Мне показалось, что какая-то сила качает и несет меня в мировомпространстве, подчинив мощному ритму. Мерцающие искорки вспыхивали ипролетали мимо. Я догадывался, что это звезды и огненные кометы,сопровождающие мой полет среди светил. Когда в своем качании я снова достигвершины амплитуды и уже готов был пуститься в обратный путь, где-то ударил изагудел громадный гонг. Неисчислимо долго, целые столетия, безмятежноканувшие в вечность, наслаждался я своим исполинским полетом. Но сон мой начал меняться, а я уже понимал, что это сон. Амплитудамоего полета становилась все короче и короче. Меня начало бросать из стороныв сторону с раздражающей быстротой. Я едва успевал перевести дух: с такойстремительностью мчался я в небесном пространстве. Гонг грохотал все чаще ияростнее. Я ждал каждого его удара с невыразимым ужасом. Потом мнепоказалось, что меня тащат по хрустящему, белому, раскаленному солнцемпеску. Это причиняло мне невыносимые муки. Мою кожу опалял огонь. Гонггудел, как похоронный колокол. Сверкающие точки мчались мимо нескончаемымпотоком, словно вся звездная система проваливалась в пустоту. Я вздохнул, струдом перевел дыхание и открыл глаза. Два человека, стоя на коленях,хлопотали надо мной. То, что качало меня в мощном ритме и несло куда-то,оказалось качкой судна на волнах океана, а вместо ужасного гонга я увиделвисевшую на стене сковороду, которая бренчала и дребезжала при каждомнаклоне судна. Хрустящий, опалявший меня огнем песок превратился в жесткиеладони какого-то человека, растиравшего мою обнаженную грудь. Я застонал отболи, приподнял голову и посмотрел на свое красное, воспаленное тело,покрытое капельками крови, проступившими сквозь расцарапанную кожу. -- Хватит, Ионсон, -- сказал второй. -- Не видишь, что ли, совсемсодрал с джентльмена кожу! Тот, кого назвали Ионсоном, -- человек могучего скандинавского типа, --перестал растирать меня и неуклюже поднялся на ноги. У второго -- судя повыговору, типичного кокни [1] -- были мелкие, почти женственные черты лица;внешность его позволяла предположить, что он с молоком матери впитал в себяперезвон лондонских церковных колоколов. Грязный полотняный д колпак наголове и грубый засаленный передник на узких бедрах изобличали в нем кокатого чрезвычайно грязного камбуза, в котором я находился. -- Ну, как вы себя чувствуете, сэр? -- спросил он с угодливой улыбкой,которая является наследием многих поколений, привыкших получать на чай. Вместо ответа я с усилием приподнялся и сел, а затем с помощью Ионсонавстал на ноги. Дребезжание сковороды ужасно действовало мне на нервы Я немог собраться с мыслями. Ухватившись, чтобы не упасть, за деревяннуюпереборку, оказавшуюся настолько сальной и грязной, что я невольно стиснулзубы от отвращения, я потянулся к несносной посудине, висевшей надтопившейся плитой, снял ее с гвоздя и швырнул в ящик с углем. Кок ухмыльнулся при таком проявлении нервозности. Он сунул мне в рукудымящуюся кружку с какой-то бурдой и сказал: -- Хлебните-ка, это пойдет вам на пользу! В кружке было отвратительноепойло -- корабельный кофе, -- но оно все же согрело и оживило меня.Прихлебывая этот напиток, я рассматривал свою разодранную, окровавленнуюгрудь, а затем обратился к скандинаву. -- Благодарю вас, мистер Ионсон, -- сказал я. -- Но не кажется ли вам,что вы применили ко мне слишком уж героические меры? Не знаю, почувствовал ли он упрек в моих словах, но, во всяком случае,взгляд, который я бросил на свою грудь, был достаточно выразителен. В ответон молча показал мне свою ладонь. Это была необыкновенно мозолистая ладонь.Я провел пальцами по ее роговым затвердениям, и у меня заныли зубы отнеприятного ощущения шероховатой поверхности. -- Меня зовут Джонсон, а не Ионсон, -- сказал он на правильноманглийском языке, медленно, но почти без акцента. В его бледно-голубых глазах я прочел кроткий протест; вместе с тем вних была какая-то застенчивая прямота и мужественность, которые сразурасположили меня к нему. -- Благодарю вас, мистер Джонсон, -- поспешил я исправить свою ошибку ипротянул ему руку. Он медлил, смущенно и неуклюже переминаясь с ноги на ногу; потомрешительно схватил мою руку и с чувством пожал ее. -- Не найдется ли у вас чего-нибудь, чтобы я мог переодеться? --спросил я кока, оглядывая свою мокрую одежду. -- Найдем, сэр! -- живо отозвался тот. -- Если вы не побрезгуете надетьмои вещи, я сбегаю вниз и притащу. Он вышел, вернее выскользнул, из дверей с проворством, в котором мнепочудилось что-то кошачье или даже змеиное. Эта его способность скользитьужом была, как я убедился впоследствии, весьма для него характерна. -- Где я нахожусь? -- спросил я Джонсона, которого не без основанияпринял за одного из матросов. -- Что это за судно и куда оно идет? -- Мы около Фараллонских островов, на юго-запад от них, -- неторопливопромолвил он, методично отвечая на мои вопросы и стараясь, по-видимому, какможно правильнее говорить по-английски. -- Это шхуна "Призрак". Идем кберегам Японии бить котиков. -- А кто капитан шхуны? Мне нужно повидаться с ним, как только япереоденусь. На лице Джонсона неожиданно отразилось крайнее смущение изамешательство. Он ответил не сразу; видно было, что он тщательно подбираетслова и мысленно составляет исчерпывающий ответ. -- Капитан -- Волк Ларсен, так его все называют. Я никогда не слыхалего настоящего имени. Но говорите с ним поосторожнее. Он сегодня бешеный.Его помощник... Он не докончил: в камбуз нырнул кок. -- Убирайся-ка лучше отсюда, Ионсон! -- сказал тот. -- Старик хватитсятебя на палубе, а нынче, если ему не угодишь, -- беда. Джонсон послушно направился к двери, подмигнув мне из-за спины кока снеобычайно торжественным и значительным видом, словно желая выразить этимто, чего он не договорил, и внушить мне еще раз, что с капитаном надоразговаривать поосторожнее. Через руку у кока было перекинуто какое-то грязное, мятое тряпье, откоторого довольно скверно пахло. -- Оно было сырое, сэр, когда я его снял и спрятал, -- счел он нужнымобъяснить мне. -- Но вам придется пока обойтись этим, а потом я высушу вашеплатье. Цепляясь за переборки, так как судно сильно качало, я с помощью кокакое-как натянул на себя грубую фуфайку и невольно поежился от прикосновенияколючей шерсти. Заметив, должно быть, гримасу на моем лице, кок осклабился. -- Ну, вам не навек привыкать к такой одежде. Кожа-то у вас нежная,словно у какой-нибудь леди. Я как увидал вас, так сразу понял, что вы --джентльмен. Этот человек не понравился мне с первого взгляда, а когда он помогалмне одеваться, моя неприязнь к нему возросла еще больше. Его прикосновениявызывали во мне гадливость. Я сторонился его рук и вздрагивал, когда ондотрагивался до меня. Это неприятное чувство и запах, исходивший от кипевшихи бурливших на плите кастрюль, заставили меня поспешить с переодеванием,чтобы поскорее выбраться на свежий воздух. К тому же мне нужно было ещедоговориться с капитаном относительно доставки меня на берег. Дешевая сатиновая рубашка с обтрепанным воротом и подозрительными,похожими на кровяные, пятнами на груди была надета на меня под аккомпанементнеумолчных пояснений и извинений. Туалет мой завершила пара грубых башмакови синий выцветший комбинезон, у которого одна штанина оказалась дюймов надесять короче другой. Можно было подумать, что дьявол пытался цапнуть "черезнее душу лондонца, но, не обнаружив таковой, оторвал со злости кусокоболочки. -- Но я не знаю, кого же мне благодарить? -- спросил я, облачившись вэто тряпье. На голове у меня красовалась фуражка, которая была мне мала, аповерх рубашки я натянул еще грязную полосатую бумазейную куртку; она едвадоходила мне до талии, а рукава чуть прикрывали локти. Кок самодовольно выпрямился, и заискивающая улыбка расплылась по еголицу. У меня был некоторый опыт: я знал, как ведет себя прислуга наатлантических пароходах, когда рейс подходит к концу, и мог поклясться, чтокок ожидает подачки. Однако мое дальнейшее знакомство с этим субъектомпоказало, что поза была бессознательной. Это была врожденная угодливость. -- Магридж, сэр, -- пробормотал он с елейной улыбкой на своемженственном лице. -- Томас Магридж, сэр. К вашим услугам! -- Ладно, Томас, -- сказал я. -- Я не забуду вас, когда высохнет моеплатье. Его лицо просияло, глаза заблестели; казалось, голоса предков зазвучалив его душе, рождая смутные воспоминания о чаевых, полученных ими во время ихпребывания на земле. -- Благодарю вас, сэр! -- произнес он с чувством и почти искреннимсмирением. Я отодвинул дверь, и кок, тоже как на роликах, скользнул в сторону; явышел на палубу. Меня все еще пошатывало от слабости после долгогопребывания в воде. Порыв ветра налетел на меня, и я, сделав нескольконетвердых шагов по качающейся палубе до угла рубки, поспешил ухватиться занего, чтобы не упасть. Сильно накренившись, шхуна скользила вверх и вниз подлинной тихоокеанской волне. Если, как оказал Джонсон, судно шло наюго-запад, то ветер, по моим расчетам, дул примерно с юга. Туман рассеялся,и поверхность воды искрилась на солнце. Я повернулся к востоку, где должнабыла находиться Калифорния, но не увидел ничего, кроме низко стлавшихсяпластов тумана, того самого тумана, который вызвал катастрофу "Мартинеса" ибыл причиной моего бедственного положения. К северу, неподалеку от нас, изморя торчала группа голых скал, и на одной из них я различил маяк. Кюго-западу, там, куда мы держали курс, я увидел пирамидальные очертанияпарусов какого-то корабля. Оглядев море, я перевел взгляд на более близкие предметы. Моей первоймыслью было, что человек, потерпевший кораблекрушение и бывший на волосок отсмерти, заслуживает, пожалуй, большего внимания, чем то, которое было мнеоказано. Никто, как видно, не интересовался моей особой, кроме матроса уштурвала, с любопытством поглядывавшего на меня поверх рубки. Все, казалось, были заняты тем, что происходило посреди палубы. Там, накрышке люка, лежал какой-то грузный мужчина. Он лежал на спине; рубашка наего груди, поросшей густыми черными, похожими на шерсть волосами, быларазодрана. Черная с проседью борода покрывала всю нижнюю часть его лица ишею. Борода, вероятно, была жесткая и пышная, но обвисла и слиплась, и с нееструйками стекала вода. Глаза его были закрыты -- он, очевидно, находилсябез сознания, -- но грудь тяжело вздымалась; он с шумом вбирал в себявоздух, широко раскрыв рот, борясь с удушьем. Один из матросов спокойно иметодично, словно выполняя привычную обязанность, спускал за борт на веревкебрезентовое ведро, вытягивал его, перехватывая веревку руками, и окатывалводой лежавшего без движения человека. Возле люка расхаживал взад и вперед, сердито жуя сигару, тот самыйчеловек, случайному взгляду которого я был обязан своим спасением. Ростом онбыл, вероятно, пяти футов и десяти дюймов, быть может, десяти с половиной,но не это бросалось мне прежде всего в глаза, -- я сразу почувствовал егосилу. Это был человек атлетического сложения, с широкими плечами и грудью,но я не назвал бы его тяжеловесным. В нем была какая-то жилистая, упругаясила, обычно свойственная нервным и худощавым людям, и она придавала этомуогромному человеку некоторое сходство с большой гориллой. Я вовсе не хочусказать, что он походил на гориллу. Я говорю только, что заключенная в немсила, независимо от его внешности, вызывала у вас такие ассоциации.Подобного рода сила обычно связывается в нашем представлении с первобытнымисуществами, с дикими зверями, с нашими предполагаемыми предками, жившими надеревьях. Это сила дикая, свирепая, заключающая в самой себе жизненноеначало -- самую сущность жизни, как потенции движения и первозданнойматерии, претворяющихся в различных видах живых существ; короче говоря, этота живучесть, которая заставляет змею извиваться, когда у нее отрубятголову, и которая теплится в бесформенном комке мяса убитой черепахи,содрогающемся при прикосновении к нему пальцем. Таково было впечатление, которое производил этот человек, шагавший попалубе. Он крепко стоял на ногах, ступал твердо и уверенно; каждое движениеего мускулов -- то, как он пожимал плечами или стискивал в зубах сигару, --все было полно решимости и казалось проявлением избыточной, бьющей черезкрай силы. Но эта внешняя сила, пронизывающая его движения, казалась лишьотголоском другой, еще более грозной силы, которая притаилась и дремала внем, но могла в любой миг пробудиться подобно ярости льва или бешеномупорыву урагана. Кок высунул голову из двери камбуза и ободряюще улыбнулся мне, указываябольшим пальцем на человека, прохаживавшегося около люка. Я понял, что это иесть капитан шхуны, или -- на языке кока -- "старик", то есть тот, к кому ядолжен обратиться, дабы потревожить его просьбой доставить меня каким-нибудьспособом на берег. Я двинулся было вперед, предчувствуя, что мне предстоитбурное объяснение, но в эту минуту новый страшный приступ удушья овладелнесчастным, лежавшим на палубе. Его стали корчить судороги. Спина еговыгнулась дугой, голова совсем запрокинулась назад, а грудь расширилась вбессознательном усилии набрать побольше воздуха. Я не видел его лица, толькомокрую черную бороду, но почувствовал, как багровеет его кожа. Капитан -- Волк Ларсен, как его называли, -- остановился и посмотрел наумирающего. Жестокой и отчаянной была эта последняя схватка со смертью;охваченный любопытством матрос перестал лить воду, брезентовое ведронакренилось, и из него тонкой струйкой стекала вода. Умирающий судорожно билкаблуками по крышке люка; потом его ноги вытянулись и застыли в последнемстрашном напряжении, в то время как голова еще продолжала метаться изстороны в сторону. Но вот мышцы ослабли, голова перестала двигаться, и вздохкак бы глубокого облегчения слетел с его губ. Челюсть у него отвисла,верхняя губа приподнялась, и обнажились два ряда пожелтевших от табаказубов. Казалось, его черты застыли в дьявольской усмешке, словно ониздевался над миром, который ему удалось перехитрить, покинув его. И тут произошло нечто неожиданное. Капитан внезапно, подобно ударугрома, обрушился на мертвеца. Поток ругани хлынул из его уст. И это не былиобычные ругательства или непристойности. В каждом слове было богохульство, аслова так и сыпались. Они гремели и трещали, словно электрические разряды. Яв жизни не слыхал, да и не мог бы вообразить себе ничего подобного. Обладаясам литературной жилкой и питая пристрастие к сочным словцам и оборотам, я,пожалуй, лучше всех присутствующих мог оценить своеобразную живость,красочность и в то же время неслыханную кощунственность его метафор.Насколько я мог понять, причиной этой вспышки было то, что умерший --помощник капитана -- загулял перед уходом из СанФранциско, а потом имелнеделикатность умереть в самом начале плавания и оставить Волка Ларсена безего, так сказать, правой руки. Излишне упоминать, -- во всяком случае, мои друзья поймут это и так, --что я был шокирован. Брань и сквернословие всегда были мне противны. У менязасосало под ложечкой, заныло сердце, мне стало невыразимо тошно. Смерть вмоем представлении всегда была сопряжена с чем-то торжественным ивозвышенным. Она приходила мирно и священнодействовала у ложа своей жертвы.Смерть в таком мрачном отталкивающем обличье явилась для меня чем-тоневиданным и неслыханным. Отдавая, как я уже сказал, должное выразительностиизрыгаемых Волком Ларсеном проклятий, я был ими чрезвычайно возмущен. Мнеказалось, что их огненный поток должен испепелить лицо трупа, и я неудивился бы, если бы мокрая черная борода вдруг начала завиваться колечкамии вспыхнула дымным пламенем. Но мертвецу уже не было до этого никакого дела.Он продолжал сардонически усмехаться -- с вызовом, с цинической издевкой. Онбыл хозяином положения.
