Собака Лайка на 2-м искусственном спутнике Земли. 15 страница

Язаки втянул очередную дорожку и закашлялся.

— Я раздавил скорпиона подошвой своего ботинка и почему-то подумал, что сам я однажды кончу точно так же, как эта мразь. Раздавленный скорпион походил на осколок разбитой игрушки. Рейко была гораздо сильнее меня и в каком-то смысле гораздо сильнее Кейко. Но в чем она была сильнее, я тебе не скажу, иначе совсем расстроюсь!

— Вы часто повторяете эти слова: сильный и слабый, но существует ли реально какая-нибудь шкала соотношений? Уровней? Разных типов силы?

— Здесь есть только один критерий, и он всегда уводит нас слишком далеко от гуманизма. Один и единственный, — продолжил Язаки, как будто разозлившись. — Так, ладно, все, теперь вали отсюда, — сказал он, уставившись на меня. — Я больше не желаю тебя видеть.

Я встал и направился к двери, но когда уже собирался выходить, услышал за спиной:

— Ты собираешься встретиться еще и с Рейко?

— Да, собираюсь.

— Скажи ей, чтобы не пялилась себе под ноги, когда танцует!

Закрывая дверь, я видел, как Язаки давит своего скорпиона. Даже мертвый, скорпион источал опасный яд — я помнил, что когда-то проходил это.

В крошечный иллюминатор «Конкорда» я видел, как ночь сменила день. Через два часа после взлета самолета японской авиакомпании я заметил в нижней части иллюминатора, как сверкает океан, пробиваясь серебряными отблесками через облака, в то время как горизонт все темнел, постепенно становясь из серого непроглядно-черным. Когда я понял, что эта перемена света означала наступление ночи, самолет уже шел на снижение. Я пожалел, что всю дорогу пялился на экран, показывавший высоту, на которой мы летели, тогда как я мог бы подольше любоваться в иллюминатор этим чудом, называемым «ночь».

В предыдущую ночь я опять вызвал девицу. Она оказалась шведкой. Я лизал ей ступни почти два часа подряд, прерываясь лишь на то, чтобы втянуть пару дорожек кокаина. После того как я кончил три-четыре раза, в возбужденном состоянии мне достаточно было дюжины движений, чтобы вызвать эякуляцию. Дважды меня рвало. Перед тем как уснуть, я оставил сообщение на автоответчике Кейко Катаоки, предупредив ее, что вылетаю в Париж. Будильник звонил очень дол го. В тот момент, когда я наконец продрал глаза, этот звенящий звук напомнил мне голос моей матери, когда она сердилась. Мне было дурно. Мне никогда еще не было так тошно, я сам себе был противен. Поднявшись, я сразу проглотил тройную дозу аспирина и алка-зельцера, вытирая пот, струившийся по моему телу. Когда я сложил чемоданы и спустился вниз, чтобы отдать ключ на вахту, мне передали небольшой сверток, оставленный на мое имя Язаки.

«Подарок для парижской актрисы. В нем кое-что, что ты тоже любишь. Смотри не потеряй».

На мне был костюм и галстук, и еще я гладко зачесал волосы, собрав их в хвост на затылке, чтобы не слишком отличаться от остальных пассажиров «конкорда». Билет стоил в два раза дороже, чем место в первом классе обычного рейса. Пассажиры «конкорда» имели право на такси-лимузин, который должен был доставить их к отелю из аэропорта Шарля де Голля. Я вдруг вспохватился. что не подтвердил свою бронь в парижском отеле. У стойки «Эр Франс» мне предложили другой отель и забронировали номер на мое имя. Я протянул, поморщившись, свою кредитную карточку, вспомнив, как Язаки разминал порошок своей платиновой. У меня была «Американ Экспресс», но не «Голд» и не «Платинум», я, вероятно, был единственным пассажиром «конкорда» с обыкновенной кредиткой. Я понял, что находилось в пакете, который Язаки передал мне для Рейко. Я выполнял роль конвоира. К свертку было приложено письмо, отпечатанное на машинке. Оно было подписано не Язаки, а каким-то вымышленным именем, и заканчивалось так: «От одного друга Ван Гога». «Сколько наркоты могло поместиться в этой посылке размером примерно в четыре пачки сигарет? Не меньше ста граммов», — думал я. «Держись подальше от Язаки», — предупреждал меня японец с длинными космами, бомж, говоривший с акцентом кансаи. Может быть, он хотел предупредить меня именно об этом? А может, вся эта история была не чем иным, как хорошо разыгранной комедией, чтобы сделать из меня банального челнока? Я слишком устал, чтобы серьезно задумываться над этим, к тому же вино, которое нам подавали на борту, совершенно притупило мои умственные способности. Еда была отменной, и теперь я, кажется, понимал тех девушек, что продавали свое тело, чтобы позволить себе подобную роскошь. Я постиг непреодолимую привлекательность подобного «спецобслуживания» для нормального человека, когда он соглашается платить за это настоящую цену. Естественная улыбка стюарда, запах соусов и подаваемых блюд, которые я видел впервые в жизни, и это вино, одного аромата которого было достаточно, чтобы я захмелел, действовали безотказно и успокаивали мое тело и нервы, взбудораженные кокаином. Язаки, Кейко Катаока и Рейко познали этот другой мир. «Чертовы избранники», — прошептал я. «Обычный человек. попытайся он перенять их образ жизни, сгорел бы в один день», — сказал Ган. Деньги помогали сгладить истощение моральных и физических сил, вызванное погоней за удовольствиями. «Конкорд» продолжал снижение по направлению к Парижу, где жила Рейко, Рейко — третье главное действующее лицо этой истории. Самолет, казалось, погружался в ночь в самом разгаре дня.

Шофер лимузина — «вольво» цвета морской волны — ожидал меня у выхода из зала прибытия. В руках у него была табличка размером с открытку, на которой стояло мое имя: «Господин Миясита». Таможню я прошел без проблем. Я заметил одного-единственного служащего, который даже не дал себе труда взглянуть на мой паспорт. Было одиннадцать часов вечера, в такое время прибывали только пассажиры «конкорда». Я поменял в обменнике пятьсот долларов на франки и сел в лимузин. Шофер оказался азиатом. Я спросил по-английски его национальность. «Вьетнамец», — ответил он. Машина мчалась со скоростью сто восемьдесят километров в час, направляясь по автостраде к центру города.

По дороге я задремал и увидел кошмарный сон. Когда я открыл глаза, передо мной возвышался какой-то каменный монумент. Мне понадобилось некоторое время, чтобы осознать, что это была Триумфальная арка. Естественно, она походила на те фотографии, которые я уже видел раньше. Я приехал в Париж в первый раз, но у меня было такое впечатление, что меня сюда притащили, а не то чтобы я оказался здесь по своей воле. Для меня Триумфальная арка всегда была символом чего-то далекого и несбыточного. Я уже спрашивал себя, правильно ли было вот так, походя, взирать на этот монумент, когда машина въехала на площадь, мощенную плиткой: «Площадь Согласия», — сказал вполголоса водитель. Площадь тонула в мягком оранжевом свете фонарей. Взглянув на противоположный конец площади, я заметил вдали Эйфелеву башню. Вдоль улиц дома выстраивались в безупречную линию. Это был город, который заставлял вас реально осознать законы перспективы. Я впервые открывал для себя городской пейзаж, который намного превосходил возможности невооруженного глаза и, казалось, душил меня, в то же время сообщая мне странное мазохистское чувство защищенности.

Отель располагался в четырех-пяти кварталах от Сены. От взгляда на величественные люстры, свисавшие с потолка, кружилась голова; их свет отражал мрамор, устилавший пол в холле. Стойка приемной казалась крошечной по сравнению с размерами всего помещения. Было уже поздно. Консьерж быстро уладил все формальности, дав мне заполнить карточку гостя. Лифт представлял собой редкостную древность, которая подозрительно кряхтела и поскрипывала, поднимаясь наверх. Вход в кабину преграждала металлическая решетка.

— Этот отель был построен триста лет назад, и если интерьеры много раз обновлялись, то все устройства и приспособления остались, пожалуй, с самой постройки, — объяснил мне подносчик, взявший мои чемоданы. — Особенно хочу привлечь ваше внимание к ванной комнате, у нее своя история, ее называют «римскими банями», — прибавил он.

Я дал ему десять франков чаевых, которые он вежливо принял, не скрывая благодарности. В окно открывался вид на фонтан, расположенный посреди внутреннего садика, и улицу, на которой совершенно никого не было. Я растворил окно. Вдали слышался приглушенный шум автомобилей. В комнату ворвался свежий сухой воздух с улицы, настолько сухой, что я почувствовал, как он проник мне под кожу. Я отошел от окна и направился в ванную. Взглянул на себя в зеркало. «Ну что, продержишься?» — спросил я у изможденного лица, моего собственного. Я уже совсем не понимал, что я здесь делаю, и, глядя на свое отражение, готов был заплакать. Разбирать чемоданы не было никаких сил. Я достал бумажник и вытащил остатки кокаина, насыпал дорожку и сразу втянул ее носом. Затем позвонил в Токио. Кейко Катаока ответила сонным голосом:

— Вы в Париже?

— Да.

— Там сейчас ночь, не так ли?

— Два часа.

— Что он вам сказал?

Я вкратце изложил ей свой разговор с Язаки. То. что, по его мнению, отличало их. ее и Рейко, поездку в Марокко. Потом сообщил ей то, что рассказал мне Ган. Я не упоминул ни о бомже-японце, уроженце кансаи, этом парне с длинными лохмами, ни о свертке, который передал мне Язаки для Рейко.

— Ах так! Он вам заявил, что Рейко ничего у него не взяла?

— Да.

— А вы, что вы об этом думаете?

Я не знал, что ответить. Я не понимал, какие чувства она испытывает по отношению к Рейко. Я только помнил, что она расплакалась, сказав: «Это все из-за этой девки… из-за этой девки…» — когда я сообщил ей, что Язаки стал бомжом.

— Не знаю, пригодится ли вам то, что я сейчас скажу, но знайте, что, когда мы вместе путешествовали, этот человек был невероятно богат. А потом он встретил Рейко Сакурэ и внезапно сгинул. Сейчас он бомж. Вот чего мне никак не понять.

Казалось, Кейко Катаока возмущена. Она как будто упрекала меня в том, что я ничего не разузнал, тогда как она отправляла меня именно за сведениями о Язаки и Рейко.

— Не знаю, правильно ли вы поняли то, о чем я вас просила.

Я услышал в трубке мяуканье. «Сядь сюда и обожди, это очень важный разговор, понимаешь?» — Кейко Катаока говорила с котом. Она обращалась с ним гораздо любезнее, чем со мной. Когда же я промямлил: «Но… видите ли… Ган сказал мне, что ничего не знает», — она заорала:

— Да что ты несешь, идиот! Этот Ган — паршивое дерьмо, вечно он занят, а на самом деле живет за счет прав, которые заполучил на фильмы и комедии этого человека. У него таланта ни на грош, и при этом он торчит в Нью-Йорке и строит из себя сноба. А ты проглотил все, что эта мразь тебе наплела, выдаешь мне эту чушь как ни в чем не бывало и думаешь вот так выкрутиться? Этот Ган — просто сноб, который даже соврать как следует не умеет. Если бы ты был более внимателен, ты бы это почувствовал и понял, что он пытался скрыть за своими россказнями.

— Да. Да, — отвечал я, как какой-то безмозглый слуга.

— Говори! Скажи хоть что-нибудь!

Это был приказ. Я чувствовал, как начинает действовать кокаин, который я принял, прежде чем позвонить, как он расходится по всему телу, вызывая мазохистские фантазмы, постепенно овладевающие моим существом. Мозг мой пробивали мгновенные вспышки: бедра женщины, то ли Кейко Катаоки, то ли какой-то другой, туфля на шпильке, соблазнительные части женского тела, кружевное белье, средства макияжа. Я пребывал в таком состоянии, что не мог бы даже сказать, зачем я приехал в Париж. Не мог осмыслить, что больше ничего не понимал. Я пытался что-то сказать и в конце концов повторил слово в слово наш разговор с Язаки: «Язаки сказал мне, что не понимает, почему я этим занимаюсь. Тогда я сказал ему, что Кейко Катаока просила меня побольше разузнать о нем, заставить его говорить. Я также сказал ему, что не понимаю, зачем я должен ехать в Париж и встречаться с женщиной по имени Рейко».

— Этот человек обвел вас вокруг пальца! Я узнаю его манеру действовать! Я начинаю сомневаться, что вы поняли, какие чувства владели мною, когда я предложила вам эту миссию и вы согласились.

Голос ее изменился. В нем звучала грусть. Чувства Кейко Катаоки до сих пор оставались для меня неясны. Я так и не понял, что заставило меня выслушать ее рассказ. Эта история накрыла меня, как волна; личность этой женщины обратила меня в ничто. Я был теперь просто марионеткой. Я желал лишь одного — чтобы мной управляли. Я хотел, чтобы Кейко Катаока властвовала надо мной, ясно осознавая лишь это желание — быть у нее в подчинении. Вот почему я находился сейчас в Париже.

— Когда я говорю «мы», то под этим «мы» имею в виду этого человека, Рейко, это дерьмо Гана и себя саму. Когда мы отправились на фестиваль в Италию…

Пальцы ног с ногтями, накрашенными лаком, отливавшим металлическим блеском, голова с копной очень светлых волос, покоящаяся на изгибе чьей-то спины, две лодыжки, затянутые в чулки, торчащая вишня возбужденного соска… воспоминание о фотографии Гана вдруг вклинилось в этот поток бессмысленных картин, мелькавших у меня перед глазами. Я так долго рассматривал эту фотографию, что мог уже представить себе выражение лица каждого, кто был на ней запечатлен, вплоть до мельчайших подробностей пейзажа. На заднем плане виднелось какое-то белое здание, а за ним — море. Язаки был в солнечных очках, Ган стоял, Кейко Катаока смотрела в землю, а Рейко, должно быть ослепленная ярким светом, так сильно жмурилась, что на лбу у нее были видны морщинки. Снимок был сделан на Сицилии.

— В то время мы отправлялись развлекаться каждый вечер и возвращались уже поздно ночью. Наркотиков мы почти не принимали, Он сказал, что нам следует полностью, и телом и душой, посвятить себя итальянской кухне. Конечно же, он лгал, он просто смертельно устал. Мы взяли напрокат спортивную итальянскую машину, чтобы прокатиться до поселка Корлеоне или подурачиться, разыгрьшая проституток, промышляющих на подходах к дискотеке. Мы здорово повеселились! Поездка длилась всего неделю, и, если вдуматься, это было наше последнее с ним путешествие. В начале нашей связи мы часто отправлялись куда-нибудь вдвоем, потом я поняла, что ему все больше хочется взять с нами еще и Рейко. Я никогда не возражала, ни одного упрека, даже если мне совершенно нечего было сказать этой девице. Я прекрасно знала, чего она стоила. И нисколько от этого не страдала. Иногда мы занимались любовью втроем, иногда вдвоем, а третий наблюдал. Несмотря ни на что, нам удавалось сохранить некое равновесие в наших отношениях. Как-то вечером, после возвращения с очередной гулянки, когда Ган отправился к себе, этот человек завел с нами обеими разговор, почти как отец, напутствующий своих дочерей накануне свадьбы: «Кейко и я, мы очень похожи, мы прирожденные садисты и обладаем очень чутким пониманием того, что означает сущность другого, вот почему мы так хорошо ладим друг с другом, но именно поэтому нам совершенно невозможно все время быть вместе. Ты же, Рейко, другая…»

Кейко Катаока замолчала. Наступила полная тишина. Иногда только я слышал мяуканье кота. Потом она опять заговорила, но уже совсем другим тоном, и я почувствовал по ее голосу, что она приняла какое-то окончательное решение.

— Вы сейчас же позвоните Рейко. Эту девицу можно застать только ночью. Вы попадете на автоответчик и скажете, что звоните от Язаки. Дальше вы знаете, что делать.

Не успел я ответить «да», как она повесила трубку.

Я тотчас же набрал номер Рейко. Мне пришлось подождать некоторое время, пока не включился автоответчик и тонкий голос, который мог бы принадлежать, скажем, ведущей детской передачи, не повторил на английском, французском и японском: «Пожалуйста, оставьте ваше сообщение на этом answering machine…» Она называла «отвечающим устройством» телефонный автоответчик. Я тщетно пытался вспомнить, как она назвала его по-французски, но, опомнившись, что пленка крутиться впустую, поспешил объяснить причину моего звонка:

— Госпожа Кейко Катаока просила меня встретиться с вами, чтобы расспросить о господине Язаки, у меня для вас также посылка от господина Язаки. Моя гостиница находится совсем рядом с Сен-Жермен-де-Прэ, отель «Сен-Пэр».

Когда я покончил с этим, то почувствовал невыразимую усталость, как будто тащил на спине мешок с камнями, и я откинулся на кровать, даже не ослабив галстука.

Когда я открыл глаза, был уже третий час пополудни. Меня разбудила горничная, постучав в дверь моего номера. Я забыл вывесить табличку «Do not disturb» на ручке входной двери. На горничной была крохотная шапочка и белый передник, как когда-то носили официантки. Я находился еще в полудреме и, лишь услышав, как вошедшая обратилась ко мне по-французски, вспомнил, что нахожусь в Париже. У нее за спиной стоял дежурный по этажу, он протянул мне какой-то конверт. Я дал ему десять франков. Я не знал, сколько это будет в иенах, но посыльный, кажется, остался доволен.

Для того чтобы войти в ванную, надо было спуститься на одну ступеньку; я принял обжигающий душ и, начиная бриться, чувствовал себя уже гораздо лучше. Заказав кофе в номер, стал читать послание, доставленное в конверте. Оно было от Рейко.

Я зайду к вам в отель сегодня в пять часов.

Я решил дожидаться ее прихода, сидя в дальнем углу бара. Отсюда через стекло можно было наблюдать за всем холлом. Прежде чем спуститься, я втянул одну дорожку. Кокаин успокаивал меня, и у алкоголя вкус казался лучше. Бармен предстал передо мной со своим зеленым галстуком-бабочкой; я заказал коктейль, который раньше никогда не пробовал, чтобы отметить свой приезд в Париж. Мне принесли королевский «Кир», в очень тонком и узком бокале для шампанского. Пять высоких табуретов стояли в ряд вдоль барной стойки, четыре столика, окруженные черными кожаными стульями, располагались в зале. Пепельницы были из лиможского фарфора, темно-синие, окаймленные зеленой и золотой полосой. Женщина в красном бархатном костюме и мужчина с длинными волосами, в кожаной куртке и джинсах сидели неподалеку и разговаривали вполголоса. Женщина выглядела гораздо старше своего спутника, хотя и не скажешь, чтобы это был ее сын. Время от времени она отбрасывала непослушную прядь, падавшую ему на лоб; мужчина все время сидел, опусгив голову. Она тихонько трогала его губы морщинистой рукой. Мужчина уставился в стол; казалось, он испытывает унижение. Женщина, которая на вид была старше мужчины раза в два, иронично улыбалась. Я наблюдал за ними, с нетерпением ожидая того момента, когда парень резко встанет из-за стола, вне себя от злости. За окнами еще был день, но оба уже пили какой-то темный алкогольный напиток, без льда, я не знал, что это было. Она взяла сигарету «Мальборо», он поднес зажигалку. Тут послышался уверенный стук тонких каблуков по мрамору холла. Появившаяся женщина была очень стройная, в коротком облегающем платье антрацитового цвета. Она осторожно сняла свои темные очки и посмотрела в мою сторону.

Я поднялся и уже хотел было представиться…

— Господин Миясита, полагаю? — произнесла она голосом, который я как будто уже где-то слышал. Я кивнул. — Как Мэтр? — спросила она, опять опуская на глаза темные очки.

Когда Рейко вошла в бар, бармен, женщина и мужчина повернулись в ее сторону, и даже когда она опустила очки, они продолжали смотреть на нее. Рейко обладала необычайным магнетизмом.

— Как поживает Мэтр? Давненько я его не видела. А Кейко, как у нее дела?

У нее действительно был голос, как у ведущей детской передачи на телевидении, — такой же мягкий, живой, но умевший в то же время сохранять дистанцию.

— Мэтр?

— Да, Мэтр Язаки, — сказала она, прежде чем заказать бармену черносмородиновый ликер.

«Сказать „хорошо“ было бы не совсем правильно», — подумал я и стал рассказывать ей о Язаки, очень тщательно подбирая слова и начав с того дня, когда встретил его впервые. Я не слишком распространялся о Кейко Катаоке, так как сразу почувствовал, что Рейко настроена к ней враждебно.

— В первый раз, когда я встретил господина Язаки, он был бомжом, клошаром, — сказал я, ожидая, как отреагирует на это Рейко.

— Ах так.

Я видел, как ее губы едва приоткрылись, произнося эти два слога «ах так». Слова слетели с ее губ, но сама она даже не шелохнулась. В этом «ах так» не было ничего механического, нельзя сказать, чтобы это были слова, произнесенные автоматом или похожие на «паку, паку», выдаваемые чревовещателем. Голос Рейко был безумно чувственен, когда произносил это «ах так». Она выпрямилась и посмотрела на меня в упор. Телом она походила на юную девушку, или, точнее, на мальчика, но стоило ей произнести эти два слога «ах так», чтобы от нее тут же повеяло какой-то непристойностью, словно все тело ее представляло собой исключительно слизистую оболочку. Ее реакция оказалась настолько спокойной, что меня это расслабило. И было довольно трудно снова собраться, чтобы продолжить разговор. Я решил опустить бесконечный рассказ Кейко Катаоки и сразу перейти к посланию Язаки.

— Господин Язаки просил меня передать вам следующее: «Скажи ей. чтобы перестала смотреть в пол, когда танцует!» Не знаю, что он хотел этим сказать, но это в точности его слова.

Губы Рейко тихонько дрогнули. Мне показалось, что она опять собирается произнести свое «ах», но она так и не сказала ни слова. Она вздрогнула, и эту дрожь, незаметно добежавшую до края ее черного платья, почувствовали все остальные, находившиеся в баре: они обернулись на нас. Мы не делали ничего, чтобы привлечь их внимание, бармен старательно вытирал стаканы, пожилая женщина со своим молодым человеком продолжали тихо разговаривать, при этом малейшее движение Рейко, казалось, тотчас же передавалось всем присутствующим. Я уже подумал было, что эта дрожь вызвана сквозняком. Но потом вспомнил слова Гана: «Рейко — это черная дыра».

Воздух снова застыл, перестав дрожать. Рейко уставилась на свой ягодный ликер, ожидая, пока бармен и пара посетителей вернутся к своим занятиям, затем поднесла тонкую руку с аккуратным маникюром к стакану и на мгновение замерла, прежде чем отпить глоток. Потом осторожно поставила стакан на место. Она сделала всего несколько простых движений, но я мгновенно осознал, что не могу отвести от нее взгляда. Не то чтобы ее жесты были откровенно свободными и раскрепощенными, но в них не было ничего неестественного или резкого. Казалось, что ее тело приводит в движение мощный двигатель, работающий в полную силу в оглушительной тишине и не способный при этом сдвшгуть машину даже на сантиметр. Я продолжал смотреть на нее, ожидая, что она что-нибудь скажет. Однако ее губы оставались безнадежно сомкнутыми.

Пока я рассказывал свою долгую историю, я успел выпить два коктейля и четыре джин-тоника. Я сказал «долгую историю», но у меня перед глазами все время находилась молодая женщина, будто отлитая из металла, и эта женщина, сидевшая напротив меня нога на ногу, была одним из главных действующих лиц этой истории.

— Эта история… — улыбнулась Рейко. — Но что вы, собственно, имеете в виду? То, что Мэтр стал бомжом из-за меня?

— Нет, — запротестовал я, замотав головой. — Я думаю, что Кейко Катаока просто хочет знать, что произошло между вами и Язаки.

— Нет, это немыслимо! — опять улыбнулась Рейко. — Не понимаю, что заставляет Кейко все время вмешиваться в наши отношения. Мэтр — это такой человек, которого никто не сможет заставить сделать что-либо против его воли! Я думаю, вы ошибаетесь. Но как так получилось, что вы заинтересовались нами?

Я почувствовал, что Рейко совершенно мне не доверяет, почти как Ган, который сначала заподозрил во мне журналиста. Я передал ей небольшой сверток. Она тут же поспешила развернуть его, не обращая внимания на мое «не здесь», которое я едва успел произнести. В свертке было два продолговатых пакета, похожих на сосиски, обернутые бумагой. Один она положила себе в сумочку, а другой протянула мне.

— Я вижу. Мэтр по-прежнему любит снег! Вот, возьмите, это подарок от меня и Кейко. Вы хоти те знать, почему мы с Мэтром больше не вместе, ведь так?

Я кивнул. Кейко Катаока хотела знать, что между ними произошло.

— Мы прекрасно ладили, но вот… я хочу сказать, что теперешнее положение не есть последствие моего решения. Мэтр сам так рассудил. Я плохо разбираюсь в себе, и мне всегда было трудно понять других. Мэтр подсказывал мне слова, чтобы я сумела выразить свои эмоции. Слова Мэтра были для меня всем. Конечно, это очень сложный человек, но он всегда умел помочь мне правильно понять человеческие отношения, не навязывая при этом никакой особой системы ценностей. Как-то ночью, это было в Нью-Йорке, в отеле «Пьер» или «Риц Карлтон», в номере, кото рый выходил окнами на парк… Так вот, мы тогда были в отличной форме… Тогда я впервые встретила человека более выносливого, чем я сама. Мэтр объяснил мне, что существует кое-что, не знаю, как точно это назвать, кое-что, что было сильнее меня, то, что мы были вместе, что стой ло оказаться вдвоем, чтобы все ограничения исчезли. Ему не нужно было спешить на самолет, весь следующий день был в его распоряжении, и у него было достаточно кокаина, чтобы…

Я украдкой оглянулся, когда она произнесла слово «кокаин».

— Извините. Мэтр тоже постоянно напоминал мне, что следует быть осторожной с этим словом. Бармен, конечно же, говорит по-японски, и в баре непременно должен находиться полицейский… Ах, Париж! Это Мэтр привез меня сюда в первый раз. Париж — прекрасный город, но в чем-то слишком скучный. У меня даже есть друзья в том квартале, где находится штаб-квартира «Ангелов Ада», но они все такие нудные! Я осталась в Париже, но мало куда выхожу, потому что знаю, что однажды Мэтр приедет и позвонит мне… «Рейко!»… Извините. Я совсем забыла, что начала рассказывать вам о той ночи… Между нами столько всего произошло… Сейчас я даже не смогу точно сказать, сколько мы приняли кокаина И как долго все это продолжалось. Где и сколько достал тогда Мэтр? Я вряд ли смогла бы вам ответить. Я не задавала ему вопросов, а сам он об этом со мной не говорил. Мы тянули дорожку за дорожкой и всё говорили о чем-то.

У Рейко на глаза навернулись слезы. Она обращалась сейчас вовсе не ко мне. Она говорила сама с собой, а мое присутствие было лишь поводом к тому. Я понял, что она все еще находилась в полной власти этого Язаки.

— Когда мы принимали кокаин в течение всей ночи, ночь превращалась в ряд отдельных моментов, и чтобы не поддаваться унынию, которое охватывало нас ранним утром, чтобы снова испытать удовольствие возбуждения, мы начинали нюхать кокаин все чаще и все больше, двойными, десятерными дозами, как только чувствовали, что наступает усталость. Мэтр всегда говорил: «Прошедшее время никогда не удастся вернуть, это очевидно, и мы должны испробовать все, чтобы попытаться удержать его, используя для этой цели последние силы, если понадобится. Нам следует двигаться навстречу неизведанному, заботясь о том, чтобы не переступать границы своих физических сил, чтобы обрести это прошедшее, даже если наши сердца бьются так сильно, что готовы разорваться, даже если нам приходится срыгивать и вновь принимать дозу, чтобы продолжать стимулировать наш мозг и наше тело». И тем не менее, я думаю, в ту ночь мы перешли собственные пределы, так как потом случилось нечто странное. Мэтр гладил мне спину, а потом вдруг спросил: «Откуда у тебя на коже эта перламутровая пыль?» Я посмотрела на Мэтра, только что произнесшего эти слова, и увидела, что все лицо у него покрыто какими-то желтыми крапинками. Я даже подумала, что это необратимые изменения кожи, и сказала себе, что все равно буду его любить, даже когда эти крапинки покроют все его тело, но тут я заметила, что они повсюду — на потолке, на простынях. «А! Так вот почему и Мэтр в этих крапинках», — подумала я. прежде чем начать сомневаться в том, что видели мои глаза. Я снова почувствовала радость, смешанную с грустью, некое странное чувство, которое я часто испытываю. когда думаю о нем. Я хочу сказать, что мне было грустно оттого, что лицо Мэтра и его тело были покрыты этими желтыми крапинами, и еще оттого, что ни одна женщина, кроме меня, никогда не смогла бы любить его таким. Я подумала, что никогда больше мне не придется страдать от ревности. Вот о чем я думала, когда Мэтр вдруг поднялся и вышел из спальни в салон. Шторы были задернуты, вся комната была погружена в полумрак, но я заметила, что он стоит на коленях и что-то ищет впотьмах. «Что вы ищете?» — «Перламутровую пыль! Эту пыль, смешанную из золота и сере бра! Слетев, она непременно должна была осесть здесь. Вот что я ищу!» Он стоял на карачках, нагнувшись вперед, и шарил в темноте. «Как странно», — проговорил он, нигде не находя этой ныли. «Это наши глаза сыграли с нами злую шутку», — чуть было не сказала я, но промолчала: зрелище Мэтра, ползающего на коленях в поисках того, чего не существует, было весьма забавным. Обычно я не могу удержаться от смеха в подобных ситуациях, как на похоронах, например. И тем не менее на этот раз я владела собой, понимая, что Мэтр не в себе, что он мечется, совершенно растерянный, в поисках своей золотой пыли. «Да, здесь ничего нет, у меня глюки», — вдруг объявил он. Потом поднялся и направился за очередной дозой кокаина. В какую-то минуту я подумала, что лучше было бы все прекратить. Я не отвергала мысли убить себя, умереть вместе, как бы случайно, и я тоже втянула две очередные дорожки кокаина. Сердце мое бешено заколотилось, я почувствовала, как у меня онемели пальцы рук и ног, а потом испытала столь неудержимое желание, что чуть не бросилась на Мэтра, готовая целовать каждую частичку его тела, как он вдруг сказал: «Рейко, зажги-ка свет». Я включила люстру, и на мгновение мне показалось, что я слышу стремительное движение света. Раздался странный звук — совсем как когда включают генератор или прожекторы рампы на сцене театра. Потом я увидела спираль, световой поток. Когда я вспоминаю об этом, то думаю, что это был обман зрения, сетчатка глаз была повреждена, и все, что я видела, явилось следствием этого повреждения. Спираль сходилась с кровеносной сеткой глаза, как на анатомических таблицах, которые я как-то видела в учебной передаче: спираль расширялась, как паутина, крапины покрывали весь спектр цветов от желтого до красного, золотые и серебряные блестки — все это было очень красиво, хотя и длилось всего какие-то секунды. Я не чувствовала никакой боли. Разве только немного пощипывало слизистую носа, однако глубоко внутри меня был спрятан узел боли, концентрация самого страдания. Оно буравило мои виски, это было как свет, разлившийся у меня в голове. Мне было трудно дышать, боль побежала по всему телу. Потом мы выпили аспирина, даже не знаю сколько, и так и лежали на полу, довольно долго, сжимая руками раскалывающиеся черепа и стеная. На следующий день Мэтр попросил меня ехать в Париж. Я должна была сниматься в небольшом фильме у одного немецкого режиссера, в главной роли. Я раздумывала, не зная, на что решиться, поскольку Мэтр сам вмешался, чтобы мне дали эту роль. Он все устроил: квартиру, частные уроки французского, школу танцев, и все за один день, благодаря посредничеству одного из своих парижских друзей. Он указал мне рестораны японской кухни, находящиеся недалеко от моей квартиры, китайские рестораны и дал мне список людей, говорящих по японски и по-английски, к которым можно было обратиться, если что. Вот так я попала в Париж. Мэтр до сих пор иногда присылает мне деньги, и знаете, у меня уже скопился небольшой капитал! Что-то в лице Рейко не давало мне покоя, и скоро я понял, что это были ее губы. Только губы блестели на ее лице, скорее всего, из-за макияжа: они казались влажными. Рейко была человеком совершенно иного плана, нежели Кейко Катаока. Кейко производила такое впечатление, будто ей ничего не стоило все разнести на куски, и не только физически, но и буквально одним словом, малейшее препятствие, которое могли противопоставить ей мужчины, обращая против них их же комплексы, которые ей легко удавалось распознать. Единственный способ вести с ней разговор — это стоя на коленях у ее ног. Что же касается Рейко, то она, казалось, отвергает всякую форму общения. Это могло означать, что она никогда не дала бы себя изнасиловать, либо совсем наоборот: ее уже кто-то изнасиловал, превратив тем самым в ничтожество.