда они вежливо спросили об отце, мать Никки резко ответила: «Он ушёл на работу или к шлюхам. Уж не знаю, чем именно он занимается, но повлиять не могу ни на то, ни на другое».

Несколько женщин успокаивающе коснулись её руки, говоря, что понимают, насколько тяжела её ноша.

В другом конце комнаты молча сидел мужчина, глядевший на Никки зловеще, как сама смерть.

Мать быстро забыла об отце, целиком погрузившись в рассуждения о тяжёлом положении простых горожан. Люди страдали от голода, травм, болезней, отсутствия специальности, безработицы.

У многих была куча детей, которых нужно прокормить, старики, за которыми нужен уход... Нет одежды, крыши над головой — и прочее, прочее, прочее. Всё это так пугало!

Никки всегда беспокоилась, когда мать заявляла, что так больше продолжаться не может и нужно что-то делать. Ей очень хотелось, чтобы кто-нибудь поскорее что-то предпринял.

Девочка слушала, как друзья матери говорят о дурных нетерпимых людях, которые питают ненависть к обездоленным и боялась стать такой же дурной и ужасной. Никки не хотела, чтобы Создатель наказал её за то, что у неё холодное сердце.

Мать с друзьями долго повествовали о своих глубоких переживаниях, причём каждый высказавшийся исподволь поглядывал на мрачно восседающего у стены человека, а тот следил за всеми тёмными настороженными глазами.

— Цены на товары просто удручающие, — сказал мужчина с тяжёлыми веками. Он сидел, скорчившись на стуле, как кучка грязной одежды. — Это нечестно. Не следует позволять торговцам поднимать цену, когда захотят. Герцог должен что-то предпринять. Король ведь к нему прислушивается.

— Герцог... — протянула мать и отпила глоток чая. — Да, я всегда считала герцога человеком, симпатизирующим нашему делу. Полагаю, его можно убедить ввести соответствующие законы.

Мать глянула поверх позолоченной каёмки на сидящего у стены мужчину.

Одна женщина сказала, что уговорит мужа поддержать герцога. Другая предложила написать письмо в поддержку этой идеи.

— Люди голодают, — произнесла морщинистая женщина, когда разговор увял. Остальные согласно забормотали. — Я каждый день это вижу. Если бы только мы могли чем-то помочь несчастным!

Ещё одна женщина встрепенулась, как клуша, готовая снести яйцо.

— Просто ужасно, что никто не хочет брать их на работу, когда работы кругом полно!

— Знаю, — кивнула мать, цокнув языком. — Я уговаривала Говарда до посинения. Он нанимает только тех, кого хочет, а не тех, кто больше всего нуждается в работе. Это позор!

Остальные ей посочувствовали.

— Это неправильно, что у немногих есть куда больше, чем им нужно, а у большинства — почти ничего, — сказал мужчина с тяжёлыми веками. — Это аморально.

— Человек не имеет права жить ради себя самого, — поспешно вставила мать, отщипывая кусочек пирожного и косясь на мрачного мужчину у стенки. — Я постоянно твержу Говарду, что самопожертвование — высочайший моральный долг человека и единственная причина его появления на этом свете. В этой связи, — провозгласила мать, — я решила пожертвовать на наше дело пять тысяч золотых крон.

Присутствующие восхищённо заахали, благодаря мать за её щедрость. И дружно решили, искоса поглядывая в другой конец комнаты, что Создатель вознаградит её в следующей жизни. Затем принялись обсуждать, как много они теперь смогут сделать, чтобы помочь обездоленным.

Наконец мать повернулась к Никки, некоторое время смотрела на неё, а потом сказала:

— Полагаю, моя дочь уже достаточно взрослая, чтобы учиться помогать другим.

Никки сидела на краешке стула, счастливая оттого, что ей наконец предоставляется возможность тоже принять участие в благородном деле. Будто сам Создатель указал ей к спасению.

— Я с удовольствием буду творить добро, матушка.

Мать вопросительно глянула на мужчину у стенки.

— Брат Нарев?

Мужчина растянул губы в странной улыбке. Глубокие складки пролегли вдоль крыльев его носа к краешкам губ. В этой улыбке не было веселья, как и в его тёмных глазах под густыми пегими бровями. На нём был грязный балахон и скуфья цвета запёкшейся крови. Над ушами из-под наполовину прикрывавшей лоб скуфьи торчали вьющиеся волосы.

Потирая пальцем подбородок, он заговорил — и от звучания его голоса задрожали чашки.

— Итак, дитя, ты хочешь стать маленьким солдатом?

— Ну... нет, сударь. — Никки не понимала, какое отношение имеет солдатская служба к тому, чтобы творить добро. Мать всегда говорила, что отец пособник мерзких людей, солдат. Она говорила, что солдаты хотят одного — убивать. — Я хочу помогать нуждающимся.

— Именно это мы и пытаемся делать, дитя. — Жуткая улыбка будто приклеилась к его лицу. — Все мы — солдаты братства. Братства Порядка или Ордена, как мы называем нашу маленькую группу. Солдаты, сражающиеся во имя справедливости.

Казалось, все стесняются смотреть ему в лицо. Бросят быстрый взгляд — и снова отводят глаза, а потом — снова быстрый взгляд. Будто его лицо — лекарство, которое нельзя принимать сразу, а нужно попивать мелким глотками, как горячую противную микстуру.

Взгляд матери заметался по сторонам. Глазки бегали, как тараканы от веника.

— Ну, конечно, брат Нарев. Единственный род солдат, достойный существования, — солдаты милосердия. — Она заставила Никки встать и выпихнула её вперёд. — Никки,

Брат Нарев — великий человек. Брат Нарев — верховный жрец Братства Ордена, древней секты, творящей волю Создателя на этой земле. Брат Нарев — колдун. — Она улыбнулась жрецу. — Брат Нарев, это моя дочь, Никки.

Мать подтолкнула Никки к «брату», будто вручала её Создателю. В отличие от всех остальных, Никки не могла оторвать взгляда от его глаз. Никогда она не видела таких глаз. В них ничего не было, кроме тёмной холодной пустоты.

— Рад с тобой познакомиться, Никки. — Он протянул руку.

— Сделай книксен и поцелуй руку, дорогая, — подсказала мать.

Никки опустилась на колено и поцеловала костяшки пальцев, старясь не коснуться губами паутины синих вен, покрывавших тыльную сторону волосатой ладони. Белые костяшки оказались холодными, но не ледяными, как она боялась.

— Добро пожаловать в наше сообщество, Никки, — произнёс он глубоким рокочущим басом. — Я знаю, что под чутким руководством твоей матери ты исполнишь волю Создателя.

Никки подумала, что этот человек, наверное, похож на самого Создателя.

Больше всего из того, чем её пугала мать, Никки боялась гнева Создателя. Она уже была достаточно взрослой и понимала, что ей пора начинать делать те добрые дела, о которых постоянно твердит мать, чтобы получить шанс на спасение.

Все вокруг твердили, что её мать — очень чуткий, высокоморальный человек. Никки тоже хотела быть хорошим человеком.

Но добрые дела казались тяжёлым и суровым занятием — совсем не таким, как работа отца, где люди улыбались, смеялись и жестикулировали.

— Благодарю вас, брат Нарев, — проговорила Никки. — Я приложу все усилия, чтобы творить добро.

— В один прекрасный день с помощью таких хороших людей, как ты, мы изменим мир. Я не заблуждаюсь. В мире слишком много бессердечных людей и нам потребуется немало времени, чтобы завоевать истинных сторонников, но все мы, сидящие в этой комнате, вместе с нашими единомышленниками по всей стране, являемся опорой надежды.

— Значит, это тайное общество? — шепотом спросила Никки.

Все засмеялись. Брат Нарев смеяться не стал, только его губы снова раздвинулись в улыбке.

— Нет, дитя. Совсем наоборот. Наше первостепенное желание и основной долг — как можно шире разнести правду о низменности людской. Создатель совершен. А мы, смертные, — лишь ничтожные черви. Мы должны сознавать нашу гнусную сущность, если надеемся избежать его справедливого гнева и заслужить освобождение в мире ином.

Самопожертвование во имя всеобщего блага — единственный путь к спасению. Наше братство открыто для всех, кто желает посвятить себя благому делу и жить праведной жизнью. Большинство людей не принимают нас всерьёз. Когда-нибудь они станут относиться к нам иначе.

Сверкающие мышиные глазки смотрели, не моргая, а глубокий мощный голос брата Нарева нарастал, как гневный глас Создателя.

— Наступит день, когда жаркое пламя перемен пронесётся по этой земле, сжигая всё устаревшее, омертвевшее и ложное, дабы новый порядок расцвёл на почерневших останках зла. Когда мы очистим мир, не станет никаких властителей, повсюду будет порядок, установленный простыми людьми для простых людей. И лишь тогда не будет ни голодных, ни замерзающих, ни нищих, ни оставленных без помощи. Всеобщее благо — вот, что будет превыше всего, превыше эгоистических желаний индивидуума.

Никки хотела творить добро. Действительно хотела. Но голос брата Нарева звучал так, что ей показалось, будто за ней со скрежетом захлопнулась дверь темницы.

Глаза всех присутствующих устремились на неё — настолько ли она хороша, как её мать?

— Это звучит просто чудесно, брат Нарев.

Он кивнул.

— Так и будет, дитя. И ты поможешь приблизить тот день, И да ведут тебя твои чувства. Ты станешь солдатом, марширующим к новому мировому порядку. Это будет долгий и опасный путь. Но ты должна хранить веру. Все остальные, кто присутствует сейчас в этой комнате, вряд ли доживут до этого дня, но ты, возможно, ещё увидишь в один прекрасный день тот дивный новый порядок, который наступит в нашем мире.

Никки сглотнула.

— Я буду молиться об этом, брат Нарев.