СНОВА ПРОМАЗАЛ!

Итак, собираются гости. Первые — Вера и Кузаков. Не как-нибудь: жених и невеста! За ними неразлучное теперь трио — Саяпины и Кушак — «семья и друг семьи». И наконец, Ирина, которую Зилов рекомендует: «Моя невеста!»

С первых же слов Зилов создает острую, напряженную ситуацию. Пока еще можно думать, что оскорбительная аттестация друзей, которых он представляет Ирине, лишь неудачная и грубоватая шутка. Но нет! С каждым словом он становится все более агрессивен. «А теперь давайте выпьем…» — и естественно, гости готовятся выпить за здоровье представленной им невесты. Ничуть не бывало! Поднесенные к губам бокалы останавливаются: «ЗА УТИНУЮ ОХОТУ!!!» — приказывает Зилов.

 

Маленькая пауза. Зилов выпивает один.

Кузаков. Ты что же, пригласил нас посмотреть, как ты напиваешься?

Зилов. Нет, зачем же? Я вас пригласил, чтобы посмотреть на трезвых людей.

Валерия. И долго ты намерен на нас смотреть?

Зилов. Уже налюбовался. Можете выпить. За охоту. Предупреждаю, пить вы сегодня будете только за охоту. Исключительно (231 – 232).

 

И далее:

 

Зилов (Ирине). Ты только посмотри на эту компанию. Посмотри, какие они все серьезные. Они не выпивают, не закусывают. У них совсем другое на уме. Они пришли учить меня жить.

… Ты их не знаешь. Это такие порядочные люди, что им просто стыдно сидеть со мной за одним столом (232 – 233).

 

Очень скоро гостям становится очевидно, что тут не плохие и грубые шуточки, а преднамеренные, рассчитанные оскорбления. Что ж, пока все идет по задуманному Зиловым сценарию. Но… к вящему удовольствию Димы, Зилов, как всегда, «волнуется и расстраивается», да плюс еще быстро и гадко пьянеет. Начинает он с того, что выкладывает гостям правду о них.

Кузакову и Вере он скажет, разоблачая фальшь и искусственность их союза:

 

«Вы такая замечательная пара. Вас надо по телевизору показывать. Особенно невесту. Невеста! Вы меня не смешите».

 

А вот и до Кушака дошла очередь:

 

«Ну конечно! Вы пришли провести вечер — тихо, благородно, и вдруг такое безобразие. Так, что ли? Зачем вы пришли, скажите-ка лучше откровенно. Ну, зачем?

… Молчите? А я вам скажу, зачем вы пришли сюда. Вам нужна девочка — вот зачем вы сюда пожаловали».

 

И это — правда. Правда и то, что Саяпин с удовольствием уступит напрокат жену другу дома и благодетелю. Правда и то, что все они сейчас в этой скандальной ситуации напяливают маски оскорбленной добродетели и попранного достоинства.

 

«Перестаньте. Кого вы тут обманываете? И для чего? Ради приличия?.. Так вот, плевать я хотел на ваши приличия. Слышите? Ваши приличия мне опротивели».

 

И Зилов действительно срывает с них маски. Другое дело, что не Зилову бы это делать. И потому его разоблачительные речи оборачиваются против него самого. Тем более, что, все больше пьянея, все больше теряя контроль над собой, он скоро превращает задуманную им «героическую акцию» необратимого разрыва со всей этой компанией в безобразный пьяный дебош и мерзкий скандал. И уж никакие усилия Ирины не могут его остановить. И вот кульминация:

 

137 Зилов (хватает Ирину за руку и быстро выводит из-за стола). Вот вам еще! Еще одна! Берите ее! Хватайте!

Ирина (кричит). Виктор!

Зилов. Рекомендую! Восемнадцать лет! Прелестное создание! Невеста! Ну! Что же вы растерялись? Думаете, ничего не выйдет? Ерунда! Поверьте мне, это делается запросто!

 

И уже вслед уходящим, смутно ощущая, что его акция провалилась, в отчаянии закричит:

 

Вот и прекрасно! Катитесь к чертям собачьим! Знать вас больше не желаю! Подонки!.. Алики!.. Чтоб вам пусто было! (К Ирине.) И ты убирайся вместе с ними!

Официант. Кого-кого, а девушку ты зря обижаешь. С такой милой девушкой я бы на твоем месте так не разговаривал.

Зилов. А ты еще кто такой? Ах, лакей… И ты туда же? Ну и хватай ее, если она тебе нужна. Мне плевать… Она такая же дрянь, точно такая же. А нет, так будет дрянью. У нее впереди… (Ирине.) Что ты так на меня уставилась? Что тебе от меня надо? Слушай, ты, лакей! Убери ее отсюда и сам уходи. Я хочу остаться один… Я вам не верю, слышите?.. (235 – 236)

 

И только раз еще в совсем уже замутившемся сознании Зилова мелькнет горькая мысль — признание своего поражения:

 

«Где моя невеста? Где она? Верните ее! Верните! Мы обвенчаемся в планетарии…»

 

Когда-то Зилов хотел обвенчаться с Галиной в церкви, но церковь превратили в планетарий. И сейчас эта вывороченная мысль-образ, мелькнувшая среди пьяного бреда, окончательно развенчивает последние мечты Зилова о чем бы то ни было светлом и возвышенном. Оно невозможно для него…

Ну вот все и кончено. Не так, как хотелось… Но Зилов разогнал всех дружков, сумев каждого из них жестоко и как будто бы непоправимо оскорбить. Задумана ли была расправа с Ириной, или так получилось в азарте скандала и по пьянке? Думаю, что была задумана. Может быть, и не совсем так, как получилось, но ведь Зилов не полюбил Ирину. Она, со всей ее беззаветной любовью и доверием к нему, была для него не более чем очередным удовольствием. Он пропустил ее чувство так же, как пропустил беззаветную любовь Галины. И как спохватился, да поздно, потеряв Галину, так же спохватится, навсегда лишившись и Ирины.

Так что же, удалась задуманная акция? Ведь вроде Зилов остался теперь один, после того как удар Димы свалил его под стол? Цель достигнута.

Но вот возвращаются Кузаков и Саяпин, как ни в чем не бывало и вполне беззлобно волокут своего дружочка домой. Правда, Саяпин замышляет шуточку, чтобы проучить Зилова. «Он нам устроил сегодня, мы ему устроим завтра».

Почему же они все-таки вернулись за пьяным Зиловым? Ведь он уже так оскорбил их, что, кажется, и ехать дальше некуда. Да потому, что разобидеться на него — значит подтвердить, что, оскорбляя их, он прав и попал в цель.

Но, превращая выходку Зилова в банальный пьяный скандал, они тем самым начисто уничтожают смысл, который Зилов вкладывал в эту «акцию». И получается самое страшное для Зилова — он снова промазал. Только груз вины и недовольства собой стал куда тяжелее. Последняя и решительная попытка избавиться от прошлого и превратить себя в белый лист, на котором можно будет написать нечто новое и совсем другое, провалилась с треском, бездарно и позорно.

Вот и приходится, проснувшись утром, вспоминать всю цепочку событий, которые привели к этому провалу, и поневоле признать, что все попытки свалить все на «обстоятельства», на «среду» не состоятельны. Дело в нем самом. И тут уж ничего не поправишь и ничего не изменишь всякими там «акциями» и «утиными охотами». Поэтому-то последнее воспоминание Зилова — воспоминание о 138 скандале приводит его к необходимости взяться за ружье. Жизнь опротестовала векселя, приходится платить. Чем? Только «высшей мерой» — жизнью.

«2-ДИМА-2»

Ну и хорошо. Ну и кончай с собой, если исчерпаны все надежды, и нет сил бороться, и нет мужества вынести позор и стыд ситуации, которую сам же создал. Напиши записку — он ее и пишет — «в моей смерти прошу никого не винить» — и помирай. Это было бы, пожалуй, даже порядочно: запутался, заврался, сам виноват, сам и расплачиваюсь. Но в шуточке с венком, которую придумал Саяпин, таится скрытый и страшноватенький смысл: мы — саяпины, кушаки, официанты — будем живы-здоровы, нас не прошибешь, а вот ты — бунтарь! ха-ха! — мертв, не существуешь, коли замахнулся на нас. Поэтому покончить с собой просто так, без «фокуса», Зилов не может. Это значило бы подтвердить эту скрытую саяпинскую мысль и признать их победу и свое поражение. Зилов, вполне осознавая меру собственной вины и ответственности, тем не менее не хочет амнистировать своих друзей-приятелей. Поэтому, прежде чем написать прощающую всех записку, он позвонит и Диме, и Саяпину с Кузаковым и пригласит их на «поминки», чтобы достойно завершить шутку с венком.

В чем тут его мысль? Очень просто: если так тихонько да скромненько покончить с собой — значит, «дошел», значит, принять на себя вину. А вот если устроить этакий эффектный фарс — позвать их, как положено, выпить, и потрепаться, ан нет, нате вам готовенький труп — значит, «довели!», значит, свалить нравственную ответственность на других, а следовательно (правда, ценой собственной жизни) выиграть бой, проигранный вчера.

И вот тут-то происходит нечто важнейшее и очень «вампиловское». Зилов все приладил для самоубийства и

 

… большим пальцем ноги нащупал курок. Раздается телефонный звонок.

Он сидит неподвижно. Телефон звонит настойчиво и долго.

Он поднимается и быстро подходит к телефону, снимает трубку. Трубка у него в одной руке, в другой — ружье.

 

Зилов. Да… Говорите, я вас слушаю… Говорите!.. (Чрезвычайно взволнованно.) Кто это?.. Послушайте, мне не до шуток… Кто это?.. Кто звонит? Отвечайте! (Мгновение держит трубку перед глазами. Снова подносит ее к уху, затем руку с трубкой медленно опускает вниз.)

 

Так с ружьем и трубкой в руках некоторое время он стоит у телефона.

 

После этого Зилов снова все прилаживает, чтобы застрелиться.

Мы помним, что в течение всего этого утра звонит телефон. И каждый раз никто не откликается. Кто звонит? Можно искать бытовые объяснения. Может быть — Ирина. Может быть — друзья проверяют, как-то он реагирует на их шутку. Может быть и так. Ответа мы не получаем до этой последней ремарки, которая точно переводит эти звонки из плана бытового в символический ключ. Ведь отзовись кто-то там, на другом конце провода — и уже облегчение, уже возможность что-то объяснить, в чем-то оправдаться. Молчание же — словно укор совести, которая не находит ни оправданий, ни прощения. И если бы сейчас, в эту минуту телефон откликнулся бы — самоубийства, вероятно, не было бы. И Зилов стоит — «трубка у него в одной руке, в другой — ружье», как символы молчащего оправдания и неумолимого наказания. И Зилов «чрезвычайно взволнованно» апеллирует к молчащей трубке — это последний шанс спастись. Молчание. Приговор вступает в силу.

Это был бы момент поистине высокого трагического накала, и успей Зилов нажать на курок, смерть во многом его амнистировала бы. Но Вампилов беспощаден. Именно в этот момент кажущегося высокого трагического напряжения в дверях появляются прибывшие 139 раньше, чем рассчитывал Зилов, Саяпин и Кузаков — такси подвернулось! И трагедия оборачивается фарсом. Ружье отнимают. Самоубиваться не дают. Мелко и нудно пререкаются. И снова все неумолимо движется на круги своя. Зилов промазал! Снова! Ничего, ничего не выходит из попыток хоть чем-нибудь — даже смертью! — реабилитировать себя!

А появится Дима и скажет ясно и просто: «Дурак, больше ничего не скажешь». И в этом самый оскорбительный и жестокий приговор ему, мазиле, который не способен ни в чем действовать «спокойно, ровненько, аккуратненько, не спеша».

И тогда в Зилове вспыхивает ярость и азарт той самой постоянной соревновательной борьбы с Димой, в которой он всегда проигрывал. И на этот раз Зилов выигрывает — напуганный Дима отступает под дулом направленного на него ружья.

Зилов распростился с собой воображаемым и желаемым. Перегорело. Сдано в архив за ненадобностью. И когда Зилов говорит свою последнюю фразу: «Я готов… Да, сейчас выхожу», — так и мерещится, что пойдет он по жизни, не опуская ружья и избирая мишени, бить по которым уж теперь-то будет «спокойно, ровненько, аккуратненько, не спеша», не «волнуясь», а стало быть, без промахов.

Потому-то он и не подойдет к телефону, когда он настойчиво зазвонит под самый финал пьесы. Больше нечего проверять, теперь не нужно искать ответа — он найден.

Приговор Вампилова беспощаден. Он не дает никакой лазейки для оптимистических надежд. ЧЕЛОВЕК, ВСТАВШИЙ НА ПУТЬ НРАВСТВЕННЫХ ДОПУСКОВ, ОБРЕЧЕН. РАЗРУШЕНИЕ ДУШИ НЕИЗБЕЖНО И НЕОБРАТИМО.