Забрезжило утро, серое, промозглое. Дул свежий бриз, и шлюпка шлабейдевинд. Компас показывал, что мы держим курс прямо на Японию. Теплыерукавицы все же не спасали от холода, и пальцы у меня стыли на кормовомвесле. Ноги тоже ломило от холода, и я с нетерпением ждал, когда встанетсолнце. Передо мной на дне шлюпки спала Мод. Я надеялся, что ей тепло, так какона была укутана в толстые одеяла. Краем одеяла я прикрыл ей лицо от ночногохолода, и мне были видны лишь смутные очертания ее фигуры да прядьсветло-каштановых волос, сверкавшая капельками осевшей на них росы. Я долго, не отрываясь, смотрел на эту тоненькую прядку волос, каксмотрят на драгоценнейшее из сокровищ. Под моим пристальным взглядом Модзашевелилась, отбросила край одеяла и улыбнулась мне, приподняв тяжелые отсна веки. -- Доброе утро, мистер Ван-Вейден, -- сказала она. -- Земли еще невидно? -- Нет, -- отвечал я. -- Но мы приближаемся к ней со скоростью шестимиль в час. Она сделала разочарованную гримаску. -- Но это сто сорок четыре мили в сутки, -- постарался я приободритьее. Лицо Мод просветлело. -- А как далеко нам еще плыть? -- Вон там -- Сибирь, -- указал я на запад. -- И примерно в шестистахмилях отсюда на юго-запад -- Япония. При этом ветре мы доберемся туда запять дней. -- А если поднимется буря? Шлюпка не выдержит? Мод умела требоватьправды, глядя вам прямо в глаза, и наши взгляды встретились. -- Только при очень сильной буре, -- уклончиво сказал я. -- А если будет очень сильная буря? Я молча наклонил голову. -- Но нас в любой момент может подобрать какаянибудь промысловая шхуна.Их много сейчас в этой части океана. -- Да вы совсем продрогли! -- вдруг воскликнула она. -- Смотрите, вастрясет! Не спорьте, я же вижу. А я-то греюсь под одеялами! -- Не знаю, какая была бы польза, если бы вы тоже сидели и мерзли, --рассмеялся я. -- Польза будет, если я научусь управлять шлюпкой, а я непременнонаучусь! Сидя на дне шлюпки. Мод занялась своим нехитрым туалетом. Онараспустила волосы, и они пушистым облаком закрыли ей лицо и плечи. Какхотелось мне зарыться в них лицом, целовать эти милые влажные каштановыепряди, играть ими, пропускать их между пальцами! Очарованный, я не сводил снее глаз. Но вот шлюпка повернулась боком к ветру, парус захлопал и напомнилмне о моих обязанностях. Идеалист и романтик, я до этой поры, несмотря насвой аналитический склад ума, имел лишь смутные представления о физическойстороне любви. Любовь между мужчиной и женщиной я воспринимал как чистодуховную связь, как некие возвышенные узы, соединяющие две родственные души.Плотским же отношениям в моем представлении о любви отводилась лишь самаянезначительная роль. Однако теперь полученный мною сладостный урок открылмне, что душа выражает себя через свою телесную оболочку и что вид, запах,прикосновение волос любимой -- совершенно так же, как свет ее глаз илислова, слетающие с ее губ, -- являются голосом, дыханием, сутью ее души.Ведь дух в чистом виде -- нечто неощутимое, непостижимое и лишь угадываемоеи не может выражать себя через себя самого. Антропоморфизм Иеговы выразилсяв том, что он мог являться иудеям только в доступном для их восприятия виде.И в представлении израильтян он вставал как образ и подобие их самих, какоблако, как огненный столп, как нечто осязаемое, физически реальное,доступное их сознанию. Так и я, глядя на светло-каштановые волосы Мод и любуясь ими, познавалсмысл любви глубже, чем могли меня этому научить песни и сонеты всех певцови поэтов. Вдруг Мод, тряхнув головой, откинула волосы назад, и я увидел ееулыбающееся лицо. -- Почему женщины подбирают волосы, почему они не носят ихраспущенными? -- сказал я. -- Так красивее. -- Но они же страшно путаются! -- рассмеялась Мод. -- Ну вот, потерялаодну из моих драгоценных шпилек! И снова парус захлопал на ветру, а я, забыв о шлюпке, любовался каждымдвижением Мод, пока она разыскивала затерявшуюся в одеялах шпильку. Онаделала это чисто по-женски, и я испытывал изумление и восторг: мне вдруготкрылось, что она истая женщина, женщина до мозга костей. До сих пор я слишком возносил ее в своем представлении, ставил ее нанедосягаемую высоту над всеми смертными и над самим собой. Я создал из неебогоподобное, неземное существо. И теперь я радовался каждой мелочи, вкоторой она проявляла себя как обыкновенная женщина, радовался тому, как онаоткидывает назад волосы или ищет шпильку. Да, она была просто женщиной, также как я -- мужчиной, она была таким же земным существом, как я, и я могобрести с нею эту восхитительную близость двух родственных друг другусуществ -- близость мужчины и женщины, -- навсегда сохранив (в этом я былубежден наперед) чувство преклонения и восторга перед нею. С радостным возгласом, пленительным для моего слуха, она нашла,наконец, шпильку, и я сосредоточил свое внимание на управлении шлюпкой. Ясделал опыт -- подвязал и закрепил рулевое весло -- и добился того, чтошлюпка без моей помощи шла бейдевинд. По временам она приводилась к ветруили, наоборот, уваливалась, но, в общем, недурно держалась на курсе. -- А теперь давайте завтракать! -- сказал я. -- Но сперва вамнеобходимо одеться потеплее. Я достал толстую фуфайку, совсем новую, сшитую из теплой ткани, изкоторой шьют одеяла; ткань была очень плотная, и я знал, что она не скоропромокнет под дождем. Когда Мод натянула фуфайку, я дал ей вместо ее фуражкизюйдвестку, которая, если отогнуть низ поля, закрывала не только волосы иуши, но даже шею. Мод в этом уборе выглядела очаровательно. У нее было одноиз тех лиц, которые ни при каких обстоятельствах не теряютпривлекательности. Ничто не могло испортить прелесть этого лица -- егоизысканный овал, правильные, почти классические черты, тонко очерченныеброви и большие карие глаза, проницательные и ясные, удивительно ясные. Внезапно резкий порыв ветра подхватил шлюпку, когда она наискосьпересекала гребень волны. Сильно накренившись, она зарылась по самый планширво встречную волну и черпнула бортом воду. Я вскрывал в это время банкуконсервов и, бросившись к шкоту, едва успел отдать его. Парус захлопал,затрепетал, и шлюпка у валилась под ветер. Провозившись еще несколько минутс парусом, я снова положил шлюпку на курс и возобновил приготовления кзавтраку. -- Действует как будто неплохо, -- сказала Мод, одобрительно кивнувголовой в сторону моего рулевого приспособления. -- Впрочем, я ведь ничегоне смыслю в мореходстве. -- Это устройство будет служить, только пока мы идем бейдевинд, --объяснил я. -- При более благоприятном ветре -- с кормы, галфвинд илибакштаг -- мне придется править самому. -- Я, признаться, не понимаю всех этих терминов, но вывод ясен, и онмне не очень-то нравится. Не можете же вы круглые сутки бессменно сидеть наруле! После завтрака извольте дать мне первый урок. А потом вам нужно будетлечь поспать. Мы установим вахты как на корабле. -- Ну как я буду учить вас, -- запротестовал я, -- когда я сам ещетолько учусь! Вы доверились мне и, верно, не подумали, что у меня нетникакого опыта в управлении парусной шлюпкой. Я впервые в жизни попал нанее. -- В таком случае, сэр, мы будем учиться вместе. И так как вы на целуюночь опередили меня, вам придется поделиться со мной всем, что вы уже успелипостичь. А теперь завтракать! На воздухе разыгрывается аппетит! -- Да, но кофе не будет! -- с сокрушением сказал я, передавая ейнамазанные маслом галеты с ломтиками языка. -- Не будет ни чая, ни супа --никакой горячей еды, пока мы где-нибудь и когда-нибудь не пристанем кберегу. После нашего незамысловатого завтрака, завершившегося чашкой холоднойводы, я дал Мод урок вождения шлюпки. Обучая ее, я учился сам, хотякое-какие познания у меня уже были, -- я приобрел их, управляя "Призраком" инаблюдая за действиями рулевых на шлюпках. Мод оказалась способной ученицейи быстро научилась держать курс, приводиться к ветру и отдавать, когданужно, шкот. Потом, устав, как видно, она передала мне весло и принялась расстилатьна дне шлюпки одеяла, которые я успел свернуть. Устроив все как можноудобнее, она сказала: -- Ну, сэр, постель готова! И спать вы должны до второго завтрака. Тоесть до обеда, -- поправилась она, вспомнив распорядок дня на "Призраке". Что мне оставалось делать? Она так настойчиво повторяла: "Пожалуйста,прошу вас", что я в конце концов подчинился и отдал ей кормовое весло.Забираясь в постель, постланную ее руками, я испытал необычайноенаслаждение. Казалось, в этих одеялах было что-то успокаивающее иумиротворяющее, словно это передалось им от нее самой, и чувство покоя сразуохватило меня. Сквозь сладкую дрему я видел нежный овал ее лица и большиекарие глаза... Обрамленное зюйдвесткой лицо ее колыхалось передо мной,вырисовываясь то на фоне серого моря, то на фоне таких же серых облаков... ия уснул. Я понял, что крепко спал, когда, внезапно очнувшись, взглянул на часы.Был час дня. Я проспал целых семь часов! И целых семь часов она одна правилашлюпкой! Принимая от нее весло, я должен был помочь ей разогнуть окоченевшиепальцы. Она исчерпала весь небольшой запас своих сил и теперь не могла дажеприподняться. Я вынужден был бросить парус, чтобы помочь ей добраться допостели, и, уложив ее, принялся растирать ей руки. -- Как я устала! -- произнесла она с глубоким вздохом и бессильнопоникла головой. Но через секунду она встрепенулась. -- Только не вздумайте браниться, не смейте, слышите! -- с шутливымвызовом сказала она. -- Разве у меня такой сердитый вид? -- отозвался я без улыбки. --Уверяю вас, я не сержусь. -- Да-а... -- протянула она. -- Не сердитый, но укоризненный. -- Значит, мое лицо только честно выражает то, что я чувствую. А вот выпоступили нечестно -- и по отношению к себе и ко мне. Как теперь прикажетедоверять вам? Она виновато взглянула на меня. -- Я буду паинькой, -- сказала она, как напроказивший ребенок. --Обещаю вам... -- Повиноваться, как матрос повинуется капитану? -- Да, -- ответила она. -- Я знаю: это было глупо. -- Раз так, обещайте мне еще кое-что. -- Охотно! -- Обещайте мне не так часто говорить: "Пожалуйста, прошу вас". А то выбыстро сведете власть капитана на нет. Она рассмеялась, и я почувствовал, что моя просьба не только позабавилаее, но и польстила ей. Она уже сама заметила, какую власть имеют надо мнойэти слова. -- Пожалуйста -- хорошее слово... -- начал я. --...Но я не должна злоупотреблять им, -- докончила она за меня. Онаснова рассмеялась, но уже чуть слышно, и уронила голову. Я оставил весло,чтобы закутать одеялом ее ноги и прикрыть ей лицо. Увы, у нее было так малосил! С недобрым предчувствием посмотрел я на юго-запад и подумал о шестистахмилях, отделявших нас от берега, и о всех предстоявших нам испытаниях. Да ибог весть, что еще ждало нас впереди! В этой части океана в любую минуту могразыграться гибельный для нас шторм. И все же я не испытывал страха. Я небыл спокоен за будущее, о нет, -- самые тяжкие сомнения грызли меня, -- ноза всем этим не было страха. "Все обойдется, -- твердил я себе, -- всеобойдется!" После полудня ветер посвежел и поднял большие волны, которыеосновательно трепали шлюпку и задавали мне работу. Впрочем, запасенная намипровизия и девять бочонков воды придавали шлюпке достаточную устойчивость, ия шел под парусом, пока это не стало слишком опасным. Тогда я убрал шпринт,туго притянул и закрепил верхний угол паруса, превратив его в треугольный, имы поплыли дальше. Под вечер я заметил на горизонте с подветренной стороны дымок парохода.Это мог быть либо русский крейсер, либо скорее всего "Македония", все ещеразыскивающая шхуну. Солнце за весь день ни разу не выглянуло из-за облаков, и было оченьхолодно. К ночи облака сгустились еще больше, ветер окреп, и нам пришлосьужинать, не снимая рукавиц, причем я не мог выпустить из рук рулевого веслаи ухитрялся отправлять в рот кусочки пищи только в промежутках междупорывами ветра. Когда стемнело, шлюпку стало так швырять на волнах, что я вынужден былубрать парус и принялся мастерить плавучий якорь. Это была нехитрая штука, окоторой я знал из рассказов охотников. Сняв мачту, я завернул ее вместе сшпринтом, гиком и двумя парами запасных весел в парус, накрепко обвязалверевкой и бросил за борт. Конец веревки я закрепил на носу, и плавучийякорь был готов. Мало выступая из воды и почти не испытывая влияния ветра,он тормозил шлюпку и удерживал ее носом к ветру. Когда море покрываетсябелыми барашками, это наилучший способ, чтобы шлюпку не захлестнуло волной. -- А теперь что? -- весело спросила Мод, когда я справился со своейзадачей и снова натянул рукавицы. -- А теперь мы уже не плывем к Японии, -- сказал я. -- Мы дрейфуем наюго-восток или на юго-юго-восток со скоростью по крайней мере двух миль вчас. -- До утра это составит всего двадцать четыре мили, -- заметила она, --да и то, если ветер не утихнет. -- Верно. А всего сто сорок миль, если этот ветер продержится троесуток. -- Не продержится! -- бодро заявила Мод. -- Он непременно повернет ибудет дуть как следует. -- Море -- великий предатель. -- А ветер? -- возразила она. -- Я ведь слышала, как вы пели дифирамбы"бравым пассатам". -- Жаль, что я не захватил сектант и хронометр Ларсена, -- мрачнопроизнес я. -- Когда мы сами плывем в одном направлении, ветер сносит нас вдругом, а течение, быть может, -- в третьем, и равнодействующая не поддаетсяточному исчислению. Скоро мы не сможем определить, где находимся, не сделавошибки в пятьсот миль. После этого я попросил у Мод прощения и обещал больше не падать духом.Уступив ее уговорам, я ровно в девять оставил ее на вахте до полуночи, но,прежде чем лечь спать, хорошенько закутался в одеяла, а поверх них -- внепромокаемый плащ. Спал я лишь урывками. Шлюпку швыряло, с гребня нагребень, волны гулко ударялись о дно. Я слышал, как они ревут за бортом, ибрызги ежеминутно обдавали мне лицо. И все же, размышлял я, не такая уж этоскверная ночь -- ничто по сравнению с тем, что мне ночь за ночью приходилосьпереживать на "Призраке", и с тем, что нам, быть может, предстоит ещепережить, пока нас будет носить по океану на этом утлом суденышке. Я знал,что обшивка у него всего в три четверти дюйма толщиной. Слой дерева тоньшедюйма отделял нас от морской пучины. И тем не менее, готов утверждать это снова и снова, я не боялся. Ябольше уже не испытывал того страха смерти, который когда-то нагонял на меняВолк Ларсен и даже Томас Магридж. Появление в моей жизни Мод Брустер, каквидно, переродило меня. Любить, думал я, -- ведь это еще лучше и прекраснее,чем быть любимым! Это чувство дает человеку то, ради чего стоит жить и радичего он готов умереть. В силу любви к другому существу я забывал о себе, ивместе с тем -- странный парадокс! -- мне никогда так не хотелось жить, кактеперь, когда я меньше всего дорожил своей жизнью. Ведь никогда еще жизньмоя не была наполнена таким смыслом, думал я. Пока дремота подкрадывалась комне, я лежал и с чувством неизъяснимого довольства вглядывался в темноту,зная, что там, на корме, приютилась Мод, что она зорко несет свою вахтусреди бушующих волн и готова каждую минуту позвать меня на помощь.
