Все мои старания приспособиться к новой для меня обстановке зверобойнойшхуны "Призрак" приносили мне лишь бесконечные страдания и унижения.Магридж, которого команда называла "доктором", охотники -- "Томми", акапитан -- "коком", изменился, как по волшебству. Перемена в моем положениирезко повлияла на его обращение со мной. От прежней угодливости не осталосьи следа: теперь он только покрикивал да бранился. Ведь я не был большеизящным джентльменом, с кожей "нежной, как у леди", а превратился вобыкновенного и довольно бестолкового юнгу. Кок требовал, как это ни смешно, чтобы я называл его "мистер Магридж",а сам, объясняя мне мои обязанности, был невыносимо груб. Помимообслуживания кают-компании с выходившими в нее четырьмя маленькими каютами,я должен был помогать ему в камбузе, и мое полное невежество по части мытьякастрюль и чистки картофеля служило для него неиссякаемым источникомизумления и насмешек. Он не желал принимать во внимание мое прежнееположение, вернее, жизнь, которую я привык вести. Ему не было до этогоНикакого дела, и признаюсь, что уже к концу первого Дня я ненавидел егосильнее, чем кого бы то ни было в Жизни. Этот первый день был для меня тем труднее, что "Призрак", подзарифленными парусами (с подобными терминами я познакомился лишьвпоследствии), нырял в волнах, которые насылал на нас "ревущий", каквыразился мистер Магридж, зюйд-ост. В половине шестого я, по указанию кока,накрыл стол в каюткомпании, предварительно установив на нем решетку наслучай бурной погоды, а затем начал подавать еду и чай. В связи с этим немогу не рассказать о своем первом близком знакомстве с сильной морскойкачкой. -- Гляди в оба, не то окатит! -- напутствовал меня мистер Магридж,когда я выходил из камбуза с большим чайником в руке и с несколькимикараваями свежеиспеченного хлеба под мышкой. Один из охотников, долговязыйпарень по имени Гендерсон, направлялся в это время из "четвертого класса"(так называли они в шутку свой кубрик) в кают-компанию. Волк Ларсен курил наюте свою неизменную сигару. -- Идет, идет! Держись! -- закричал кок. Я остановился, так как не понял, что, собственно, "идет". Дверь камбузас треском затворилась за мной, а Гендерсон опрометью бросился к вантам ипроворно полез по ним вверх, пока не очутился у меня над головой. И толькотут я заметил гигантскую волну с пенистым гребнем, высоко взмывшую надбортом. Она шла прямо на меня. Мой мозг работал медленно, потому что всездесь было для меня еще ново и необычно. Я понял только, что мне грозитопасность, и застыл на месте, оцепенев от ужаса. Тут Ларсен крикнул мне сюта: -- Держись за что-нибудь, эй, ты... Хэмп! [3] Но было уже поздно. Я прыгнул к вантам, чтобы уцепиться за них, и вэтот миг стена воды обрушилась на меня, и все смешалось. Я был под водой,задыхался и тонул. Палуба ушла из-под ног, и я куда-то полетел,перевернувшись несколько раз через голову. Меня швыряло из стороны всторону, ударяло о какие-то твердые предметы, и я сильно ушиб правое колено.Потом волна отхлынула, и мне удалось наконец перевести дух. Я увидел, чтоменя отнесло с наветренного борта за камбуз мимо люка в кубрик, к шпигатамподветренного борта. Я чувствовал острую боль в колене и не мог ступить наэту ногу, или так по крайней мере мне казалось. Я был уверен, что ногасломана. Но кок уже кричал мне из камбуза: -- Эй, ты! Долго ты будешь там валандаться? Где чайник? Уронил за борт?Жаль, что ты не сломал себе шею! Я кое-как поднялся на ноги и заковылял к камбузу. Огромный чайник всееще был у меня в руке, и я отдал его коку. Но Магридж задыхался отнегодования -- то ли настоящего, то ли притворного. -- Ну и растяпа же ты! Куда ты годишься, хотел бы я знать? А? Куда тыгодишься? Не можешь чай донести! А я теперь изволь заваривать снова! -- Да чего ты хнычешь? -- с новой яростью набросился он на меня черезминуту. -- Ножку зашиб? Ах ты, маменькино сокровище! Я не хныкал, но лицо у меня, вероятно, кривилось от боли. Собравшись ссилами, я стиснул зубы и проковылял от камбуза до кают-компании и обратнобез дальнейших злоключений. Этот случай имел для меня двоякие последствия:прежде всего я сильно ушиб коленную чашечку и страдал от этого много месяцев-- ни о каком лечении, конечно, не могло быть и речи, -- а кроме того, замной утвердилась кличка "Хэмп", которой наградил меня с юта Волк Ларсен. Стех пор никто на шхуне меня иначе и не называл, и я мало-помалу настолько кэтому привык, что уже и сам мысленно называл себя "Хэмп", словно получил этоимя от рождения. Нелегко было прислуживать за столом каюткомпании, где восседал ВолкЛарсен с Иогансеном и шестерыми охотниками. В этой маленькой, тесной каютедвигаться было чрезвычайно трудно, особенно когда шхуну качало и кидало изстороны в сторону. Но тяжелее всего было для меня полное равнодушие людей,которым я прислуживал. Время от времени я ощупывал сквозь одежду колено,чувствовал, что оно пухнет все сильнее и сильнее, и от боли у меня кружиласьголова. В зеркале на стене кают-компании временами мелькало мое бледное,страшное, искаженное болью лицо. Сидевшие за столом не могли не заметитьмоего состояния, но никто из них не выказал мне сочувствия. Поэтому я почтипроникся благодарностью к Ларсену, когда он бросил мне после обеда (я в этовремя уже мыл тарелки): -- Не обращай внимания на эти пустяки! Привыкнешь со временем. Немного,может, и покалечишься, но зато научишься ходить. Это, кажется, называетсяпарадоксом, не так ли? -- добавил он. По-видимому, он остался доволен, когда я, утвердительно кивнув, ответилкак полагалось: "Есть, сэр". -- Ты должно быть, смыслишь кое-что в литературе? Ладно. Я как-нибудьпобеседую с тобой. Он повернулся и, не обращая на меня больше внимания, вышел на палубу. Вечером, когда я справился наконец с бесчисленным множеством дел, меняпослали спать в кубрик к охотникам, где нашлась свободная койка. Я рад быллечь, дать отдых ногам и хоть на время избавиться от несносного кока! Одеждауспела высохнуть на мне, и я, к моему удивлению, не ощущал ни малейшихпризнаков простуды ни от последнего морского купания, ни от болеепродолжительного пребывания в воде, когда затонул "Мартинес". При обычныхобстоятельствах я после подобных испытаний лежал бы, конечно, в постели иоколо меня хлопотала бы сиделка. Но боль в колене была мучительная. Насколько я мог понять, так какколено страшно распухло, -- у меня была смещена коленная чашечка. Я сидел насвоей койке и рассматривал колено (все шесть охотников находились тут же --они курили и громко разговаривали), когда мимо прошел Гендерсон и мелькомглянул на меня. -- Скверная штука, -- заметил он. -- Обвяжи потуже тряпкой, пройдет. Вот и все; а случись это со мной на суше, меня лечил бы хирург и,несомненно, прописал бы полный покой. Но следует отдать справедливость этимлюдям. Так же равнодушно относились они и к своим собственным страданиям. Яобъясняю это привычкой и тем, что чувствительность у них притупилась. Яубежден, что человек с более тонкой нервной организацией, с более остройвосприимчивостью страдал бы на их месте куда сильнее. Я страшно устал, вернее, совершенно изнемог, и все же боль в колене недавала мне уснуть. С трудом удерживался я от стонов. Дома я, конечно, дал бысебе волю но эта новая, грубая, примитивная обстановка невольно внушала мнесуровую сдержанность. Окружавшие меня люди, подобно дикарям, стоическиотносились к важным вещам, а в мелочах напоминали детей. Впоследствии мнепришлось наблюдать, как Керфуту, одному из охотников, размозжило палец.Керфут только не издал ни звука, но даже не изменился в лице. И вместе с темя много раз видел, как тот же Керфут приходил в бешенство из-за сущихпустяков. Вот и теперь он орал, размахивая руками, и отчаянно бранился -- и всетолько потому, что другой охотник не соглашался с ним, что тюлений белек отрождения умеет плавать. Керфут утверждал, что этим умением новорожденныйтюлень обладает с первой минуты своего появления на свет, а другой охотник,Лэтимер, тощий янки с хитрыми, похожими на щелочки глазами, утверждал, чтотюлень именно потому и рождается на суше, что не умеет плавать, и матьобучает его этой премудрости совершенно так же, как птицы учат своих птенцовлетать. Остальные четыре охотника с большим интересом прислушивались к спору,-- кто лежа на койке, кто приподнявшись и облокотясь на стол, -- и временамиподавали реплики. Иногда они начинали говорить все сразу, и тогда в тесномкубрике голоса их звучали подобно раскатам бутафорского грома. Они спорили опустяках, как дети, и доводы их были крайне наивны. Собственно говоря, онидаже не приводили никаких доводов, а ограничивались голословнымиутверждениями или отрицаниями. Умение или неумение новорожденного тюленяплавать они пытались доказать просто тем, что высказывали свое мнение своинственным видом и сопровождали его выпадами против национальности,здравого смысла или прошлого своего противника. Я рассказываю об этом, чтобыпоказать умственный уровень людей, с которыми принужден был общаться.Интеллектуально они были детьми, хотя и в обличье взрослых мужчин. Они беспрерывно курили -- курили дешевый зловонный табак. В кубрикенельзя было продохнуть от дыма. Этот дым и сильная качка боровшегося с бурейсудна, несомненно, довели бы меня до морской болезни, будь я ей подвержен. Яи так уже испытывал дурноту, хотя, быть может, причиной ее были боль в ногеи переутомление. Лежа на койке и предаваясь своим мыслям, я, естественно, прежде всегозадумывался над положением, в которое попал. Это же было невероятно,неслыханно! Я, Хэмфри Ван-Вейден, ученый и, с вашего позволения, любительискусства и литературы, принужден валяться здесь, на какой-то шхуне,направляющейся в Берингово море бить котиков! Юнга! Никогда в жизни я неделал грубой физической, а тем более кухонной работы. Я всегда вел тихий,монотонный, сидячий образ жизни. Это была жизнь ученого, затворника,существующего на приличный и обеспеченный доход. Бурная деятельность и спортникогда не привлекали меня. Я был книжным червем, так сестры и отец сдетства и называли меня. Только раз в жизни я принял участие в туристскомпоходе, да и то сбежал в самом начале и вернулся к комфорту и удобствамоседлой жизни. И вот теперь передо мной открывалась безрадостная перспективабесконечной чистки картофеля, мытья посуды и прислуживания за столом. А ведьфизически я совсем не был силен. Врачи, положим, утверждали, что у менявеликолепное телосложение, но я никогда не развивал своих мускуловупражнениями, и они были слабы и вялы, как у женщины. По крайней мере те жеврачи постоянно отмечали это, пытаясь убедить меня заняться гимнастикой. Ноя предпочитал упражнять свою голову, а не тело, и теперь был, конечно,совершенно не подготовлен к предстоящей мне тяжелой жизни. Я рассказываю лишь немногое из того, что передумал тогда, и делаю это,чтобы заранее оправдаться, ибо жалкой и беспомощной была та роль, которуюмне предстояло сыграть. Думал я также о моей матери и сестрах и ясно представлял себе их горе.Ведь я значился в числе погибших на "Мартинесе", одним из пропавших безвести. Передо мной мелькали заголовки газет, я видел, как мои приятели вуниверситетском клубе покачивают головой и вздыхают: "Вот бедняга!" Видел яи Чарли Фэрасета в минуту прощания, в то роковое утро, когда он в халате намягком диванчике под окном изрекал, словно оракул, свои скептическиеафоризмы. А тем временем шхуна "Призрак", покачиваясь, ныряя, взбираясь надвижущиеся водяные валы и скатываясь в бурлящие пропасти, прокладывала себепуть все дальше и дальше -- к самому сердцу Тихого океана... и уносила меняс собой. Я слышал, как над морем бушует ветер. Его приглушенный вой долетали сюда. Иногда над головой раздавался топот ног по палубе. Кругом всестонало и скрипело, деревянные крепления трещали, кряхтели, визжали ижаловались на тысячу ладов. Охотники все еще спорили и рычали друг на друга,словно какие-то человекоподобные земноводные. Ругань висела в воздухе. Явидел их разгоряченные лица в искажающем, тускло-желтом свете ламп,раскачивавшихся вместе с кораблем. В облаках дыма койки казались логовищамидиких зверей. На стенах висели клеенчатые штаны и куртки и морские сапоги;на полках кое-где лежали дробовики и винтовки. Все это напоминало картину изжизни пиратов и морских разбойников былых времен. Мое воображениеразыгралось и не давало мне уснуть. Это была долгая, долгая, томительная итоскливая, очень долгая ночь.
